О курантах нам всем знакомых не будем сегодня, а вот следующий символ Ташкента – «чучело» – находилось совсем рядом с первым, т. е. Курантами. Это была установленная на мраморный постамент огромная, выполненная в совершенно не в характерном для соцреализма стиле модерн, голова Карла Маркса с развивающейся гривой волос и тугой бородой.
Но под этим именем, (которое, кстати, псевдоним – настоящее имя апостола коммунистов Мозес Мордехай Леви), фигурировал он исключительно в справочниках и путеводителях. А вот народ упорно называл основоположника «чучелой» и реже «Карлой-Марлой». Естественно, символом он был не потому, что написал «Капитал» и взбудоражил ниспровергателей размеренной жизни и стабильности, а потому, что стоял в центре Сквера, в котором обожали встречаться влюбленные, футбольные болельщики и шахматисты
Едва Узбекистан обрел независимость, как голову основоположника куда-то уволокли, а на ее место водрузили бронзового Амира Тимура, более известного, под именем Тамерлан, верхом на бронзовом же коне. Эту пару отлили в Питере в мастерской вездесущего Зураба Церетели. Причем, что удивительно – обе ноги у Тимура были и остаются одинаковыми, а ведь он, как известно, был хромой. Но узбекские власти решили: наш национальный герой и символ хромым быть не может! В отличие, например, от бразильцев, которые ни капли не стесняются и не пытаются скрыть хромоту своего кумира — Мануэля (Манэ) Франсиско дос Сантоса, более известного, как Гарринча (1933 – 1983 гг.), считающегося лучшим правым крайним нападающим в истории футбола. А у него, между прочим, кроме того, что левая нога была на 6 см. короче правой, с детства был деформирован позвоночник, а еще он страдал косоглазием. И ничего! Бразильцы и миллионы футбольных фанатов во всем мире продолжают им восхищаться и любить!
25 января 2010 года в Рио-де-Жанейро, около западной трибуны стадиона «Ботафого», был торжественно установлен 2,5 метровый памятник Гарринчи, работы скульптора Эдгара Дювивьера и все вышеперечисленные недостатки в нем присутствуют. Хотя ташкентских товарищей понять можно. Ведь в Ташкенте Тамерлан, т. е. Амир Тимур, никогда не был, а вот в Самарканде, где он жил, работал и принял решение основать империю Тимуридов, памятник ему установили сидячий.
О двух других символах столицы Узбекистана – базаре в старом городе и Алайском рынке в некогда, так называемой его европейской части – говорить не буду, ибо, если кто, пусть даже мельком видел их – вряд ли забудет. Единственно замечу, что Алайским рынок называется благодаря всеми ныне забытому Алайскому походу.
В июле-августе 1876 года из Ташкента отправилась военно-научная экспедиция, завершившаяся присоединением к Российской империи южной части современного Кыргызстана. Руководил ею генерал-майор Михаил Скобелев, впоследствии выдающийся русский военачальник и стратег, генерал-адъютант, участник не только Среднеазиатских завоеваний Российской империи, но и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., освободитель Болгарии, вошедший в историю под именем «белый генерал». В своем донесении от 23 октября 1876 года командующему войсками Туркестанского военного округа он писал: «Каракиргизы, населяющие горную полосу, приведены в покорность, между ними учреждено русское управление… Отныне эти кочевники, не признававшие ничьей власти, русские поданные. Выяснилось положение наше на Кашгарской границе. Покончены недоразумения с Каратигеном. Открыты совершенно неведомые европейцам страны, причем нанесено на карту около 25 тысяч квадратных верст». Иными словами, этот поход оказался настолько удачным, что в его честь назвали улицу на тогдашней окраине Ташкента, а потом и ставший впоследствии знаменитым рынок, который теперь располагается в центральной части города.
Еще один символ – парк культуры и отдыха имени Тельмана, который был, пожалуй, самым уютным в Ташкенте. Официально его открыли в 1934 году, но заложили еще до революции и это был сад предпринимателя Фридриха Дюршмитта. Рядом располагалось его имение с домом и хозяйственными постройками.
В 20-е годы ХХ века сад передали республиканскому техникуму лесного хозяйства, а позже преобразовали в парк культуры и отдыха. А в доме Дюршмиттов разместилась музыкальное училище.
Здесь, в тени акаций, каштанов, лип, сосен, боярышника и уксусных деревьев стала регулярно собираться особая публика и царила особая, как говорила моя приятельница певица Наталья Нурмухамедова, «интеллектуальная атмосфера».
Многие ташкентцы приезжали сюда просто погулять по его аллеям, встретить знакомых, обменяться новостями. Некоторые отправлялись в летний кинотеатр, другие в «Шахматный клуб», где кроме шахмат играли также в шашки и домино, к детским аттракционам, а еще, но не каждый вечер, здесь на Летней эстраде играл духовой оркестр Туркестанского военного округа. И не абы как, а с дирижером, в начищенных до блеска сапогах и подогнанной по фигуре форме. Да и оркестранты выглядели не хуже, чем на параде.
