– Это не поэзия.
– А что? Что тогда?!
– Обычные рифмованные строки. Причём неизобретательно. Безвкусно даже.
– Вся поэзия – рифмованные строки! Вся!
Он разгорался, словно уголёк, на который со всей мощи дует человек с сильнейшими лёгкими – профессиональный стеклодув, к примеру. Ещё немного и начнёт сыпать искрами.
– Во-первых, не вся. Есть верлибры и белые стихи. Во-вторых, поэзия – нечто большее, чем просто рифма и ритм. Давай-ка конкретнее, чтоб не быть голословным. Вот, возьмём первый катрен:
Однажды тёмным вечерком,
Когда текут святые слёзы,
Сидишь с печальным ты лицом,
А за окном бушуют грозы…
Это же ужас какой-то!
– Ну почему ужас? Почему?!
– Потому. Грозы и слёзы – рифма настолько затасканная, что хуже только любовь с кровью и сказка с лаской. Или этот фрагмент:
По щеке слеза бежит,
Лезвие в руке дрожит.
Я сижу, смотрю в окно:
Стало во дворе темно.
Тьма укрыла всё вокруг,
И замкнулся жизни круг…
Разве сам не видишь, насколько всё это банально? Опять у тебя слёзы капают, вечер-вечерок наступает, суицид этот подростковый дурацкий! Круг и вокруг – рифма та ещё! Первоклассник лучше зарифмует! Дальше читаем – ещё хуже становится:
За что обижен я судьбой?
И почему ты не со мной?
Я не могу жить без тебя –
Отвергнута любовь моя.
Беспомощнее кровяной любви только местоимённые рифмы. Уровень группы «Дюна». Или «Руки вверх!»
– Не знаю таких…
– Тебе лет-то сколько вообще?
– Семнадцать.
– Семнадцать? Что ж, это многое объясняет. Всё у тебя ещё впереди, не переживай.
– А если этого «впереди» нет? Если я больше ничего не напишу? И откуда в вас вообще столько снобизма?! Вам самому-то сколько?
– В два раза больше твоего. Даже с хвостиком.
– А что, многому сами за это время научились? Далеко продвинулись? Читал я ваши стихи – там же искренности ни грамма, одни рифмы заковыристые, и всё! Тот же депресняк, только хуже, мрачнее. Их же люди не понимают! И не любят! Вы-то сами хоть это сознаёте? А друзьям мои стихи нравятся, они говорят: я поэт. А вы!
– Ладно тебе заводиться.
– Да ничего не ладно! И не о чем нам больше разговаривать!
Он рывком поднялся со скамейки и, не прощаясь, ушёл, растворившись в сентябрьских сумерках. Был бы век восемнадцатый, швырнул бы в лицо перчатку.
А я остался – любоваться морем, пока не стемнело.
Время пролетит – не заметишь. Скоро похолодает, и это созерцательное наслаждение станет куда менее комфортным.
Я был даже благодарен вспыльчивому молодому человеку, который так эмоционально откорректировал мою ежевечернюю рутину. Он позвонил накануне с номера, который мой смартфон, закапризничав, отказался определять, и сказал, что хочет показать свои стихи специалисту. Я почему-то согласился и после работы в кои-то веки не поплёлся домой, а пришёл на набережную, к подножию старого маяка, где мы назначили встречу.
Паренёк не опоздал. Я взял у него распечатки и начал читать, даже имени не спросил. Впрочем, что имя? Тексты расскажут об авторе куда больше тому, кто всю жизнь занимается только ими.
Я по-прежнему сжимал рукописи. Начинающий пиит, взбрыкнув, позабыл их. Или не захотел забирать – после такого-то разноса.
Мне не было стыдно, нет. Неловко – да, немного. Обидел очередного юного рифмоплёта, разобрав по косточкам недочёты его пока ещё отчаянно сырых, ученических текстов. Если молодой человек сообразителен, намотает на ус. А нет, так и будет плодить графоманские писульки, размещая их на stihi . ru . Интернет всё стерпит. Может, книгу когда-нибудь выпустит на Ridero под ахи-охи родных и друзей, ничего в поэзии не смыслящих.
По пути домой попытался вспомнить, какие стихи сочинял в свои семнадцать. Первый курс филфака, кристальное счастье без границ, прозрачное, невесомое, растворённое в воздухе – дыши и радуйся! Всё удаётся легко, нет мыслей о послезавтра – на всё про всё вполне хватает завтра.
А вот стихи? – Я не помнил.
Были тетради – обычные, на восемнадцати листах, в клеточку. Я писал аккуратно, чёрной гелевой ручкой, печатными буквами, чтобы однокурсникам было удобнее читать. В первых таких «самиздатах-самписатах» начинающие критики оставляли отзывы на последней страничке или форзаце. Сейчас бы ограничились лайком.
Потом, в двухтысячном, в семью был торжественно приобретён первый компьютер Robotron , работающий на неудобных мягких дискетах. Я начал осваивать TXT , а затем выводить набранные стихи на допотопном принтере, который работал громко, как токарный станок, и постоянно зажёвывал ленту от пишущей машинки.
Дико звучит! Двух десятков лет не прошло, а как всё поменялось…
Снова и снова я ворошил память, но не находил заветных текстов. Хотя отыскались даже обложки тетрадей, названия каждого «томика» моего первого «малого собрания сочинений»: «Срез», «Опасно для нервов!», «Стихи (без) умного поэта». Чушь какая!
Необъяснимо разволновавшись, я ускорил шаг, даже взмок, несмотря на приятный и, в общем-то, отнюдь не жаркий вечер. Прыжками взлетел по лестнице на пятый этаж и, ничего не объясняя удивлённым моим столь стремительным появлением родным, торопясь, будто от этого зависело важное, полез в кладовку.
Там, под рулонами оставшихся после ремонта обоев и громоздкими дорожными сумками, между пылесосом и эстакадой трёхлитровых банок с компотом, пыльная картонная коробка хранила артефакты моей прежней, доанапской жизни. Уже пару лет я не мог заставить себя их разобрать: первые газетные публикации в тамбовских газетах, испещрённые мелким почерком дневники, выцветшие полароидные фотки. И вот – наконец! ура! – те самые тетради.
Я открыл первую из них – тёмно-синюю, с котом Леопольдом на обложке и надписью «Бессмертие» в заголовке, и прочёл:
По щеке слеза бежит,
Лезвие в руке дрожит.
Я сижу, смотрю в окно:
Стало во дворе темно.
Тьма укрыла всё вокруг,
И замкнулся жизни круг…