Путь к этому месту он начертил на земле обломком берёзовой ветки. В начале месяца, работая по одной исчезнувшей с лица земли деревне, в апрельской прозрачности леса я случайно заметил застывшего с корзинкой в руках человека. Звуки работающего металлоискателя гипнотизировали его. Наконец он не выдержал, подошёл. Мы разговорились. Присев на брошенную штормовку, он расчистил квадратик земли. Минута – и на нём появились ровные линии дорог, крестики населённых пунктов. Пепел с его папиросы и стал тем самым посёлком, где полвека назад жили рабочие, добывающие торф.
У него не было названия. Ни в одном реестре населённых пунктов он никогда не значился. Время жизни его – первая половина прошлого века.
- Пути там есть, старые, - сказал он. - Прогнили уж совсем теперь, лет-то прошло сколь… по ним и пойдешь. Километра три будет. Увидишь мост, сверни по течению. А там тропа. Ты с этой тропы главное не сходи…
Прошло две недели. Это мой последний выезд в Мещёрские топи в этом году. Теплеет, и через неделю гнус поднимется тут стеной.
Электричка пустая. Я в вагоне один, а может и во всем составе и создается странное ощущение, будто поезд специально послали только для того, чтобы доставить меня в центр этих мрачных болот и передать уже во власть инфернальных стихий, властвующих здесь безраздельно.
Я смотрю в окно – невозможно оторвать взгляд. Невыносимая лёгкость бытия кажется самой нелепой метафорой, которая только может существовать в данных декорациях. Да любая из них, что придёт на ум сейчас, будет скучной банальностью.
Время здесь остановилось – да оно и не начиналось никогда.
К одиннадцати я добираюсь до Уршели. Ещё одно место, существование которого есть не более, чем недоразумение, злая шутка судьбы. По сути своей – беспорядочное нагромождение деревянных бараков цвета, которым становится сгнивший до невозможности чёрный. Слева от меня знаменитое Островское болото – пятно размером с небольшой город. Я обхожу его по старой узкоколейке и смещаюсь к востоку.
Ещё час пути вдоль русла реки, чёрные воды которой неподвижны. Сгнившая берёза по берегам уступает под натиском второго поколения менее прихотливой ольхи. Появляются первые торфяные озёра – затопленные разработки, река поворачивает и в зарослях открываются чёрные крыши бараков.
Первая неожиданность - всё залито водой, и по сути ни к одному из домов невозможно подобраться. Где ходить, пока тоже непонятно. Вижу дорогу, но это скорее слой десятисантиметровой грязи, не более того.
Покосившиеся столбы с обрывками электропроводки – свидетели того, как умирала деревня. Провода просто болтаются в воздухе, раскачиваемые ветром. Просека в лесу, куда ведет старая линия, кажется мне сейчас наиболее интересным местом, к тому же там относительно сухо.
Поиск начинаю именно оттуда.
Тишина обманчива. Слышу шорох в зарослях, который усиливается при моём приближении. Ещё шаг, и воробьиная стая, - кромешная, оскаленная, хриплая, - чёрным пятном проносится мимо меня.
Секунда, и снова ни звука вокруг. Безмолвие природы столь величественно, что прибор просто не в состоянии нарушить его, и скромно молчит.
Пока молчит…
Не хочется уходить от домов, но выбора нет – узкая полоска сухой земли ведёт, заманивает меня в глубь сгнившего леса, причём делает это очень аккуратно, постепенно подкладывая монеты на моём пути.
Первая из них более чем неожиданна. Это пол-копейки, ½ если быть точным, 1909 год. Монеты дробных номиналов этого периода в принципе выпадают не часто, а встретить её здесь…
Продвигаюсь дальше. Интересно, что чем дальше от посёлка, тем больше сухого пространства вокруг. Получается, или дома стояли в низине, или рельеф за это время изменился таким кардинальным образом.
Сигналы в ассортименте – пробки, фольга, и среди них вторая монета. Цветом она настолько сливалась с абсолютно чёрным торфяным грунтом, что я едва различил её в комке. Это двушка 1924 года.
Продвигаюсь вглубь, постепенно расширяя зону влияния. Результатами моих без малого двухчасовых усилий становятся:
- Трёшечка 1924. Хорошая ровная патина и уверенный сохран.
- Щитовик номиналом в 20 копеек, 1931 год. Патина примерно такого-же бордового оттенка.
Напоследок ещё попытка приблизиться к одному из уцелевших домов. Нужен шест, иначе рискую провалиться в торфяные ямы. Они выглядят как обычные небольшие лужи, но глубиной могут быть до нескольких метров. Несколько раз я уже окунался в такие по невнимательности.
Подбираюсь почти вплотную, но в сам дом зайти невозможно – уровень воды просто выше моих сапог. Однако небольшая полоска суши вокруг даёт мне последнюю на сегодня находку – рамочник номиналом в десять копеек, датированный 1954 годом.
Любопытно, что первая и последняя монеты символизируют образование и закат этого посёлка, заброшенного в самом сердце болот.
Моё время заканчивается. Знакомой тропой поднимаюсь на железнодорожную насыпь. Наверное, такие пути прокладывали комсомольцы в команде Павки Корчагина, совершая трудовой свой подвиг ценою жизни.
Теперь тут тишина и покой. Последний поезд проехал по этим рельсам, и это было давно.
Очень давно…
Кстати, интересно, что путь продолжается в обе стороны и теряется за горизонтом, а значит здесь не тупик.
Возможно, таких посёлков здесь ещё много, но искать их не вижу смысла – слишком далеко, и нужно готовить многодневную экспедицию.
А меня ждёт последняя электричка. Точнее, это я её жду. Сижу на деревянной лавочке, на перроне и смотрю, как в сгущающейся темноте свет её прожектора медленно приближается.
Очень медленно…