… «Амурские волны», «На сопках Маньчжурии», «Прощанье славянки», «Егерский марш», «Вечер на рейде», «Летят перелетные птицы», «Утомленное солнце», «Под небом Парижа» … Марши, вальсы, танго, фокстроты в их исполнении звучали непередаваемо прекрасно. И тогда, и сегодня, когда я это всё вспоминаю.
Ну а в дни, когда оркестр ТуркВО отдыхал выступали вокально-инструментальные ансамбли, самодеятельные коллективы, заезжие гости из других городов и конечно лекторы, которых мало кто слушал.
А как не вспомнить знаменитый «Котлованчик» — пивную, где кружка пива стоила 20 копеек, графин – 80 копеек, стакан портвейна – 50 копеек кулечек с солеными косточками – 10 копеек. А какой там был шашлык!
Еще на берегу Салара была пивная «Островок», а у входа — «Стекляшка», где продавали бутылочное пиво.
А теперь ответьте, только честно, что может быть прекраснее, когда ты ещё не обременен мыслями о холестерине и сердечной аритмии, всевозможных вселенских заговорах, нашествии мигрантов, пандемии, а о существовании налоговой декларации даже не догадываешься? Впрочем, хватит терзать душу воспоминаниями, а возрадуемся, что нам есть что вспомнить. В том числе и то, что начиная с 1960-х прошлого века директорами парка были в основном армяне. Некоторых даже по именам помню: Рант Аветович Захарьян, Амбарцум Сергеевич Оганов, Роман Эдуардович Аветисов. Объясняется это достаточно просто: в районе Дархана, улиц Пушкинской, Асакинской, т. е. в окружности Парка Тельмана с 1920-х годов жило много армян.
И еще одно воспоминание. С середины 1970-х в Ташкент, с дислокацией в парке Тельмана, стали приезжать чехи со своими аттракционами, музыкой, гремевшей на всю округу, жвачкой, мягкими игрушками, которым цена копейка, но которые было принято считать чем-то особым, а ещё атмосферой заграницы и непрекращающегося праздника. Спустя годы, уже живя в Мюнхене, я познакомился с Ярдой Клудским – одним из отпрысков выдающейся чешской династии цирковых артистов Клудских, которые для своей страны то же, что, допустим, Дуровы для России.
Давняя приятельница нашей семьи Оля Ганина вышла за Ярду замуж и переехала из Гродно в Брно. Ну а ещё раньше она жила в Ташкенте. Вот так я и познакомился с Клудским, который был уже не циркачом, а очень авторитетным экспертом по антикварным полифоннам и граммофонам.
И вот однажды, сидя в уютном баварском ресторанчике, и беседуя о том, о сём, вдруг узнаю, что в 70-е прошлого века он вместе с чехословацким Луна-парком гастролировал в Ташкенте. Естественно, услышать его впечатления о той, давно ушедшей нашей жизни, исчезнувшей стране и конкретно о Ташкенте мне было интересно. И я их услышал.
Кстати, именно в этом парке, загримированном под Ленинград военного времени, когда в Ташкент эвакуировали массу творческой и прочей интеллигенции, снимался некогда очень популярный, в том числе благодаря песням, написанным на слова Владимира Агатова Никитой Богословским фильм «Два бойца». В нём играли Борис Андреев, Марк Бернес, Янина Жеймо… Как позже рассказывал Никита Владимирович: «Однажды ко мне пришёл режиссер Леонид Луков и сказал, что без хорошей песни никак не получается сцена в землянке. И при этом так талантливо рассказал и даже показал, какая она должна быть, что я сел к роялю и сыграл всю мелодию от начала до конца без единой остановки именно в том виде, в котором она вошла в фильм». Так, собственно, и родилась и ныне популярная «Тёмная ночь». А уж, сколько было её вариантов, которые радостно горланило хулиганьё, заглушая Бернеса на демонстрации этого фильма в ташкентских кинотеатрах:
Тёмная ночь,
Только пули свистят по степи.
Один пуля всю ночь напролёт
За узбеком гонялся.
или
Тёмная ночь,
Один пуля застрял в проводах,
Другой пуля всю ночь напролёт
За грузином гонялся.
Бедный грузин,
Он от пули всю ночь убегал,
Но злой пуля его догонял,
В толстый …опа втыкался.
Но это было позже. В брежневский застой и горбачевскую перестройку. А вот раньше зал, как правило, плакал.
