*продолжение. Начало в "Пьеса "Я устал, я ухожу". Акт первый"
Она решила напугать меня, пока я общался с тобой, мой читатель.
Выпроводив пинками мою грузную малышку за дверь комнаты, я красочно живописал ей ее безрадостные перспективы, ежели она моментально – сейчас – не прекратит заниматься весьма опасным в ее положении делом, а именно – злить меня. И упомянул, что у Катьки, несмотря на возраст (одни тетки у меня – «среднего», мать его, возраста!), великолепная, сочная, наливная грудь – как две спелые Чарджуйские дыньки, и великолепный мурчащий Ниссан Кашкай небесно-голубого цвета, и что ну вот не тебе, клоунесса моя Ираида, в твоем положении…
Дальше я не успел сказать: взвыв раненной лосихой, моя 90-килограммовая зайка в два прыжка преодолела расстояние до другой комнаты (там осталась односпальная железная койка больничного типа с тонким издевательским матрасом, принадлежавшая кому-то из двоих ее бедных детей, когда они вынуждены были прятаться от невменяемого папаши у бабки – той самой женщины, народившей на свет этого человека с землистым лицом, перекошенным злобой, зачавшего Ираиде ее не особо желанных малюток, и тоже бывшей большую часть времени не в себе. Не мудрено, скажу я вам, возненавидеть своих родителей и весь свет, если спишь на такой скрипучей и жесткой койке, больше походящей на койки в лазарете концлагеря, чем на домашнюю или детскую мебель) и захлопнула за собой дверь.
Я вздохнул с облегчением. Я страстно желал вернуться к тебе, мой читатель.
…
Сколько прошло времени, пока я, упиваясь вдохновением, делился с тобой насыщенной жизнью моего укромного, надежно скрытого черепной коробкой, мирка, я уж и не помню. Быть может, пару часов. Закончив какой-то абзац, разбередивший мою тревожную натуру воспоминанием свеженьких прелестей всех, когда-либо виданных мной - и законно, и украдкой, красоточек (иные были даже сговорчивы: величайший пересмешник случай бывал ко мне благосклонен, и тогда мне доставались несколько минут или часов благословенного погружения в воздушный, сладко-карамельный, напоенный ласковым светом - как на глянцевых открытках, мир, где они фривольно резвились), я отбил на клавиатуре точку. Хотелось смочить иссушенное горло – да и закусить не мешало бы, а это означало, что волей-неволей пора найти Ираиду в полумраке нашего убежища.
Мой настойчивый возглас, поданный из кухни, где я смаковал крепкий отечественный табак (не добавляют ли туда для этой жгучей, горелой крепости нечто, что – узнай я о нем, - привело бы меня в неописуемый шок?.. Ираида иногда шутит, смоля рядом со мной в грязную форточку, что там «стриженные ногти». Надеюсь, шутит. Надеюсь, никакой производитель не взял еще на вооружение наши грустные обывательские шутки), не вызвал немедленного появления моей зазнобы, что было, вобщем-то, необычно в нашей ситуации, предполагающей целодневное обожание и удовлетворение меня с использованием этой потертой женщины. Прицелившись, я отправил бычок в размытую серость пустыря, украшавшего поселок по периметру (и вид из окон нашего панельного рая), и отправился искать Ираиду.
