*начало в "Искусительница и наивный странник. Серия 1"
Этот период весенне-летнего буйства нашей с ней страсти, взявший начало в сливочно-розовой дымке, которой нежно май укутывал яблони в квадратиках до горизонта простиравшихся дачных и личных участков в том незабвенном мае (какой был год, Ираида?.. Неужели был год, когда тебе было не пятьдесят хмурых лет, и твоя сутулая фигура в обтягивающей складки застиранной майке с рюшками на плечах – была лишь призраком из отдаленного будущего?), и закатившийся меркнущим солнцем где-то в конце июня, крепко наследил в моей жизни. А в твоей, моя потрепанная Зайка?.. Был ли я причиной твоего быстрого разложения на грубые составляющие, из которых, собранная воедино, ты являешь собой теперь такое жалкое – и уму, и сердцу – зрелище?
Мое жгучее желание, ежедневно приносимое на твой легкомысленный алтарь в те жаркие, испепеляемые солнцем, за зиму изголодавшимся по бледным телам жертв, дни (читатель, я вижу – сквозь равнодушное белое полотно экрана – твою гримасу усердного терпения: я становлюсь излишне слащав, безусловно. Но я должен воскресить эту девочку, эти дни, это смехотворное кроличье желание обладания сговорчивым женским телом (досыта – и еще чуть-чуть, словно можно насытиться этим впрок), ибо память стала подводить меня в последние годы, и иной раз я не могу ручаться, что, словно беспощадный неподкупный судья в затихшем зале, вещаю истину – в строгом соответствии с хронологией событий и их удручающей ролью в судьбе, - а не бубню себе под нос обычные галлюцинации узника психиатрических клиник), определило несколько черт моего характера, о которых иногда сожалею. Я совершенно теперь уверен – спустя многие годы, что именно твое почти равнодушное согласие предоставить свои прелести для смакования мне – случайно встреченному в оцепенении жаркого полудня густобровому мальчику – и последующее слишком вялое сопротивление (напускное и плохо сыгранное, и ты до сих пор, Ираида, сопровождаешь свои женские уловки какими-то немыслимо уродливыми кривляньями) моим настойчивым поползновениям, стали роковой причиной, по которой я не люблю всем сердцем и старательно избегаю любого пути, который требовал бы от меня душевных усилий, напряжения всей моей – далеко не героической – воли и принуждения характера (по сути своей податливого и мягкого, как пластичное тесто в крепких, выбеленных мучным туманом, руках деревенской стряпухи). Я не хочу сложного пути. Я не хочу впутываться в сражение, если я не вижу в результате гарантированной и безоговорочной (и желательно кем-то – не мной – обеспеченной) победы, что бы ни стало причиной этой войны и какие бы мне ни сулили сокровища: будь это хоть роскошной женщиной, хоть заманчивой должностью, хоть обещанием райских кущей, - я сбегу еще до того, как противоборствующие стороны разобьют лагеря.
Я был привезен родителями из города и был бы обречен изнемогать в деревенско-дачной юдоли от одиночества – без моих шумных глупых приятелей, без праздношатания по сумеречным переулкам в окрестностях Чистых Прудов, где каждая колченогая лавка хранила тепло наших худых и нервных тел, - если бы не дьявольская игра случая, который влажной твоей ладонью настойчиво похлопал подле себя по полотенцу, приглашая меня – не сесть, нет! – окунуться в несколько недель изнуряющего ежедневного соития. Если бы ты проявила хоть малую толику того, что в женской литературе (вы заметили, что для женщин, детей, стариков литература, как правило, насыщена иллюстративным материалом? Кажется, этому причиной служит повсеместно распространенное во все времена мнение, приобретшее черты предопределенности, что все перечисленные, не обладая достаточно острым умом и усердием в слежении за умозаключениями автора, не способны воспринять сплошное повествование – если только его не снабдить «наглядным» вспоможением, как костылем – хромого) называют «добродетелью», то я бы, что вероятнее всего, и не стал бы штурмовать эту крепость, тем более, что и с виду она не вводила в заблуждение, маня скрытыми от посторонних глаз несметными сокровищами, припрятанными когда-то в ее подвалах работящими гномами-золотодобытчиками.