…К середине 80-х парк Тельмана стал чахнуть. Сначала исчезла живая музыка – духовой и симфонический оркестры. Потом закрыли шахматный клуб, кружки по интересам, летний кинотеатр, шахматный клуб…
Теперь парк Тельмана носит имя Мирзо Улугбека. Почему – загадка. По крайней мере, для меня. Ведь Улугбек, как известно, был правителем Самарканда. Ну а прославился, как выдающийся астроном, астролог, математик и вдруг… парк культуры и отдыха. Хотя, с другой стороны, вождь немецких коммунистов, едва не главный политический оппонент Адольфа Гитлера Эрнст Тельман на ниве культуры и отдыха тоже никак себя не проявил. Но к нему, точнее имени, которым назвали этот парк в 1934 году, ташкентцы привыкли, никак не ассоциируя его с политическими бурями первой половины ХХ века, сотрясавшими Европу. Привыкнут, наверное, и к Улугбеку. Но будет это, точнее уже есть, другой парк и другое время.
Ну а парк Тельмана, о котором я здесь вспоминаю, в значительной степени был связан с поэтом и сценаристом Александром Файнбергом, жившим совсем рядом на улице Пушкинской, переименованной в мае 2008 года в Мустакиллик.
В парке Файнберг иногда читал свои стихи, знакомился с женщинами, выпивал с друзьями, дебоширил, но элегантно, хотя, если того требовали обстоятельства, мог оппонента и отдубасить. Его здесь знали все, и он всех знал. Осмелюсь утверждать, что в 70-е и последующие годы не было в Ташкенте человека, который бы не слышал имя Файнберга даже будучи равнодушным к поэзии и вообще к литературе.
В те времена гражданин, нигде официально не работающий считался тунеядцем и подвергался массе неприятностей со стороны общественности и милиции. Но если он состоял членом какого-нибудь творческого союза, то мог не работать, то есть быть свободным художником. Саша им был. И поэтому по утрам, когда весь советский народ трясся в автобусах, стоял у кульманов, мартеновских печей или собирал очередной урожай, неторопливо прогуливал своего красивого и очень умного пса по кличке Грэй.
Про эту неразлучную пару по городу ходило много историй. Например, как однажды они застряли в лифте девятиэтажки, в которой жили, и Файнберг стал громко лаять, а Грэй, покашливая, материться. Услышав это, соседи ничуть не удивились, лифт застревал регулярно, а просто вызвали слесаря.
Так вот, прогуливаясь, Саша, словно английский лорд, никогда не менял маршрута, а главное привычек. Поэтому в правой руке он неизменно держал поводок, а в левой — сиреневую сетку с раскачивающимися в ней парой бутылок сухого, пучком зелени, парой помидоров, узбекской лепёшкой и завёрнутым в металлическую фольгу шашлыком. И это был знак, понятный всем и каждому: в городе всё спокойно, а Файнберг открыт для общения.
Но вот однажды к нему совершенно неожиданно являдсь Вдохновение. Праздные прогулки моментально прекращались, и вводился строжайший сухой закон. У жены Инны, которая, как он неустанно подчёркивал, была не только его главной музой, вдохновительницей, первой читательницей, а также критиком, редактором и кормилицей, отбирался ключ от квартиры, расположенной в доме напротив консерватории, а сама она отправлялась жить к матери.
Файнберг усаживался за пишущую машинку и начинал творить, не отвлекаясь даже на то, чтобы спуститься к киоску и купить любимые сигареты «Прима». Их вместе с укутанной в пуховый платок кастрюлей с обедом приносила Инна. Она коротко звонила в дверь, молча вручала и исчезала.
И, наконец, наступал день, когда ближайшие друзья, просто знакомые, а также широкая общественность оповещались – доступ к телу Файнберга снова открыт. Работа над циклом стихотворений (сценарием фильма, поэмой или чем-нибудь ещё в этом роде) завершена! А значит, по утрам на Асакинской все желающие могут снова лицезреть нашего аполитичного кумира с необыкновенно красивой немецкой овчаркой на поводке и неизменной сиреневой авоськой, в которой раскачивался «полдник поэта».
Кстати, Грей для Саши был никакой не собакой, а скорее другом, сыном, собеседником, понимавшим его не то, что с полуслова, с полувзгляда.
А кем был Саша для Грея? Думаю, чем-то вроде бога, чьи слова и действия не оспаривались и за которого он, не раздумывая готов броситься на стаю львов. Правда, львы стаями не ходят, тем более в Ташкенте, но какое это имеет значение.
Тринадцать счастливых лет, прожитых Греем в семье Файнбергов, оборвала неизлечимая болезнь.
Узнав диагноз, Саша стал жутко переживать, а Грей, видя это, каждый раз старался лизнуть ему руку, как-бы говоря: «Все наладится. Прости. Не расстраивай, пожалуйста». И всё же, чтобы не мучался, пришлось его усыпить.
