1. При сравнении Бруно и Галилея чаще всего отталкиваются от их поведения на суде, - поведение Бруно при этом считается безупречным, а поведение Галилея - малодушным. Реже высказывается точка зрения, согласно которой Галилей, отрекшись от своих убеждений, поступил благоразумно, тогда как Бруно, упрямо настаивающий на своем, хотя и выказал удивительную силу духа, но в целом его жертва не имела никакого смысла, - со временем Истина все равно взяла бы свое, но ничто не могло поколебать догматическое мировоззрение инквизиторов. Обе точки зрения страдают тем недостатком, что в них от Галилея требуется быть столь же пламенно-героическим, каким был Бруно, а от Бруно – чтобы он был благоразумным в том смысле, в котором благоразумие для него приравнивалось к трусости. Суть в том, что Галилей и Бруно – очень разные люди, и для верной оценки их поведения на суде требуется сначала постигнуть их жизненные пути. Я исхожу из того, что, учитывая обстоятельства жизни и склад характера, оба действовали безупречно – один, «отрекшись» от своего учения, другой – не отрекаясь.
2. «Кто на меня смотрит, тот угрожает мне, – кто наблюдает за мной, нападает на меня, – кто догоняет меня, кусает меня, – кто меня хватает, пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все». Так говорил о себе Джордано Бруно - задолго до того, как он предстал перед судом инквизиции. Вся его биография – череда перемен мест, обусловленная спровоцированным в очередном месте конфликтом. Он живет по шаблону: прочитал лекцию – вызвал возмущение ортодоксов – ортодоксы доносят на Бруно – бегство в другое место. Он бежит из Рима, бежит из Женевы, бежит из Парижа, бежит из Лондона. Это, конечно, не трусливое бегство – это отступление с поля боя, на котором были посеяны семена сомнений в ортодоксальной науке и богословии. Бруно отчаянно сражается, отступая, лишь для того, чтобы перейти в наступление на новом месте.
3. Есть люди, которые выстраивают свою жизнь через конфликт – только постоянная борьба подстегивает их, а в тиши кабинета они быстро бы выдохлись и растеряли бы все свои творческие силы. Напротив, есть люди, которых всякий конфликт совершенно выбивает из колеи, но которые становятся максимально эффективными в тиши своего кабинета, тщательно отделывая свои произведения. Таким был Галилей, в жизни ни с кем не конфликтовавший и вплоть до выхода своего знаменитого «Диалога о двух главнейших системах мира» (жестоко оскорбившего чувства всех верующих инквизиторов) умудрявшийся сохранять вполне сносные отношения с католической церковью, - сам Римский Папа Урбан VIII , оскорбившийся глубже всех (узнавший себя в одном из участников диалога – Симпличио), до публикации так и вовсе был чуть ли не другом Галилея. Но, очевидно, нельзя жить в согласии с Истиной, не конфликтуя с людьми, а тем более с людьми, облеченными властью, а тем более, если эта власть опирается на незыблемый авторитет Бога. Вот и не желавший воевать властитель умов Галилей был призван к ответу не желавшими думать властителями душ и тел.
4. Бруно всю свою жизнь боролся, Галилей – исследовал. Скажут, что Бруно ведь был не просто борцом, но борцом-ученым. Разумеется, хотя это и не совсем верно. Бруно еще не был ученым в собственном смысле слова, он все еще оставался натурфилософом (да еще и с сильным мистическим уклоном), а вот как раз Галилея уже можно назвать собственно – ученым. Бруно неустанно фантазирует – он все еще погружен в чистое умозрение Вселенной, тогда как Галилей конструирует телескоп, подразумевая, что взгляд ума не может заменить ученому взгляда глазами. Философу – может, а ученому – нет.
5. Как бы то ни было, но ведь многие догадки Бруно оказались блестящим предвосхищением последующих научных открытий. Ну, этого никто и не собирается оспаривать. Бруно был блестящим натурфилософом – но его вклад собственно в науку не может быть приравнен ко вкладу Галилея. Если бы научный вес Бруно был хотя бы примерно равен научному весу Галилея, я бы первый сказал, что поведение Бруно на суде делает его судьбу более высокой. На самом же деле, его поведение на суде собственно и сделало его судьбу его судьбой – завершило его безупречно героический путь – превратило его в героя. Жизнь Бруно без костра, на который ему пришлось взойти, была бы неполной – как неполной является жизнь любого героя, не прошедшего финальный крестный путь. А что привнес бы костер в жизнь Галилея? Много, - только не привнес, а отнял бы. Костер отнял бы у нас «Беседы и математические доказательства двух новых наук» - один из важнейших трудов во всей истории науки, написанный уже после «отречения». Стоило ли «отречение», которое в любом случае не могло ни изменить его взгляды, ни уничтожить уже написанную им книгу, создания нового великого труда? Конечно, стоило.
