На своем юбилее Владимир Спиваков рассказал со сцены историю о маленьком Моцарте, который, принимая награду, всякий раз заглядывал человеку в глаза и недоверчиво спрашивал: «А вы вправду меня любите?». Этот маленький Моцарт, наверное, символ души любого артиста. Ведь для каждого из нас огромное счастье — знать, что твое ремесло приносит радость другим людям и высоко ценится профессионалами, способными не только восторженно или критически смотреть на то, что ты делаешь, но также анализировать и следить за твоим развитием.
Разные издательства неоднократно обращались ко мне с предложением самому написать книгу, рассказав в ней о том, как складывалась моя балетная жизнь. Но размышляя над этим, я каждый раз вспоминаю слова моей любимой актрисы Фаины Раневской: «Боюсь, если я это сделаю, получится книга жалоб. Без предложений». Опускаться до этого мне бы совсем не хотелось, ведь в последнее время в мире балета вышло немало таких книг, которые далеко не красят их авторов. И становиться еще одним беллетристом от балета, каковыми сделались очень многие околотеатральные деятели, дело совсем не достойное.
Мне легко говорить о ролях, о людях с которыми я их готовил, о том, как что-то получалось или нет, но говорить об обстановке, в которой мы работали, категорически не хочется. Театральный мир сложен, правду о многих событиях не скажешь, она зачастую очень горька и обидна и многих может задеть. А врать я не умею, к тому же считаю, что есть вещи, о которых вообще не следует говорить.
Когда оглядываюсь назад, меня часто посещают не самые добрые воспоминания, но тем не менее я счастлив, что они у меня есть. Как показывает история балета и искусства в целом, все самое лучшее рождается только вопреки — и при жесткой цензуре.
Как-то вечером после спектакля мы с Мариной Тимофеевной Семеновой сидели и откровенничали. Она мне рассказывала какие-то очень личные и сокровенные вещи, давая этими рассказами пример того, как в жизни порой бывает сложно и какой нелегкий выбор приходится делать. Обычно все наши разговоры заканчивались шуткой, так и на этот раз — подводя итог своему рассказу, она с улыбкой сказала: «Я знаю, Колька, ты мальчик умный и когда-нибудь напишешь книгу. Оромантизируй мой образ!» И я на всю жизнь запомнил, что действительность необходимо романтизировать, потому что она далеко не всегда прекрасна. Но мера ее безрадостности зависит исключительно от нашего восприятия.
В ювелирном деле есть такое понятие, как шкала ценности бриллиантов, и какая-то отметка принята в ней за точку отсчета. Даже бриллиант никогда не следует рассматривать слишком пристально: и в самом идеальном можешь увидеть изъян. Так и в жизни. Нет на земле человека и нет события, способного выдержать пристальный взгляд. Оценка всего, что происходит на свете — а в искусстве особенно, — всегда субъективна и определяется вкусовыми критериями, а у каждого человека они разные.
Но как бы его ни оценивали другие, актер должен помнить о том, что его профессия призвана дарить людям яркие эмоции, радость сопереживания и созерцания прекрасного. И все, что я делал на сцене, всегда было подчинено только этой цели.
Для себя я когда-то решил: либо делаю свое дело хорошо, и даже лучше, чем я мог бы изначально по своим способностям, либо не берусь за него вовсе. Как любой нормальный человек, я не люблю своих хулителей, но мне нравится, что что-то задевает их во мне настолько, что они готовы тратить свое время, вновь и вновь приходить на мои спектакли, чтобы снова их клеймить. И конечно, я благодарен всем тем, кто меня поддерживает. Ведь главная трагедия для артиста — равнодушие.
В последнее время появилась странная тенденция мыслить в искусстве в таких категориях, как «сделал карьеру» — «не сделал карьеру», «состоялся» — «не состоялся». А с помощью какого критерия это можно определить? Что тут важнее всего? Количество рецензий? Память зрителей? Как показывает история, о значимости артиста, можно судить лишь через 30—40 лет после того, как закончилась его карьера. А сиюминутно можно оценить лишь одно: интересен ли он зрителю, может ли собрать полный зал? И сколько бы о ком ни писали, сколько бы ни называли гением, если зрители не приходят или не досиживают спектакль до конца это и есть показатель того, смог человек что-то сделать или не смог. А уж как он это сделал, на какую реальную высоту поднялся, мы сумеем оценить далеко не сегодня, а лишь долгие годы спустя, когда утихнут все споры, и время само расставит все на свои места.