Юность, обладающая силой нивелировать все пагубное усердие даже самого отъявленного разврата, украшала твою непропорциональную фигуру и простоватое лицо. Узкая спина, могущая на мгновение путника, бредущего за тобой, навести на мысль об изяществе всего твоего устройства, которое характеризуется скучными выражениями типа «тонкая талия», «плавная линия бедер», «стройные ноги», вопреки всем ожиданиям, спускалась к тяжелому, крупному тазу, из которого следовали короткие кривоватые ноги – слишком полные в бедрах, с выпирающими крупными коленями (к слову, глядя на них, я неотвратимо воскрешал ассоциацию с каким-то говяжьим маслом со шляпкой из гладкого желтоватого хряща, яростно обгладываемым – в порядке очереди – всеми бродячими псами района, и так и не сдающимся под натиском их клыков), заканчивающиеся худой, длинной обезьяньей стопой. Грубые крупные кисти крестьянки – слишком несуразные при острых мальчишеских плечах и жилистом предплечье; у тебя часто потели ладони, что приводило меня в бешенство, когда я брался за руль велосипеда, на котором ты минуту назад неслась сквозь пелену жадного гнуса, застилающего сумеречные озерца нашего счастливого дачного захолустья. Аккуратная небольшая грудь, будучи, наравне с заветным гротом наслаждений, центром притяжения моего примитивного существа в те дни, была готова приоткрыться любому случайному наблюдателю – настолько равнодушно ты относилась к этим смешным пуговкам, в пластмассовом изобилии своем призванным украсить убогое унифицированное произведение искусства массового потребления – блузончики-близнецы из (хорошего, кстати, судя по неуничтожимым стиркой рисунку и плотности) советского ситца, представленного палитрой из «раз, два – и обчелся» цветов, освоенного доблестной легкой промышленностью высокоразвитой цивилизации. Проще говоря, на место утерянных бойцов редко пришивались новые, а пуговки-ветераны расставались с назначенными им отверстиями при каждом движении. «Сущий пустяк», - скажете вы. Да, если бы наша Ираидочка – почти бессознательно – не использовала эту неожиданный подарок безликого массового производства (слабо пришитые пуговички, разнашивающиеся-распускающиеся петельки) для ошеломления нежной половины человечества. Этому искусу подвергались все: от любопытного соседского мальчика, украдкой ищущего взглядом артефакты «взрослой», запретной, невыносимо интересной, жизни, пробуждавшей странное тепло в низу его живота, под испачканной малиной растянутой майкой, - до осанистого, упитанного, добропорядочного отца семейства, в чьих волосах уже тихой сапой вьется сверкающая седая нить – свидетель междоусобных войн с глупой сварливой женой и брюзжащим бюрократом-начальником, и который, отчаянно потея и пыхтя, выгружает из бездонного лакированного «Москвича» картонки, коробки, велосипед и маленькую болонку – вслед за толстыми злыми детьми и гусеницей-женой в белой панамке. Выходные на даче – это особый ритуал москвичей и до сих пор; это фетиш, это порочная страсть, это боль и драма – десятичасовых пробок по всем направлениям туда и обратно, дождя, уничтожившего надежду бедного маленького клерка съесть «на природе» свой честно заработанный шашлык из соевого мяса, неуродившейся (всего-то в десятый раз - то есть год - подряд!) клубники – предмета вожделения всех двуногих от рождения до 10 лет. Хотя, я и сейчас люблю клубнику. Но она неоправданно дорога в нашей богатой стране – как и все, что можно съесть, независимо от того, лежит оно на полках оскалившихся ядовито-цветными вывесками ритейлеров, или еще прячется в лесу, на болоте или на вершине горы (штрафы вон какие грибникам ввели, знаете?). Ираида причислила клубнику к яйцам – продуктам элитной категории; впрочем, в эту категорию в нашей сатирической семье попали 90% всего съестного (не надо, читатель, не надо! А то я уже слышу, как ты возопил, что это бедственное положение у нас с Зайкой от того, мол, что я лежу на диване, пью напитки непотребные – за ее же счет, да размышлениями умащиваю свою совесть. Участившиеся в последнее время твои намеки, друг, на мое подлое – ну конечно, а как же еще? – иждивение за счет бедной вдовицы, я непременно удовлетворю в ближайшее время изложением доводов. И ты, о судия, не сможешь их не принять).
*продолжение следует.