«Как-то, — вспоминает соседка по квартире и близкая подруга Файнбергов Римма Волкова, — Саша припозднился, и мы с Инной решили выйти ему навстречу. Но до дороги, по которой он должен был возвращаться, не дошли, увидели Сашу, лежащим лицом в траве на той самой поляне, где ветеринарам, чтобы не длить страдания его любимца, пришлось усыпить Грея. Подойти к нему мы не решились, стояли в стороне и плакали.
«…Забинтую от ножей порезы.
Обниму овчарку после драки.
Знаешь, серый, – в Борго-Сан-Лоренцо
Памятник стоит одной собаке…»
После ухода Грея другую собаку Саша так и не завел. И это тоже черта его характера.
Пишу эти строки, а в памяти гурьбой, спеша, и расталкивая друг друга, возникают все новые воспоминания нашей, местами довольно-таки разухабистой жизни. Например, как Файнберга принимали в Союз писателей СССР.
В то далекое время, как заметил живший тогда в Ташкенте, а в 1990-е перебравшийся в Москву прозаик и поэт Николай Красильников, «удостоверение члена СП было чем-то вроде дворянского титула в дореволюционной России». Впрочем, кому я рассказываю? Те, кто постарше, и сами помнят, ну а молодежи это вроде ни к чему. Так вот, выпустил Саша пару стихотворных сборников, написал сценарий мультяшки и подал заявление в Союз. «А как же квота? — спросите вы. – Её что, в Узбекистане не существовало? Или папа Файнберга был очень уважаемым человеком с хорошими связями и увесистым кошельком?» Нет, друзья, квота существовала, а вот папы у Файнберга к тому времени уже не было. Поэтому пришлось решать ему эту проблему, опираясь исключительно на собственные силы и личную смекалку.
Где-то за месяц до заседания секретариата республиканского Союза писателей, на котором должно было рассматриваться его заявление, он зашел к народному поэту Узбекистана, Герою Социалистического Труда, личному другу Шарафа Рашидова драматургу и поэту Уйгуну, с сыном которого Аликом дружил и пил водку. Разговор, состоявшийся между ними, передаю со слов живущего ныне в Аугсбурге профессора, доктора химических наук Льва Юкельсона, который в описываемый период был в их компании третьим.
– Дядя Рахматулла, можно к вам, – приоткрыл дверь кабинета живого классика Файнберг.
Уйгун, значившийся в паспорте Рахматуллой Атакузиевым, приподнял голову от рукописи, улыбнулся и приглашающе махнул рукой.
– Конечно, Саша, заходи, дорогой.
Файнберг замер у порога.
– Заходи, заходи, – поманил его Уйгун, – чай будешь?
– Нет, спасибо, дядя Рахматулла, чай я не буду.
– Вай! Что такое?! – поразился Уйгун. – Водку хочешь?
– И водку не хочу.
– Кто-то умер? – озаботился классик. – С Аликом что-то? Опять, понимаешь, кто-то беременный от него?
– Никто не умер, дядя Рахматулла, и у Алика всё в ажуре – беременных нет. А вот у меня, – Саша прервал фразу и в сердцах стукнул кулаком по дверному косяку. – Короче, дядя Рахматулла, вы можете одолжить мне деньги?
– Ой, напугал, ой, напугал, – запричитал Уйгун. – Конечно, займу, если хочешь – подарю. Сколько тебе, говори, пожалуйста?
– 120 рублей, – сказал, краснея Файнберг, – Я вам с первого гонорара. Поверьте…
– Эй, Саша, – возмущенно махнул на него классик. – Какой такой гонорар-монорар?! Может, тебе двести нужно? Так и скажи. Когда сможешь – отдашь, хоть через сто лет. А не сможешь, так и не отдавай.
– Нет, дядя Рахматулла, – с первого гонорара. И никак иначе. Умеешь брать – умей отдавать. Так, кажется, гласит народная мудрость?
– Нет, не так. Народная мудрость гласит:
Хоть мудрец – не скупец и не копит добра,
Плохо в мире и мудрому без серебра.
– Это ваши строки? – с восхищением в голосе спросил Файнберг.
– К сожалению, не мои. Это слова великого Хайяма.
– Конечно, конечно, – встрепенулся Файнберг. – Я вспомнил. Этот рубайат заканчивается, кажется, так:
Под забором фиалка от нищенства никнет,
А богатая роза красна и щедра!
– Молодец, Саша, правильно цитируешь. А сейчас, – протягивая руку к металлической шкатулке, выполненной под Палех, сказал Уйгун, – получай свои 120 и, пожалуйста, не отягощай нашу дружбу воспоминаниями об этом незначительном одолжении, которое я с радостью для тебя сделал.
– Эх, дядя Рахматулла, вы даже не представляете, как меня выручили, – сказал Файнберг и, пятясь, покинул кабинет классика.