В 1991 году, когда я учился в предвыпускном классе Московского хореографического училища, наш класс впервые поехал на гастроли в Америку, и нас пригласили на гала-концерт звезд мирового балета. Это была моя первая очная встреча с западными артистами, так как до этого я знал их только по записям. Последние годы моей учебы в училище как раз пришлись на то время, когда открылись границы, появилось видео, и мы были увлечены записями Нуреева и Барышникова и хорошо знали их стиль исполнения. На том гала-концерте каждый выходивший на сцену танцовщик подражал либо Нурееву, либо Барышникову. Ничего своего я ни у кого так и не увидел. Они хорошо прыгали, прекрасно вращались, но выходя из зала, я понял для себя только одно — я так не хочу. Я очень уважаю этих двух артистов, но не хочу работать в той же манере, что и они: то, что было для них органично, совершенно не шло другим исполнителям. Я начал анализировать других русских танцовщиков, которых мне доводилось видеть на сцене или на видео, и понял, что и им вторить не хочу, что нужно искать какой-то свой путь. Как это делать, я не знал, но был непреклонен в своем решении.
И сейчас, оглядываясь на ту часть пути, которая уже пройдена, а это все-таки большое количество лет, я прихожу к одному интересному выводу. С самого детства люди часто воспринимали меня как нечто из ряда вон выходящее, а потому непонятное и раздражающее. Когда я учился в Тбилисском хореографическом училище, к нам приехала известный педагог Вагановской школы Варвара Мэй, и, посмотрев класс, в котором я занимался, сказала, что мальчик с такими данными танцевать никогда не будет, потому что не сможет прыгать. В своей практике она других случаев не видела. Однако, как показало время, она оказалась неправа, несмотря на то, что была уважаемым профессионалом с огромным стажем — многие годы вела классы, преподавала, учила педагогов.
В 1987 году меня привезли поступать в Ленинградское хореографическое училище, и там снова возник пресловутый вопрос: «А что вы делали с мальчиком?» — «Ничего, он таким родился». — «У нас таких никогда не было, но мы можем взять его для эксперимента».
Чуть проще оказалось только в Москве, поскольку здесь до меня уже учились Владимир Деревянко и Владимир Малахов, и я был такой третий. Но прошло несколько десятков лет, и те способности, с которыми я вошел в школу, стали отправной точкой для нынешних учеников. И сегодня любой ребенок с такими данными никого не удивляет.
Я никогда не мог понять людей, которые живут сегодняшним днем и не хотят расширить свои представления о мире, не хотят заглянуть в послезавтра. Я хорошо помню, как балетное сообщество когда-то разделилось на тех, кто восхищался Надеждой Павловой, и тех, кто находил все, что она делала, неприемлемым. А сегодня девочки только и мечтают иметь такой шаг, такой подъем и такую легкость движения, какие были у нее — просто она была первой. В детстве мне было странно, почему люди ее осуждают вместо того чтобы научиться делать так же. Но позднее я понял, что это судьба любого, кто опережает существующую эстетику.
И меня за многое осуждали — за полученные от природы способности, за костюмы, за грим, за что-то еще. Но сегодня я вижу, что многие делают то же, что делал когда-то я, и это уже считается нормой.
Мне лестно, что многие танцовщики танцуют сегодня в костюмах, которые я для себя придумал и эскиз которых нарисовал, или стремятся исполнить придуманные мной комбинации. Я никогда не потребую авторства, но я счастлив, что они включают это в свой арсенал, потому что им это нравится.
Я хорошо понимаю, почему некоторые высказывают сожаление о том, что я не успел что-то сделать, чего-то не попробовал. Но мне кажется, если это суждено, что-то новое в моей жизни еще обязательно будет.
Георгий Вицин в свое время тонко подметил: «Любой артист — это несчастливейший из рабов, над которым вечно висит нож творческой кастрации; это кладбище творческих замыслов, идей и позывов». Но у меня нет сожаления о том, что что-то не свершилось. Я много лет находил утешение в классическом репертуаре и был этим счастлив. Правда, мне жаль, что мы верили каждому новому руководителю, которые перманентно менялись в театре, ведь, несмотря на громкие слова про новый репертуар и приглашение великих хореографов, никто из них так ничего и не сделал. Я счастлив, что в моей жизни была и есть «Пиковая дама». Ведь если оглянуться назад, за последние годы, кроме меня, в русском балете ни на кого не поставили такого масштабного спектакля. А мне выпала такая честь.
Большинство артистов сожалеют о своих несбывшихся мечтах, но я неоднократно убеждался в том, что в жизни свершится лишь то, что предначертано. Веришь ты в это или нет, есть нечто, предопределенное свыше.
