1220 год лето-осень. С севера и юга столицу Хорезма охватывают монгольские тумены. Великий город встречает атакующих частоколом копий и разноголосицей. Отсутствие согласия в вождях не восполняет даже множество воинов.
Продолжение. Предыдущая часть и жемчуг Чингисхана проклинаются ЗДЕСЬ
Музыка на дорожку
Как сделалась блудницей – верная столица. Правда обитала в ней, а теперь убийцы...
Убежав из Гурганджа, шахиня Туркан-хатун оставила 90 тысяч отборного войска и борьбу партий. Все играли против всех и успеха делу сопротивления это не добавляло.
Большинство простого люда связывало надежды с молодым султаном Джалаль ад Дином, что по слухам возвращался домой. Но демократия сильна только глоткой, а глотка боится меча.
Меч же оставался в цепких руках тюркской военной верхушки. Ее составили родственники беглой шахини, так или иначе повязанные (в обоих смыслах) с ней кровью. Жизнь и повелительница научила их пренебрегать властью.
Приученные к неповиновению природным царям, все они считали достойными престола себя. Вскоре неумолимая история в лице чингисхановых сыновей избавит их от вредных иллюзий.
Но первым (как всегда) по счетам заблуждений власти заплатил народ.
Грубый дервиш
В те смутные годы на базарах Гурганджа обретался дервиш, лишенный имени и учтивости. Встречая каждого приходящего фразой:
Здравствуй лицемер!
Он давал советы столь меткие, что сладость их пользы покрывала горечь правды, врачуя болезненность обличенного сердца. Впрочем, дервишу доставалось и самому. Его часто били и несколько раз пытались зарезать.
Однажды к дервишу пришел некий человек, посетовавший на отсутствие любви и дружбы. Дожив до зрелых лет он не обрел верной женщины и человека, с которым можно разделить беседу по сердцу.
Рано или поздно общительность его наталкивалась на пренебрежение и мелкую корысть. Из дружбы, лукавство товарищей пыталось извлечь хоть какую-то пользу, превращая отношения в пробу сил.
Одна из сторон ставила себя так, чтобы на ее шаг отвечали двумя, а за кивок подбородка платили поклоном.
Истерзанный обидами человек, выпалил дервишу все!
Уловки красоты оттененной серостью друга. Отношение как к дойной корове, где благопристойный разговор завершает слово – дай! Уши товарища как примочка для слез. Хоть малая от отношений, да услуга. Обвинения в своих тяготах и неудачах, возложенные на приятеля.
Нечаянно задетые раны души... Поводок подтягиваемый после разлуки, где едва стоит забыть, тут же слышится - Ау! Разговор начатый со скуки и завершенный тут же (без прости и пока!) едва появились дела.
Так мне не повезло с друзьями
Выдохнул человек
Так тебе не повезло с собой
Ответил дервиш
Кто даст настоящую монету готовому довольствоваться фальшивой? Какая женщина захочет понести от невольника и сохранит верность рабу (друзей)?
Найдешь ли дорожащего человеком, который всегда под рукой, и сидя на месте рад тихому зову? К чему обуза не имеющего своей дороги, что жаждет пойти спутником на чужую?
И кто из бегунов опасается упустить из вида бездействующего?
Покуда на лбу нарисована нужда, не рассчитывай быть выше слуги. Но оставь ее и Господь пошлет людей, которые не нуждаются в нуждающихся.
Или... сделает тебя свободным настолько, что ты сможешь сказать каждому
Здравствуй лицемер!
Приветствуя этим самого себя. Ибо нужда делает лицемером каждого, а нуждаются все.
Но как оставить ее?!
Взмолился обиженный судьбой
Научись собирать камни, делать шаг назад и проводить досуг в одиночестве.
Замолчав, дервиш отвернулся закончив аудиенцию. Вопреки обычаю, он и так уделил человеку слишком много времени. Спустя сотню шагов того догнали слова
Лицемер! А ведь ты даже не помнишь, кого Господь посылал тебе на пути и с кем ты поступал также? Почему же твои обидчики должны помнить тебя?
Собравшийся было ответить человек осекся, потому что дервиш разговаривал сам с собой.
В годину монгольского нашествия юродивый не сгинул, будучи частым гостем ханских юрт. Здесь ему без спроса открывали полог, услаждаясь речами свободными от нужды и страха.
Убежденный дервишем Угедэй стал судить мусульман не иначе как по их закону, спасая тысячи жизней от бессудных расправ Чагатая.
Потом дервиша не раз видели в Ставке джучидских ханов. Там он демонстративно пренебрегал Берке, предсказал Бату раннюю смерть за убийство орусутского посла Федора и с удивительной теплотой приветствовал малолетнего царевича Даира, сына Орду-Ижена.
Это был единственный раз, когда на лице дервиша видели улыбку. Кто это был, откуда взялся и куда ушел, не знает никто.
Что до обидчивого. Поговаривают он был среди уцелевших, которые после гибели Гурганджа основали Ургенч. Но люди остались людьми и продолжив игры друг с другом (и жизнью), навлекли гнев Тимура, засеявшего само их место солью.