Затем пару раз они встречались в Союзе писателей Узбекистана, на книжной выставке, в редакции «Звезды Востока», и каждый раз Файнберг напоминал Уйгуну о долге и о том, что вот-вот отдаст его. Закончилось это тем, что последний даже рассердился:
– Пусть это будет нашей тайной, – строго сказал он Файнбергу. – И больше о деньгах не вспоминай. Тоже нашел долг – сотня с двадцаткой. Разве это деньги, достойные внимания мужчин?
– И то, правда, – согласился Файнберг.
Наконец наступил день, когда на заседании правления Союза писателей Узбекистана в кругу прочих рассматривался вопрос о приеме новых членов. Дошла очередь до Файнберга. Он переступил порог просторной комнаты, в одно из окон которой хорошо было видно основание курантов, а в другое – затылок «чучела», и замер в нерешительности.
– Заходи, заходи, Саша, – увидев его, радостно закричал Уйгун, — только смотри, о нашей тайне ни слова!
Услышав эти его слова, некоторые из членов правления аж подпрыгнули, ибо даже представить не могли, что у безвестного и никому, как им казалось, не нужного, Файнберга, мог оказаться такой могущественный друг. А Уйгун тем временем, откинувшись на спинку стула, медленно и со смаком отхлебнул из пиалы глоток зелёного чая, а затем улыбчивым взглядом обвел присутствующих:
– У меня, товарищи, к поэту Файнбергу нет вопросов. Мы с ним в последнее время день через день беседуем, поэтому вы сами его спрашивайте.
– И у нас, товарищ Уйгун, в таком случае тоже нет вопросов, – произнес кто-то робко. – Есть только предложение – принять.
– Поддерживаю, – вскинул правую руку Уйгун, а указательный палец левой осторожно поднес к сомкнутым губам и подмигнул Файнбергу.
Так Саша стал членом Союза писателей СССР. А благ это, напомню, в то благословенное время давало массу. Например, не ходить на службу, а объявить себя свободным художником и ездить в творческие командировки. Их, командировок, у Саши было не так чтобы много, но зато все они были с приключениями. Расскажу о самом из них безобидном.
Где-то в середине 80-х прошлого века, аккурат за несколько месяцев до принятия знаменитого антиалкогольного Указа, отправился он в Москву проведать своего старинного друга, к слову, хорошего писателя (если кто не читал – рекомендую) Александра Бизяка, который преподавал во Всесоюзном государственном институте кинематографии. А встретившись, они вначале обрадовались, потом обнялись и тут же принялись отмечать это событие, благо жена и дочь Бизяка были на даче.
Но перед тем, как опрокинуть первую рюмку, хозяин, придержав Файнберга за руку, сказал:
– Саня, мне сегодня звонить будут. Много и настойчиво, так ты, пожалуйста, трубку не бери.
– А кто тебе будет звонить? – спросил Файнберг. – Тёлки?
– Нет, с кафедры. Завтра мы на картошку должны ехать, а я, как думается (при этом он обвёл рукой плотно уставленный бутылками с водкой и пивом стол), не смогу.
– Не боись! – успокоил его Файнберг. – Я и дома телефон беру через раз по средам.
Потом они выпили по первой, по второй, по третьей… Стали вспоминать Ташкент, Чимган, Бричмуллу, сквер парк Тельман, другие милые их сердцу места. Выпили за университет, в котором учились, за боевых подруг и верных товарищей. А потом загадали по желанию, записав их суть на листках бумаги, которые подсунули под ещё непочатую бутылку водки. Мол, через час проверим – сбудется или нет, а если сбудется, то чье. И в этот самый момент зазвонил телефон.
– Але, дежурный по квартире Бизяка на проводе, – схватив трубку, выпалил Файнберг. – Понял, передаю, – уже не столь радостным голосом произнес он.
По ходу разговора Бизяк трезвел и одновременно мрачнел.
– Ведь я же просил, Саня, – сказал он, со злостью швыряя трубку на рычаг. – Ведь я же говорил: – Аврал. Всех на картошку отправляют. И что мне теперь делать?!
Вместо ответа Файнберг вытащил свою бумажку с желанием, развернул её и молча, протянул другу.
«В течение часа позвонит твоя подружка, которую мы уговорим прихватить ещё одну, дабы разделить наше скромное пиршество», – прочел вслух Бизяк.
– Да, я думал, что это она, но, как видишь, ошибся, – снова наполняя рюмки, сказал Файнберг. – Но, ничего, не дрейфь. Придумаем что-нибудь.
– Что придумаем?! – с тоской в голосе воскликнул Бизяк. – Мне ведь теперь не отвертеться. Если я завтра не явлюсь – хана.
– Успокойся и отвечай на вопросы, – опрокинул рюмку Файнберг. – Итак, во сколько отправление автобусов или на чем вы там едете?
– На автобусах, в 8.00.
– Откуда?
– От здания института.
– Кто ответственный за явку?
– Кто-то из профкома.
– Кто конкретно?
– Не знаю, и они меня не знают. Там список и всех галочками будут отмечать.
