-Тебе не надоело ее мучить? – игнорировать Александра Касимцева не получалось, как больной не пытался. Тот упрямо задавал один и тот же вопрос, изо дня в день навещая друга в палате. Улучшений не было, ноги оставались недвижимыми и Федор становился все мрачнее. Позади была и магнитная терапия, и массажи, в просторную палату только что бабка-шептунья не приходила, но результат оставался неизменным. Он не мог ходить, ноги ссохлись и надежда, даже та малая, что у мужчины была, таяла с каждой минутой.
-Сашк, ты врач. Хороший, насколько я понимаю в здешних рангах, - глаза Федора полыхали каким-то нездешним огнем и хирург Касимцев в очередной раз подумал, что пора бы пригласить к другу психиатра. Останавливало только то, что подобные консультации навсегда оставались в личном деле и грозили испортить жизнь не только самому больному, но и его семье, чего Саша, по понятным причинам, допустить не мог, - ты – врач, и должен понимать, что я не встану. Надо было сразу же сделать как я сказал, отвезти меня в барак, где родители жили и оставить, а сейчас? Мне невыносимо, ей еще хуже, а уж про сына и речи нет…только теперь она меня не бросит, ей чувство долга не позволит!
-Ты, все же, идиот, - покачал головой Саша, поднимаясь, - ей не позволит не чувство долга, а любовь к тебе, придурку.
Он ушел, не попрощавшись и Федор долго-долго смотрел на закрывшуюся дверь. Любовь, конечно. Вот почему его жена до сих пор терпит ледяное молчание и отстраненность. Любовь, не жалость.
«Как все просто, Господи…»
В тот вечер Федор Черешенков, отставной капитан, прошедший весь Союз до Берлина, мальчишка-голодранец, награжденный тремя орденами и знавший не понаслышке, что такое подвиг и страх, решал главное уравнение своей в своей жизни. На одной чаше весов была его гордость и страх перед беспомощностью, на другой – жена.
К утра, истерзавшись бессонной ночью и перебрав по мгновениям десять лет супружеской жизни, мужчина принял решение. Когда, ближе к вечеру, Серафима пришла в больницу, она увидела мужа, сидящего на инвалидном кресле, чего раньше он не признавал, гладко выбритого и собранного. Он молча подъехал к онемевшей от увиденного жене и ткнулся лбом в живот:
-Прости.