Это впрочем уже другая эпоха, да те же характеры…
Война партий
Люди Гурганджа из тех чей голос мог быть услышан, целиком и полностью отдались игре, позабыв что дружба и чувства могут быть искренними…
Тон задавал некий Али и гильдия людей, не гнушавшихся преступать закон, с сердцами черными как ночь, в которую они выходили на промысел. Говоря проще в отсутствии власти, ее функции перехватила организованная преступность и воинские группировки.
Дни они по преимуществу проводили в раздорах, а ночи в грехах.
Неудивительно, ибо кирпичи держит цемент, а дурные сообщества преступления и попойки.
Когда же власть оказывается в руках сбившихся с дороги истины, она остро нуждается в людях (многих!), готовых с утра до вечера доказывать, что правда этой власти – правда.
Назначивший себя начальником Али, предпочитал обращение Гора Праведности. Однако старания записных горлопанов, с утра до вечера нахваливавших его на пыльных улицах пошли прахом.
В народе Али называли не иначе как Кух-и-Даруган, что тоже означает Гора, но не праведности, а лжи.
Терпели Гору Праведности в виду отсутствия других вождей. Неопределенность заставила волков (в лице тюркских эмиров) до времени затаиться, отдав луг павлину.
Распушив хвост он несколько месяцев расхаживал по Гурганджу почитая себя его главой. Такое часто случается в создаваемых заново или лишенных вождя сообществах, где присматриваясь и притираясь друг к другу истинные лидеры пропускают (до времени!) вперед фигляра.
Жизни ничего не стоит сделать царя шутом, а царем шута
Изображая власть Гора Праведности требовал полноценной уплаты хараджа. Но если внешняя благопристойность в его отношении еще соблюдалась, то расставаться с деньгами люди не спешили. Никто Али не платил.
Если по недоразумению ему выпадала сотая доля требуемого, оную подачку он почитал за великое благо, радуясь не столько динарам, сколько выражению почтительности.
Денег присылали исключительно мало, а ту казну что имелась разворовали до пылинки, сделав нищими даже обитающих в хранилище мышей. Украденное несколько раз поделили между собой, попутно перерезав и перетравив сообщников в количестве, достаточном чтобы концы уворованного исчезли без следа.
Проблеск надежды
Летом 1220 года, одолев воду и сушу в Гургандж прорвался Тимур-Мелик. У храброго эмира осталась одна стрела, загнанный конь и дикое желание драться. Прибытие отчаянного командира, вдохнуло жизнь в скучающие души.
Тимур-Мелик немедленно принял бразды, растормошив болото. Перво-наперво эмир избавил войска от сонной одури бездеятельности. В кои то веки отряды повели на монгол, а не от них.
Целью стал Яныкент, полугодом ранее захваченный Джучи. Сын Величайшего откочевал на летовья и много войск в городе не оставалось. Собственно из монголов здесь находился только шихнэ (назначенный правитель) и несколько человек охраны, коих благополучно зарезали.
На этом штурм завершился. Пусть дело оказалось небольшим, но победа какая бы она не была, ободрила. Так после череды неудач и томлений сердце воодушевляется любым успехом.
Поддержи тюркские вожди начинания Тимур-Мелика и едва ли Джучи мог удержать низовья Сейхуна и Приаралье. Приводя в порядок два тумена, он не мог положиться на верность туркменских «союзников».
Супротив девяноста тысяч стоявших в Гургандже и окрестностях кипчаков его корпус был бессилен. Ситуация лета 1220 года в очередной раз показала, что монголов было мало, а их преимущество достигалось разобщенностью мусульман Хорезма.
Старая вражда занимает больше новой. К туркменам кипчаки питали большую неприязнь, чем к завоевателям. Туркмены платили той же монетой. Оседлое население приучили не вмешиваться в тюркские склоки и его мнение ни на что не влияло.
Превосходно воюющий Тимур-Мелик запутался в паутине авантюр, оставшись пешкой на доске интриг, где партии разыгрывались ночью, а ходы имели дальний прицел.
Тимур-Мелику отряды подчинялись номинально, имея племенных вождей, которых родовой зов крови манил по более долга. Вдобавок сытая жизнь превратила воинов в цепных кобелей, избегавших удаляться от хозяина в надежде подачек. Сохранив грозный вид (и силу), войска лишились неутомимости и восторга от драки, дающиеся постоянным странствованием и поиском добычи.
Взятием Яныкента начавшееся было освобождение мусульманских земель и закончилось.
Скорый подход монгольских царевичей грозил разрешить спор о силе среднеазиатской овчарки и волка. Ведь и овчарки разные и волк волку рознь.
Малый Хорезм (Гургандж и окрестности) жил по старому. Базары гомонили сутолокой, рабочие кварталы звенели железом, плодоносили деревья, рождались дети. Гора Праведности изображал власть, другие принимали вид подчинения.
Разве только закопченные беженцы и военные слухи (один хуже другого) напоминали, что прежняя жизнь кончилась. Что ее больше не будет. Но звонки грозных напоминаний быстро тонули в водовороте тщетных грез.
Зимой в город прибыли некоторые вельможи, а следом молодой султан Джалаль ад Дин. На время это изменило все, вернув сердцам горожан надежду.
Правда, рады были не все. Но если и найдешь (редкого) человека, готового разделить чужое горе, то с кем поделишься радостью...
Подписывайтесь на канал. Продолжение ЗДЕСЬ