– Понятно, – сказал Файнберг, снова наполняя рюмки. – Это облегчает ситуацию. Я прокололся – мне и выпутыватся. Завтра на картошку поеду я.
– Как?! – вскричал потрясенный Бизяк.
– Очень просто, на автобусе. Представлюсь, что я это ты и поеду. А потом вернусь, и мы продолжим.
– Нет, – запротестовал Бизяк, – так не годится. Ты – гость. Поэтому…
Спорили они долго и безуспешно, пока не то усталость, не то переживания и алкоголь не сморили хозяина, и он не уронил свою лысеющую голову прямо на стол.
Файнберг глянул на часы, перетащил тело друга на диван, выкурил сигарету и стал готовиться на картошку.
… К зданию института он прибыл как раз к сроку. И подойдя к полной женщине в мохеровой шапочке и болоньевой куртке, вокруг которой толпились люди, спросил:
– Вы на картошку отмечаете?
– Да, – мельком глянув на него, ответила она. – Фамилия, пожалуйста.
– Доцент Бизяк Александр Григорьевич.
– Хорошо, – сказала женщина, – занимайте место в автобусе номер 6.
Вздохнув, Файнберг поднялся в автобус, оглядел сидевших в нем людей, которые в свою очередь, молча и пристально стали рассматривать его, и почему-то раздумал ехать на сбор урожая. Он спрыгнул на мокрый после недавнего дождя асфальт, и, убедившись, что женщина в мохеровой шапочке занята разговором с мужчиной райкомовского вида, отошёл в сторону. Осматриваясь и соображая в какую сторону лучше двинуться, Файнберг вдруг увидел гастроном. Не попытать в нем счастья, как вы догадываетесь, было выше его сил.
Но тут я должен сделать маленькое отступление и напомнить, что в те годы практически во всех городах и селах Союза реализация алкогольных напитков начиналась с 11.00. Это – официально. Ну, а неофициально, то есть из-под прилавка, их можно было взять всегда. Главное знать, как и у кого? Файнберг в этом вопросе был Эйзенштейном.
Поиски грузчика, который после короткого обмена любезностями, принес бутылку водки, дюжину пива, а также пару вобл, заняли у него минут двадцать. Потом они распили с ним по бутылке пива, и Файнберг неторопливым шагом отправился будить тезку. По пути он стал размышлять, как удивится Бизяк этому «улову» и как чудненько они начнут день, когда кто-то с криком: «Где вы шатаетесь, товарищ Бизяк!», грубо схватил его за рукав.
От неожиданности Файнберг едва не выронил черную дорожную сумку со сломанной «молнией», сопровождавшую его во всех командировках.
– Где это вы пиво набрали?! – еще громче вскричала женщина в мохеровой шапочке, (а это оказалась именно она), указывая пальцем на приоткрывшуюся от вздутия пивом сумку. – Да и сами вы, кажется пьяны…
А произошло следующее. Файнберг задумался и машинально двинулся к станции метро через площадь перед институтом, где, естественно, наткнулся на строгую женщину, ведающую учетом картофелекопателей.
– Вы что не видите, вас люди ждут! – продолжала женщина. – Ведь вы доцент, кажется, а с пивом разгуливаете. Отдайте сумку.
– Да пошла ты подальше, – вдруг озлился Файнберг. – Иди и сама себе купи. Сумку ей, понимаешь, отдай.
– Товарищи, товарищи! – заголосила женщина в мохеровой шапочке. – Он меня оскорбил! Сюда! На помощь!
– Уберите от меня эту сумасшедшую! – тоже заорал Файнберг. – Или вы здесь все из Кащенко? (имелась в виду московская психиатрическая лечебница им. Кащенко, ныне им. Алексеева).
– Милиция, милиция! – закричали несколько активистов, сгрудившихся вокруг Файнберга.
Впрочем, к месту происшествия уже спешили сотрудники правоохранительных органов.
– Быстрее сюда, – метнулся к ним Файнберг, – Это женщина – сумасшедшая. Её нужно нейтрализовать!
– Сам вы сумасшедший, – завопила женщина в мохеровой шапочке. Бесстыдник! С утра глаза залил! Я на вас рапорт напишу!
– Успокоились, – строгим голосом обратился к присутствующим старший сержант. – Что здесь происходит?
– Я заместитель председателя месткома института, моя фамилия Караулова, а это, – указала женщина на Файнберга, – доцент Бизяк. Из-за него мы задержались с отправкой на уборку картошки. Кроме того, он оскорбил меня, и, как видите, явился с пивом.
– Пройдемте, пожалуйста, – строго глянул на Файнберга старший сержант.
– Может быть, вы прежде документы у меня проверите, – не двинувшись с места ответил наш поэт.
– Будьте спокойны, проверим.
