(отрывок из одноименной повести)
Вот и настала наконец-то дембельская 1974 года осень.
Ефрейтор Сашка Тихонов статью и силой вышел богатырской. И, как часто показывают в кино таких здоровяков, оказался простодушным и добрым парнем, спокойным и молчаливым, с постоянно присутствующей на лице добродушной улыбкой. У него не было врагов ни в своем взводе, ни в роте. Несмотря на внушительные рост и вес, Сашку называли, как было почему-то принято в те времена, уменьшительно-ласкательно Шурик. Не из-за снисходительности или презрения к его добродушию, а из-за уважения к хорошему человеку.
Все приказы и наставления, исходящие из уст командира или просто старшего по званию, неважно в какой форме они высказывались, Шурик выслушивал спокойно и безучастно, иногда кивая, словно говоря: «Понимаю. Не переживайте Вы так сильно, товарищ командир. Сейчас пойду и сделаю все, как велите ». И выслушав все до конца, не меняя выражения лица, шел и делал все, «как велели».
Среди телеграфистов лишь его закадычный друг Пашка Загребин знал, что у Сашки мать инвалид и они жили в старом домике на окраине города. Когда он учился в училище, их домик вместе с другими снесли, и им с матерью дали однокомнатную квартиру в не новом доме. Сашка получил отсрочку от призыва, как ухаживающий за инвалидом первой группы. Затем в квартире появился давнишний материн друг. Они расписались и он, как член семьи, остался ухаживать за инвалидом. Со следующим призывом Сашку забрали в армию.
За высокие показатели в боевой и политической подготовке его на втором году службы поощрили отпуском на родину.
О том, как провел отпуск, Шурик никому не рассказывал. Лишь Пашке поведал, что мать уже не встанет. Про отчима не сказал ничего. Это я узнал от Загребина перед самым дембелем.
Сашке по дембелю, опять же за отличную службу, дали звание младшего сержанта.
За месяц до этого пришло известие, что мать умерла.
* * *
Поезд Жмеринка-Москва привез дембелей на Киевский вокзал, где разошлись две трети группы. В метро рассеялись остальные, и на Ярославском вокзале мы с Шуриком остались вдвоем.
Сашке ехать до Шарьи. Его пассажирский уходил через два часа, мой скорый, минуя Шарью, через сорок минут. Направились в кассу за билетами. Сашка вдруг попросил:
- Не бросай меня одного, поедем вместе одним поездом. Знаешь, состояние как у кутенка, которого понесли топить, но в последний момент передумали и бросили на берегу: и домой нельзя, и тут страшно. Письмо за день до дембеля пришло. Соседка пишет, что отчим женщину у себя прописал. Меня там не ждут.
Я, мельком глянув на Сашку, отвернулся. Завтра день рождения моей жены. На скором я днем буду дома. Пассажирский привезет меня домой только к вечеру. Саша тронул за рукав шинели. Поворачиваюсь:
- Водку брать будем?
- Нет, - отрезал он.
В пассажирском поезде Москва-Хабаровск имелось всего два общих вагона. Мы с Шуриком залезли во второй. Как выяснилось позже, первый вагон был полностью занят военными. Молодое пополнение перевозили из учебки куда-то в Сибирь для прохождения дальнейшей службы. Гражданские пассажиры с двух вагонов разместились во втором. Набилось как сельдей в бочке. Мы устроились в самом ближнем к первому вагону отсеке.
Мимо прошел сержант. Затем из первого вагона появился молодой лейтенант с шестерыми солдатами и потребовал освободить места.
Поезд уже отошел от московского перрона, люди, обустроившись, не хотели покидать насиженных мест и на требования лейтенанта не реагировали.
- Товарищи сержанты, исполняйте приказ и освободите места, - начал второй заход лейтенант. – И встать, когда со старшим по званию разговариваете.
- Лейтенант, - неожиданно встрял Сашка, - во-первых, не мы с Вами, а Вы с нами разговариваете. А во-вторых, Вы прикажете, мы уйдем. А с гражданскими как быть? Вы их будете силой выталкивать?
- Прекратите демагогию, товарищ младший сержант, и выполняйте приказ.