Мне повезло в том, что Большой театр, в который я когда-то пришел, обладал потрясающим мужским составом. Ни одна труппа в мире не могла похвастать таким числом замечательных танцовщиков: Александр Ветров, Андрей Буравцев, Алексей Фадеечев, Юрий Васюченко, Гедеминас Таранда, Марк Перетокин, Леонид и Андрей Никоновы, начинающие Сергей Филин, Андрей Уваров, Юрий Клевцов и Владимир Непорожний. Пришедшие вместе со мной Дмитрий Белоголовцев и Константин Иванов также были очень сильными, и это подстегивало меня в стремлении совершенствоваться и двигаться вперед.
Некоторые спектакли пришли в мою жизнь, к сожалению, поздно. Например, «Remanso» Начо Дуато, поставленный в 1987 году, я впервые увидел на премьере в Нью-Йорке и, приехав в Москву, обратился к тогдашнему директору и художественному руководителю Большого театра Владимиру Васильеву, сказав, как замечательно было бы станцевать этот балет Сергею Филину, Андрею Уварову и мне, — что балет этот необычайно красивый, с интересной пластикой. Но получил категорический отказ. Спустя 12 лет я все-таки станцевал этот спектакль, впрыгнув в последний вагон уходящего поезда. Но мои коллеги так и не смогли это сделать.
Все премьеры и балерины нашего театра многие годы мечтали о «Манон» и неоднократно просили о том, чтобы этот спектакль был поставлен, но он не шел в Большом. Я не согласен ни с одним из критиков, настаивающих на том, что перетанцовывать мировую классику неправильно. Это совершенно необходимо артистам — пробовать себя в разных стилях и амплуа. И делать это нужно вовремя, а не ждать и не умолять о том руководство, как это приходилось делать нам. К сожалению, ни Сергею Филину, ни Андрею Уварову шанс станцевать этот спектакль так и не представился, а мне повезло уже на закате карьеры, да и то благодаря Мариинскому театру. Я мог сделать это раньше, но когда в 2000 году в Петербурге ставили «Манон» и Махар Вазиев пригласил меня в постановку, я умолял Васильева отпустить меня хотя бы на две недели, но он в категорической форме мне отказал, пригрозив увольнением. Я был тогда слишком юн и не рискнул настоять на своем. И мои аргументы о том, что великая Максимова ради роли Татьяны в «Онегине» летала в Австралию и во всех интервью говорила о том, как ей нужна была эта роль и что она готова была лететь ради этого на луну, действия не возымели. У меня не осталось обиды, но горький привкус от упущенного времени я ощущаю по сей день, потому что наше искусство имеет одну страшную особенность — быстро заканчиваться.
Конечно, не только мне, но и всем моим коллегам довелось и жить, и творить в одну из самых тяжелых эпох для развития культуры, как отечественной, так и мировой. Но так распорядилось время, и то, что произойдет через десять или двадцать лет, было бы совсем иным, если бы нас не было.
В артистической карьере сложно не сделать ошибку, не вступить в чужое амплуа, удержаться от зависти, ревности, быть объективным, смотреть на себя беспристрастно. Это огромное счастье, если тебе удается хоть что-то из перечисленного, не говоря уж о том, чтобы быть справедливым – это вообще, как мне кажется, вещь неисполнимая. Но я думаю, что нет на свете не только артиста, но и ни одного человека, которого не обуревают эмоции. Сложно в любых обстоятельствах оставаться сильным и спокойным, а профессия требует этого от артиста балета ежесекундно. Я часто повторяю моим друзьям-спортсменам, что они счастливые люди, потому что их олимпиада случается один, два, максимум — три раза в жизни, а у нас каждый выход на сцену — это олимпиада, когда ты вынужден постоянно оправдывать ожидания зрителей и улучшать предыдущий результат. К тому же в спорте ты пробежал, перепрыгнул, обогнал — показал результат, — и ты молодец! В нашей профессии, какой бы рекорд ты ни поставил, обязательно найдется человек, который скажет, что ты «не так бежал», у тебя были «не того цвета кроссовки», ты при этом «плохо улыбался» или, наоборот, казался слишком довольным, который вообще поставит под сомнение твое достижение — а был ли мальчик?
При этом чем менее человек образован, чем менее сам состоятелен, с тем большим остервенением он станет развенчивать авторитеты. И если в прежние годы это ограничивалось лишь злобным шипением под колоннами Большого театра, то с появлением Интернета вседозволенность и безнаказанность таких «горе-критиков» вышли далеко за переделы допустимых границ этики.
И со всем этим нужно жить, закрывать на это глаза, находить силы, идти дальше. Есть гениальное стихотворение Киплинга «Если...», которое в переводе Маршака висело у меня на зеркале на гримерном столе, и я перечитывал его каждый день:
О, если ты покоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь,
И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твое в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, сможешь снова-
Без прежних сил – возобновить свой труд,
И если ты способен все, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если сможешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «Держись!»
И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег,-
Земля – твое мой мальчик, достоянье!
И более того, ты – человек!