– Нет, вы сейчас их проверьте, а заодно вот у этой дамы, которая на гостей столицы набрасывается, – с пафосом продолжил Файнберг. – Мы, если не ошибаюсь, пока в СССР живем, а не в Кампучии, и принудительный сбор бататов, маиса, равно как и картофеля, у нас не узаконен.
– Вы говорите, да не заговаривайтесь, – вступил в разговор другой милиционер с нашивками младшего сержанта. – Где это вы здесь Кампучию с бататами увидели?
– Начнем с того, что я никакой не Бизяк, тем более не доцент. Я – поэт Файнберг. – Медленно, едва не по слогам, произнес Александр. – Более того – я постоянно проживаю в городе Ташкенте, и вчера приехал в Москву в командировку, выписанную Литфондом при Союзе писателей Узбекистана. А вот эта женщина с группой сообщников, – ткнул Файнберг пальцем в потерявших дар речи от возмущения активистов-кинематографистов, – насильно пытаются меня вывезти на сбор урожая. И если теперь в Москве без разбору хватают людей, запихивают в автобусы и принуждают к выкапыванию картошки, то у вас, милейшие, даже не Кампучия, а Чили черных полковников.
– Черные полковники были в Греции, – поправил его старший сержант. – Хватит паясничать, пройдемте.
Но Файнберг уже извлек из нагрудного кармана куртки паспорт, сложенное вдвое командировочное удостоверение и протянул их ему со словами:
– Прочтите, и знайте, что обо всем этом безобразии я буду писать не поэму, а фельетон!
Сержант с ухмылкой взял, протянутые документы, раскрыл, и на какое-то время потерял дар речи. Потом то же самое произошло с другим милиционером. А даму в мохеровой шапочке пришлось отпаивать валокордином.
– Успокойтесь, – сказал, прощаясь с ними через некоторое время Файнберг, – мы, ташкентцы, особенно те, кто пережил землетрясение, люди великодушные. Поэтому фельетона не будет, но показаться врачу, а лучше похмелиться всем вам, в том числе гражданке Карауловой будет не лишним. – И подхватив сумку с глухо при этом звякнувшими бутылками удалился.
Без приключений добравшись до многоэтажки, в которой обитал Бизяк, Файнберг долго и настойчиво давил на кнопку звонка. Одновременно с этим он вполголоса поругивал себя, ибо забыл в квартире ключи, и задуманный сюрприз, – выставить перед спящим другом пиво с водочкой, а уж потом разбудить, сорвался.
Наконец дверь распахнулась, и пред ним предстал всколоченные Бизяк.
– Здравствуй, козленочек, – запел Файнберг. – Я твоя мама, я тебе пиво с водочкой принесла!
– Уф, – ответил Бизяк. – крепко мы вчера. А сколько времени?
– Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, – сменив тональность продекламировал Файнберг.
– А я думал, уже полдень, – ответил Бизяк. И вдруг тревога тенью легла на его чело, да так резко и контрастно, что даже разгладила морщинки у глаз – А картошка? Что с ней?!
– Не волнуйся, – отодвигая друга плечом, сказал Файнберг. – Все в ажуре. Лично был, лично отметился, лично проводил.
–Точно? – усомнился Бизяк.
– Обижаешь, – насупился Файнберг. – Меня весь твой ВГИК видел.
– Почему весь? – насторожился Бизяк.
– Ну не весь, а почти, – буркнул Файнберг, – извлекая из сумки бутылки.
Спустя еще день, в понедельник, у доцента Всесоюзного государственного института кинематографии Александра Бизяка начался один из самых кошмарных периодов жизни. И трудно сказать, чем бы все завершилось, если бы не его лжесвидетельство. Мол, никакого поэта Файнберга знать не знаю, а «картофельную» субботу элементарно проспал. Что, впрочем, было пусть и наполовину, но правдой.
Завершая этот рассказ, я думаю, как хорошо, что у меня был такой друг – Саша Файнберг и как мне его не хватает. Человека искреннего, немного наивного, доброго, светлого, бесконечно талантливого и неожиданного.
Последний раз мы с ним виделись в ноябре 2007 года в Москве, на первом конгрессе писателей русского зарубежья. Помню, как после одного из заседаний, которые проходили в ЦДЛ, прежде чем возвратиться в гостиницу, в которой остановились, Саша предложил:
– Если не спешишь, давай подойдем к одному дому. Это недалеко.
– Давай, – согласился я. – А что за дом?
– В нем моя мама жила. Давно. Еще до войны.
Это действительно оказалось рядом, на Новинском бульваре. Остановились. Молчим. Саша достал из портфеля букетик гвоздик и, переступив невысокий сугроб, положил к стене. Почему-то вспомнилось его стихотворение:
Я с весны уж на кладбище не был.
Вдруг увидел, ступив за порог,
Что не снег это падает с неба,
а единственный мамин платок.
—
Не явилось бы это виденье.