Она возлежала на железном ложе в захламленной (это определение, в принципе, подходит для всего нашего жилища, но и даже в нем есть места, наиболее пострадавшие от природной равнодушной лени и – все сильнее проявляющейся с возрастом – свинской натуры моей непритязательной женушки, которая не утруждалась в уборке и сводила последнюю к «протереть проходы») келье и издавала клокочущие звуки, заканчивающиеся на ее губах вздрагиванием слюнной пены. Тушь благополучно съехала ей на щеки, воспользовавшись, видимо, слюнями, которыми ее щедро снабдила Ираида ранее, чтобы прилепить к куцым редким ресницам (удобно придумали, если не считать времени, затрачиваемого на эту манипуляцию с растворением брусочка и яростным натиранием крохотной щеточки), и образовала в результате пару художественных мазков на грустной физиономии моей клоунессы; помада щедро украшала, застыв в выполненном неуверенной рукой мазке, щеку, ухо, реденькую прядь на виске и притулившийся на холодном облезшем полу стакан из толстого стекла. Она допила бережно хранимый нами на мутное утро шкалик – он обрел вечный покой тут же; она небрежно, но в обдуманном месте, оставила опустошенный блистер из-под дешевых пилюль, которыми отравиться – надобно еще суметь, да и требовался бы их не десяток, а добрая сотня (пара особенно подлых предателей-пилюль, словно критикуя неумелый спектакль провинциальной актрисы, замерла у ножки металлического фарсово-смертного одра). Конечно, она их не пила. Читатель, если ты – слава богам! – далек от злоключений асоциального существования личностей разной степени опустошения, то знай: и Ираида, и я – что греха таить – никогда не пойдем на этот шаг, ибо наше истеричное отчаянье – всего лишь манипуляция для стяжания из сердобольных участливого оправдания или трудового медяка; такие пьесы служат как бы основанием для нас самих считать, что мы еще не эмоциональные мертвецы, что всполохи страстей пробегают и по нашему, сморщенному как чернослив, сердцу.
Тем не менее, положение ее тела выдавало внутреннее страдание, сотрясавшее изможденный неудобоваримым питанием и сомнительными жидкостями организм, и я допустил мысль, что – черт ее дери совсем, эту обрюзглую курицу, - ее давно покинутое здоровьем и силой молодости туловище вполне может и подбросить мне свинью в виде несуразной, нежданной и отвратительной внешне (хотя, может быть, эти визажисты из ритуальных контор наносят внешний лоск куда лучше, чем сама упокоившаяся - при жизни, и в результате их – непременно щедро оплаченных – усилий, покойница явила бы миру лик настолько благообразный, что я припал бы к ее ланитам, захлебываясь искренними рыданиями – спутником всех горьких и глубоких утрат) кончины. За кончиной последует выселение и стареющего иждивенца – меня, а это никак не соответствовало моим выверенным планам дожить с Ираидой до момента принятия меня Катькой обратно (после чего Ираида была бы передана на поруки Лехе – нашему вновь приобретенному «третьему», проживающему в соседнем подъезде верному - на протяжении последних двух десятилетий - жрецу Зеленого Змия. Почву я прощупал, согласием пастыря на пестование после меня заблудшей овцы Ираиды – заручился). «Придется спасти, - от предстоящих физиологических манипуляций меня передернуло. – Иначе что делать мне?..». Ираида, похоже, превысила свою предельную концентрацию бормотухи в крови и прямо сейчас уныло брела к Харону, зажав в ледяной ладони сакраментальный медяк. Стикс ждал тебя, Ираида, но – увы – я сегодня был слишком жалостлив к тебе.