6. Разумеется, само «отречение» от этого не становится каким-то красивым поступком. Отрекаться всегда плохо, и наверняка Галилею его «отречение» стоило немалой внутренней борьбы. Но все же, отрекшись от истинного учения, он отрекся не более чем от роли героя – само учение не пострадало, почему я все время и ставлю слово «отречение» в кавычки. Истина не требует, чтобы за нее восходили на костер: она требует мужества другого рода – увидеть заблуждение и высказать Истину. Если кто думает, что выстрадать великое научное открытие проще, чем «пострадать за него», то пусть они сначала попробуют открыть что-нибудь, кроме двери. Если кто думает, что величие открытия подтверждается лишь готовностью взойти за него и на костер… но это очень и очень странная точка зрения, разоблачающая не более чем желание превратить всех мыслителей в мучеников. Но высказанная мысль никак не меняется от того, пытают ее автора или нет, и от того, как он ведет себя под пытками. Земля, так сказать, все равно вертится – пусть Галилей, скорее всего, и не говорил этих слов, но они весьма символичны.
7. Законы борьбы и законы творчества отличаются друг от друга. Представьте себе пламенного борца, всю свою жизнь обличающего какой-нибудь мерзкий обычай – и вот, этого борца ловят и требуют от него, чтобы он признал мерзость чем-то правильным, и он признает это. Разумеется, мы скажем, что борец оказался вовсе и не пламенным - он оказался ненастоящим борцом. Его момент истины – непоколебимо стоять на своем и до конца называть мерзость мерзостью даже перед лицом смерти. А теперь представим себе архитектора, построившего прекрасное здание, нарушающее какие-то каноны прекрасного. Представим далее, что от архитектора требуют отречься от его принципов, и он отрекается. Но ведь построенное им здание как было прекрасным, так и остается, и свои новые здания он будет строить по тем же самым принципам. Момент истины для архитектора – построение прекрасного здания, а вовсе не споры с теми, кто подменяет живое Прекрасное догматически Прекрасным. И трагедией стало бы уничтожение здания (или его не-построение), а вовсе не «отречение» архитектора. Трагедией бы стало и новое здание, построенное по старым каноническим принципам, - тогда бы мы сказали, что архитектора действительно сломали. А до тех пор, пока он строит согласно своим убеждениям, всякие его словесные «отречения» будут оставаться «отречениями» в кавычках.
8. На практике, конечно, борьба нередко смешивается с творчеством, и особенно это касается всех наук и искусств, требующих определенного содействия властей. В кино, например, почти невозможно быть настоящим режиссером, не будучи при этом и закаленным борцом – иначе тебя неминуемо съедят или продюсеры (случай Голливуда), или цензура (случай советского кино). Тебе не дадут отречься «после кино»; тебя непременно заставят отрекаться в процессе съемок фильма, - то ли отображая роль партии, то ли делая фильм более зрелищным. И все же и тут режиссеры скорее хитрят, чем идут в бой с открытым забралом. Воевать с цензурой – гиблое дело для художника, но ее можно обойти. Вступить же в открытый бой – почти на сто процентов погубить сотворенное (еще несотворенное). Нет, борьба без страха и упрека гибельна для искусства и наук, и выпустить фильм для режиссера куда важнее, чем открыто назвать какого-нибудь идиота идиотом. Протест художника – молчаливый протест; он делает как задумал, какое бы давление на него ни оказывалось. Вот и Галилей (и до, и после суда) говорил только то, что думает – поэтому вырванное инквизицией «отречение» ничего не значит.
9. Кстати, последние годы жизни Галилея наглядно показали, что и человек науки может быть героем – Галилей, последовательно потерявший свободу (после суда он жил под постоянным наблюдением инквизиции), любимую дочь и зрение, тем не менее, продолжает научную работу. « Я не прекращаю, даже в охватившей меня темноте, строить рассуждения по поводу то одного, то другого явления природы, и я не смог бы дать своему беспокойному уму отдыха, даже если бы пожелал того» , – пишет он своему другу. Галилей был максимально героичен – насколько это возможно для ученого; Бруно был максимально умен – насколько это возможно для борца. Обоих не в чем упрекнуть. Обоими стоит восхищаться. И все же Галилеем – чуть больше. Но тут уже все зависит от того, какой типаж – героический или созерцательный - вам ближе.