- Послушай, лейтенант, - Шурик поднялся. Между нарами общего вагона ему было тесно и стоять пришлось вполоборота к лейтенанту. – У каждого из нас есть священный долг перед Родиной – служба в родной Советской Армии. Но каждый может выбирать срок его выполнения. Ты решил растянуть долг на двадцать пять лет, а я выполнил его аккордно за два года. Отслужил добросовестно и честно. Я чист перед Родиной, а ты еще ее должник. Хлопцев твоих мы тут устроим, не волнуйся. Служи спокойно, командуй в своем вагоне и не усложняй людям жизнь и без того сложную.
Я, зажатый гражданскими, сидел и обалдело смотрел то на Сашку, то на лейтенанта. Молчун Сашка поразил пререканием, да еще таким красноречивым. Лейтенант же озадачил молчанием. В полутемном вагоне выражение его лица не видно. Честно, я испугался. О чем думает офицер, слушая дерзкие, но, в общем-то, правильные слова от солдата срочной службы.
Может, он вспомнил свои курсантские годы и училищные традиции? Такие, например, как сбегать в самоволку в общежитие швейной фабрики или начистить кремом сапоги двум каменным солдатам, стоящим по обе стороны парадного входа в училище. Сделать это в ночь после выпускного бала, считалось делом чести для каждого выпуска. Командование училища пыталось пресекать подобные действия, поэтому операция разрабатывалась заранее и очень тщательно, по всем законам военного планирования, которое они изучали на занятиях. По той же традиции отмывать сапоги каменным истуканам должны были первокурсники. И он отмывал, не пеняя.
Может, чуть ошалел, не ожидая от простого солдата такого убедительного и политически грамотного аргумента. Или прикидывал, в каком ближайшем городе вызвать патруль, чтобы этому не в меру грамотному младшему сержанту на несколько суток продлить дорогу к дому.
Какие эмоции гуляли в лейтенантской голове под новенькой офицерской фуражкой, и какой окажется реакция на такую отповедь, определить было невозможно.
- Говоришь красиво. А как устраивать будешь, покажи? - лейтенант отошел в проход и с иронией поглядывал на озадаченных дембелей. Мне же, обрадовавшемуся такому исходу дела, удалось уговорить пассажиров трех отсеков снять с верхних багажных полок поклажу и растолкать под полки первого яруса и под головы спящим. Сашка проделал этот трюк с такой непосредственностью, что «гражданское население» на притеснения не жаловалось. Солдатиков разместили на полках третьего яруса. Лейтенант удовлетворенно кивнул и ушел в свой вагон.
Ночью по вагону несколько раз прошелся сержант. Со мной, сидящем на нижней полке, не заговаривал.
На станцию Шарья поезд должен прибыть утром. На мою – вечером. Поэтому я загнал Шурика на скоро освободившуюся верхнюю «лежачую» полку. Пусть выспится, а я после Шарьи поспать успею, заняв освободившееся место. Очнувшись от дремы в очередной раз, слышу, как наверху кто-то не то всхлипывает, не то шмыгает носом.
Кому не спится из-за мечущихся в голове дум, дембелю Сашке или солдату-первогодку, как ни прислушивался, определить не смог.
Вспомнилось, как наш замкомвзвода Андрюха Калаев то ли в шутку, то ли всерьез перед последним построением заявил: «А, может, ну ее на хрен эту гражданку, где не только о себе, а и о семье заботиться надо. То ли дело в армии. Поднимут, накормят, скажут, что делать надо, в бане помоют, в чистое оденут и в чистую постель спать уложат».
По традиции, ему бы протяжным «У-у-у, су-ука» дружно презрение выразить... Но почему-то промолчали, призадумались дембеля.
И вот, Андрюха там, Шурик здесь… Видимо, «неизбежный, как крах капитализма» дембель не только окрыляет, но и сулит немало проблем. А предстоящая «гражданка» и радует, и тревожит.
Поезд прибыл в Шарью точно по расписанию. Простились на перроне, но Шурик не уходил. Он дождался, пока я заскочу в вагон, и еще долго стоял с чемоданом в правой руке, салютуя вслед уходящему поезду поднятой и сжатой в кулак левой.
Поезд набирал ход. Вокзал, платформы, удаляясь, становились все меньше и меньше. Одинокая фигурка на перроне уже не сжатой в кулак, а открытой ладонью машет мне вслед, словно прощаясь. Затем, опустив руку, сгорбившись, повернулась в сторону вокзала и исчезла из виду.
«Гражданка, милая, привет тебе, привет»