Да-да, это о ней, о моей перезрелой Зайке. Моя фарсовая супруга оказалась чрезвычайно чувствительной к чужому мнению натурой, в связи с чем не оценила в позитивном ключе мои едва сдерживаемые хрюканья в ответ на свой, пронзительным сопрано выкрикиваемый в пространство нашего любовного гнездышка, гнев: дрянные девчонки в интернете высказали деликатное (и не очень, как я уловил) сомнение в возрасте моей подруги (я и сам бы не поверил, но паспорт – штука злая и неотвратимая) – 50 лет. Мол, уж слишком она потрепана в таком среднем возрасте (начитались всяких токсичных публикаций ВОЗ о том, что молодость теперь у людей в 18 лет начинается, а в 44 – машет прощальным белым платочком, обращая изящную наивную девушку в спелую барышню со скептическим взглядом из-под хитро опущенных ресниц и непомерными своеволием и самомнением. Согласно тем же данным, «средний» возраст ординарного человеческого существа длится – ни много ни мало – до 60 лет!). Моему удивлению не было предела, надо сказать. Шутка ли: 50 лет нынче – дама среднего возраста!
Я до сих пор сомневаюсь (и мне бесконечно стыдно от своего застывшего шока), что лежащая рядом со мной грузная, дряблая женщина, коренастая и одутловатая как крестьянка, знававшая только тяжелый труд без продыху, с грубыми широкими стопами, маленькой пустой грудью и узловатыми руками – это то же самое существо, в мреющей розовато-желтой дымке весеннего буйства яблонь явившееся мне фривольно раскинутым на простецком вафельном полотенчике (диву даюсь, какие инверсии сегодня лезут в мысли) – более 30 лет назад. Она загорала. Она была еще отчаянно молода – ей до принятого в обществе совершеннолетия оставался год, - и настолько же отчаянно беременна от очередного кавалера (где-то там, в маленьком ее животике, лежал, свернувшись маленькой рыбкой, ее сын. Но ни она, ни я, ни тот, кто был покорен ее смешливым распутством и тем, что называется обычно детской непосредственностью, хотя по сути это – не что иное, как сущая глупость ума, если речь идет о вполне взрослом человеке, - никто не знал об этом несчастном эмбрионе, ибо еще не случилось событие-триггер, после которого внимательные женщины начинают беспокоиться). Она открыла туманные глаза – бледно-серые, словно затянутые стеной летнего ливня, какие бывают в Подмосковье: бушующие потоки нечистой воды в вольном бесноватом танце несут застывших в ужасе в своих неуклюжих машинах автолюбителей прямиком к инфаркту и к большому счету за ремонт двигателя или кузова - как повезет. Она оперлась на острые локти, обозначив физическим усилием решетку ребер, и, обнажив блестящие маленькие зубки цвета деревенского парного молока, облизнула пересохшие от жаркого полудня губы. Волосы прилипли к ее вспотевшей шее, от чего она поморщилась с заметным отвращением.
Я был здоровым, крепким, в меру прыщавым от бушующих в моем измученном теле сексуальных треволнений, пареньком-сверстником. Выгодно выделявшие меня из толпы таких же прыщавых блудливых юношей, страдающих ночными поллюциями, мужественный не по годам профиль, нахмуренные густые «взрослые» брови и полные губы, сложенные в неизменную нарочитую усмешку, источавшую злость рано созревшего и жаждавшего половых приключений подростка на угловатых, неженственных и глупых девчонок, высмеивающих мои страстные порывы и уговоры, сыграли мне тут неплохую службу. Юная Ираида обвела меня неожиданно совершенно взрослым оценивающим взглядом, села на полотенчике и похлопала рядом с собой по траве, приглашая меня сесть. Я и сейчас не склонен возражать по каждому мало-мальски - или изрядно значительному – поводу, а уж тогда это было и вовсе излишне. Демонстративно развязно бухнувшись рядом, я ловким движением выщелкнул травинку из ее хрупкого стебелька-основания и присосался к кисловатому концу. «Ираида, - сказала она хрипловатым голосом (волнуется, чертовка, не иначе!). – А ты кем будешь, малец?». Мир вспыхнул тысячей ядерных килотонн, услужливо подсунутых мне неокрепшей психикой и чрезмерно раздутым самомнением, питавшимся от ежедневного самолюбования в зеркале ванной (только подлые прыщи мешали мне окончательно превратиться в нарцисса), и я повернулся к ней, чтобы бросить грубые, невозможно уничижительные и извращенные эпитеты, которые я сочинил в мгновение ока специально для ее крестьянского вида, как вдруг…. Вдруг я увидел – в замедленной съемке игривого оператора, - как влажная змейка-лямка ее синтетического дешевого бюстгальтера, взвизгнув из-за оторвавшегося металлического крючка, скользнула по ее очерченной ключице и упала куда-то – за горизонт всякого приличия, увлекая за собой и всю эту ненадежную конструкцию. Мне явилось самое, пожалуй, эстетически совершенное из женских сокровищ, назвать которое стыд, усердно – и настолько же безуспешно – когда-то прививавшийся мне маменькой, мне не позволит. Настоящие, живые, с почти детскими неразвитыми навершиями бледно-розового цвета, холмики, по которым – под белой пергаментной кожей – бежали голубые извилистые ручейки сосудиков. Это совершенно определенное, физиологическое, удушающе сильное половое переживание, сосредоточенное на острие этого женского сокровища, - в непосредственной, бесконтрольной близости от меня, в уединении раскидистых яблонь, заботливо укрывших и ее испорченную, порочную наготу, и мое первое настоящее грехопадение (состоявшееся спустя несколько минут после шока лицезрения), - все это связало нас на те несколько недель, в течение которых она считала, что я люблю ее, а я - что несколько изысканных слов об обожании и невесть откуда взявшейся преданности моего «усталого от поисков сердца», вычитанных мною в какой-то поблекшей маменькиной книжонке, которой балуются дамы в тишине своих спален на сон грядущий, - не слишком большая плата за право ежедневного многократного овладения моей деткой.
*продолжение следует.