Спустя 10 минут безуспешных попыток расшевелить расплывшееся тело моей сожительницы – способами, отработанными на ней ранее и ни разу, сколько мне помнится, не дававшими сбой, - я набрал номер 112. Спустя неполных сорок минут в заблаговременно растворенную входную дверь вошел твой Ангел, Зайка: сегодня его очередь возвращать к жизни тех, кто уже давно жить не достоин, не должен и почти не хочет, но все бредет в темноте, развлекая скучающего кукловода в его чудовищном театре. Высокий, худой мужчина лет тридцати: благородный профиль, тонкие ноздри, обрамляющие иконописный длинный нос, умные добрые глаза (только сейчас понял, кого я узнаю в этих серо-зеленых глазах вечернего доктора: в начале нашего сожительства вместе с Ираидой в комплекте шла стайка из четырех неказистых, коротких и бесформенных собачонок рукотворной породы – пара трусливых кобельков и пара горластых сук; один из кобельков – пятилетний Максик – в своей недолгой совместной с нами жизни запомнился мне молчаливым созерцанием удручающей действительности, распластавшись в углу прихожей и мигая - такими же! – грустно-зелеными озерцами. Есть такие озерца, знаете: их поверхность не колыхнется, их не коснутся ветры, они укрыты непроглядной чащей – и они бережно купают в себе зеленоватое отражение неба, испещренное черными иероглифами корявых веток вековых сосен). Он снял с плеча тяжелый пластиковый чемодан, со вздохом обвел усталым взглядом наше с Ираидой любовное гнездо (да, мы бедны, доктор, бедны… Но в этом нашей заслуги больше, чем даже грозного призрака правительства, так или иначе стоящего за любой бедой, посещающей российскую семью, и простирающего свои бесчисленные крючковатые конечности к каждому – даже самому тощему и потертому – кошелю: проказа наших с Ираидой характеров еще и в том, что работать и добывать хлеб свой кропотливым, но честным трудом, - вызывает у нас стойкое отторжение) и опустился на матрас рядом с моей остывающей женой (бесцеремонно и забавно толкнув бедром ее почти затихшую тушку).
Я вынес три тазика розоватых рвотных масс, Ираида: доктор промыл твои внутренности раствором марганцовки с таким злым рвением, что дай я ему туалетный ершик, он бы и им прочистил твой истерзанный желудок - и бестолковую черепную коробку, в полупустых помещениях которой таки родилась крамольная мысль самоуничтожиться назло любовнику. Я утирал пот с твоего большого круглого лба и тягучие слюни – с подбородка. Я был голоден и противно трезв. Меня терзали отвращение и жалость. Я хотел задушить тебя, глупая, старая, отталкивающая ты баба, Ираида (хотя я слишком труслив и мягок, чтобы убить кого-то без ослепляющего безумием гнева. Кроме того, удушение предполагает близкий контакт с жертвой, которая, вероятнее всего, вытаращит на меня исполненные ужаса глаза… Нет, нет, поди прочь, виденье). Но ты осталась жива.
…
*иллюстрация - из свободной Сети.
Моя гротескная самоубийца храпит в счастливом свинячьем забытьи на прежнем месте – месте своего смехотворного спектакля. Доктор ушел, осыпаемый моими восторженными благодарностями и извинениями (все-таки, он не виноват, что в его малооплачиваемой работе столько отвратительных моментов). А я пытаюсь изгнать из памяти физиологические отправления Ираиды, поэтому откушиваю очередную сигарету вместо фирменных женушкиных котлет (именуемых «Ежики») из «натурального» куриного фарша по 110 рублей за кило, чьи разбухшие трупы застыли в серо-коричневой подливе на закоптелой сковороде.
Завтра она напишет в свой блог (да, она этим балуется еще с начала нашего сожительства), что никто не понял ее порхающей на мучнистых крылышках души-бабочки, питающейся единственно любовью ко всему сущему – и мне, как к центру ее примитивной слащавой вселенной, и пошла она поэтому пить ... (здесь будет сказано о каком-то непременно колдовском зелье, рецепт которого достался ей от прабабки-лесной кикиморы, знававшей самого Люцифера), а потом – умирать. Даже затрудняюсь вычислить IQ тех мамзелей, которые до сих пор – даже после того, как она демонстрировала широкой общественности свои непрезентабельные изображения (которых я – и то устыдился, а в моей жизни почти уже и не сыскать того, что окрасит мои щеки вишневыми оттенками смущения) крепко и давно употребляющей бабы, - дружно стонут ей в унисон о необходимости совместного финансового и иного вспоможения всякому отвратительному социальному деграданту, у которого ничего лишнего со временем не осталось – ни стыда, ни совести.
Ну да на век Ираиды дураков хватит...