*начало в "Почему Зайка - Амнезия. Приоткроем тайну"
Ее естество требовало милосердия и немедленного участия. Мне было ее жаль; в то же время, я восхищался ее незамысловатым способом достижения веселья и счастья: коктейлем из примитивных ласк, басовитых одобрительных рычаний и искаженного последней судорогой соития лицом, двигающимся над ней вверх-вниз, моя дурочка была в истерике восторга уже через полчаса, а если здоровье мое, утомленное недорогим зеленым чаем (подлый, подлый чай! Где мой Martell Noblige …), позволяло продлить этот плохо поставленный спектакль (больше походящий на жертвоприношение женскому идолу с разверзнутым естеством), то за следующие полчаса Ираида и вовсе зависала, как Пентиум 386, в апогее любовного паралича, силу которого не всякому существу человеческому возможно вынести. Мой тяжелый вздох (смирения с этой еженощной обязанностью. Тогда я не знал, что она введет в обиход не только еженощные, но и ежедневные соития – и порой на совершенно неприспособленных для этого поверхностях) она истолковала в свою пользу и набросилась на меня с исступленным рычанием несчастного, который, утеряв от долгого голодания всякое человеческое сознание и социальную идентификацию, решился зарезать и сожрать своего товарища. Рык затухающего сознания, вытесняемого животным голодом и судорожным отчаянием, сопровождаемый смачным чавканьем при поедании плоти, преследует меня теперь ежедневно – вместе с ежесуточной половой обязанностью.
Очнувшись к обеду, она запечатлела на мне сочный поцелуй благодарности – вполне искренней и мною справедливо заслуженной – и назвала меня Владиком. Владик. Миру был явлен (из каких глубин ее неупорядоченного, зачаточного сознания и короткой памяти вылез на свет этот призрак, этот трухлявый свидетель и участник любовных оргий, в которых потные тела, источающие удушающие миазмы, сливались в страшном туземном танце под хрюканье и рычание?) Владислав, имевший, впрочем, все признаки Олежока: с полузакрытыми глазами, которые Орфей томно убаюкивал какую-нибудь минутку до этого, и с собравшейся в углу рта горькой слюной – последней жидкостью, которую исторг мой иссушенный злоупотреблением накануне зеленого чая организм. И во мне зарождался гнев. Взлохмаченная вдовица, протирая кулачком слипшиеся глаза, каким-то животным чутьем мгновенно оценила удручающие последствия своего промаха, который она еще и не осознала как следует. На меня грозились излиться потоки спутанного сознания, в которых у бедной овечки мелькала череда неразличимых лиц Владиков, Максиков, Юрочек, Шурочек и прочих мерзавцев, не брезговавших остановиться на ночлег у гостеприимной и неприхотливой хозяйки в ее безвкусном будуаре, рискуя быть щедро награжденными целым цветником неприличных недугов в результате. Я был к ним не готов (и праведный гнев, взорвавший и разметавший мою старательную мужскую сдержанность по окрестностям нашего крохотного замерзшего поселка, уже захватил бразды правления и с криком и гиканьем рванул в преисподнюю) и заткнул шепелявый источник неслабой оплеухой, наискосок – от левого уха к правому уголку кривоватого рта – деактивировавшей изумленную изменницу на добрых пять минут.
Позже мы мирились. Умываясь потоками слез, вызванным вполне натуральным и исступленным отчаяньем и беспомощностью перед моим возможным отбытием восвояси (к Катьке, прежней зазнобе. Эх, Катька-краса… Ну к тебе мы еще вернемся, и ты еще отхватишь свою минуту славы, своевольница), Ираида трубила сопливым носом о каких-то временных провалах, кратковременном пребывании в казенных заведениях по излечению психоневрологических недугов («Ах, солнышко, ах, любименький, это было совсем ненадолго! Совершенно ничего страшного, не переживай, сущие пустяки и дрянь все это!»), которым, на мой взгляд, следовало бы тщательнее относиться к покладистым и тихохоньким пациентам, какой, несомненно, и была там Зайка. Срываясь на сиплый свист, заходилась в уверениях в своей неземной любовной любови и апокалиптической преданности единственно мне – Олежоку, при этом она кидала настолько многозначительные взгляды в область моего исподнего, с рисунком из выцветших оранжевых мишек, белья, что ее добропорядочная верность целому и неделимому человеку, не моргнув глазом, уже превращалась в обожание одной его части. Я пересел на другую табуретку, назло спрятав в изменившейся позе предмет ее рьяного смакования. «Ну бывают маленькие провалы (глубиной с Марианскую впадину?...), - едва слышно произнесла она в конце нашей эмоциональной беседы, потупив жалобный взор, - не что ж теперь… Вот как амнезия прям какая-то случилась. Крепко мы чай завариваем, а надо бы его сочком разбавить там или газировкой. Я схожу в «Опушку», да?..».
Так она стала Амнезией. Зато теперь уж вовек не забудет, что и бурундук в гневе страшен. Даже если ему пятьдесят первый годик, как мне. Амнезия-Гавнезия… Но это – другая история. А вы приходите еще. В моем купе всегда нужен умный попутчик.