Но ноябрь стоит на дворе.
День рожденья. Ну да, день рожденья.
День рожденья её в ноябре.
Идем к метро. Саша говорит:
– Сегодня у мамы день рожденья.
Опять молчим.
– В этом доме, в котором прошла ее молодость, – продолжает он, – жил Маяковский. Ее родители, то есть мои дедушка и бабушка, дружили с ним, и конечно с Бриками. В их квартире, как вспоминала мама, бывал адвокат Федор Плевако, он жил неподалеку, тоже на Новинском бульваре, Шаляпин, Лариса Райх с Мейерхольдом… Кстати, меня назвали в честь дедушки, отца матери Александра Сергеевича, который был представителем «Сименса» в России. Мая моя – русская, а отец – еврей. Родился в Гатчине. Познакомились они в Красноярске.
– В Красноярске я более года провел, – совершенно некстати говорю я, – когда в армии служил. А они, как туда попали?
– Моя мама, Анастасия Александровна, русская, коренная москвичка. Прекрасно образованная девушка, свободно владевшая несколькими иностранными языками, вращалась, как тогда говорили, в светских кругах. И вот в неё двадцатилетнюю влюбляется молодой человек, который был военным атташе турецкого посольства. Представляешь?
– Представляю, но с ужасом. В каком году это произошло?
– Приблизительно в 1925-м. Естественно, соответствующие товарищи это моментально зафиксировали и вызвали маму на Лубянку, где поставили условие: или она будет сотрудничать с органами и поможет выкрасть у атташе какие-то документы, или ее расстреляют. Мама не согласилась. К счастью, ее не расстреляли, а сослали в деревню Комарово, но не ту, что под Питером, а другую, что под Магаданом. В «каторжной» столице колымского края она выжила. Выжила благодаря знаниям, эрудиции, способности грамотно составлять различные прошения и письма. Потом перебралась в Красноярск, устроилась машинисткой на спиртовой завод. Туда же после окончания Технологического института направили моего отца – Аркадия Львовича Файнберга. Он стал работать по специальности на местном спиртовом заводе главным инженером. Вот так их и свела судьба.
– А в Ташкенте они как очутились?
– Элементарно. Однажды отца вызвали в красноярское управление НКВД, где показали список сотрудников завода, которые, якобы, были «врагами народа». Затем попросили расписаться под этим списком, т. е. подтвердить их «вредительскую деятельность». Но отец отказался и стал объяснять, что эти люди – честные работники. Подобное в те времена не прощалось. Но отец, к счастью, был знаком с тогдашним министром пищевой промышленности Анастасом Микояном, к которому в тот же день обратился вроде, как за советом. Микоян рекомендовал немедленно уехать из Красноярска, предложив на выбор работу в Ташкенте или Кишиневе. «Рукой судьбы» стал мой старший брат Лёва, которому в то время было три года. Отец с мамой сняли с него шапку, бросили туда бумажки с названиями городов, и Лёва вытянул «жребий» – бумажку с надписью «Ташкент». Так, в 1937 году родители с моим братом попали в «хлебный город» и поселились на улице Куйбышева, недалеко от винзавода, где отец стал работать. Ну а в 1939 году родился я…
14 октября 2009 года Поэта Ташкента не стало. Похоронили Александра Файнберга на Боткинском кладбище рядом с могилой дочери Сергея Есенина и Зинаиды Райх – журналисткой и писательницей Татьяной Есениной. Рядом еще одна могила – опального прозаика, драматурга, журналиста Валентина Овечкина, человека искреннего, принципиального, непредсказуемого. В 1963-м году его вынудили переехать (по сути, сослали) из России в Ташкент. После отставки в октябре 1964 года Н. С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС Овечкин решил возвратится в родной Таганрог, но не сложилось – помешали противодействие властей и пошатнувшееся здоровье. А 27 января 1968 года у него случился второй инфаркт.
…Уже собрался ставить последнюю точку, но вспомнил, как Файнберг, на вопрос, задаваемый едва не каждым, с кем он давно не виделся: «Разве ты ещё не уехал?.. В Израиль… В Германию, Америку, Россию… Почему?!» Файнберг однажды ответил следующими строками:
Что мне твой Нотр-Дам?
Что мне твой Колизей,
Если падает снег на могилы друзей?
Что, красотка, бассейн?
Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?
Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?
2019 год
Александр Фитц
Об авторе: Александр Фитц, один из самых популярных и авторитетных писателей и журналистов русского зарубежья. Автор десяти книг публицистики и прозы, вышедших в издательствах Ташкента, Москвы, Санкт-Петербурга и Берлина. Живет в Мюнхене.
Взято из сети без попытки присвоения… просто от желания поделиться замечательным ощущением встречи с земляком…
Всего Вам доброго дорогие читатели, рад если сумел порадовать вас своей страничкой о чудесном городе наше когда-то большой родины.
