Очерк Татьяны ГРИБАНОВОЙ, писателя из Орла, постоянного автора "Российского писателя"
«…Русский народ до тех пор велик, терпелив, могуч, до тех пор держит на своих плечах вся и все, покуда царит над ним власть земли, пока живёт в его сознании невозможность ослушания её повелений… Уберите эту власть… и нет уже того великого, терпеливого, могучего народа… наступает страшное «иди, куда хошь…» – понимая, что значит для мужика его просоленный потом надел, писал в своё время великий знаток русского крестьянства Глеб Иванович Успенский. Попробуй придумать иную формулу существования русского народа!
Скорее всего, прадед мой Иван не имел вовсе, а если и имел, то самый малый клочок земли. Несколькими веками раньше его назвали бы смердом, потом – крепостным крестьянином.
При выходе на волю, крестьяне Орловской губернии получили значительно меньше земли, чем в среднем по России. Как прокормиться с такого крохотного надела? Конечно, мужик кидался на поиски заработка. С годами занятие крестьян губернии тем или иным промыслом вошло в традицию.
И безземельный прадед мой владел ремеслом, да не одним, ведь именно такие обездоленные, за неимением надельной земли, чтобы вовсе не сгинуть, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, принуждены были волей-неволей прибегать к посторонним занятиям, к ремесленничеству. Причём одна часть ремесленников работала на месте, а другая уходила в отход, за пределы края. Даже Орловская земская управа признавала, что на 1876 год «хозяйство большинства крестьян стоит на такой ступени экономического развития, что без постороннего заработка довольно одного плохого урожая, чтоб разорить крестьянина».
Местными промыслами на 1888 год в Кромском уезде занималось 2160 мужчин и 120 женщин. Но когда в 1891-1892 неурожайных годах случился жесточайший голод (хоть администрация и земство затратило на борьбу с ним 3 990 157 рублей), резко усилилось отходничество.
Из имения барыни Соковниковой, которая в ту пору владела селом Кирово Городище вместе с деревушкой Игино, вывозили в Орёл на Казанскую бочонками огородную засолку, рыжики-маслята с барской грибоварни, и безземельные мужики, кто порукастей (на весь уезд – семьдесят душ), наловчились бондарничать. Дело это не шибко хитрое – услада для рук и сердца. Мало-помалу поднаторел в нём и прадед Иван. Бочки-пятиведерницы, бочонки поменьше, кадушки, ушаты, колодезные вёдра мог сладить сын Андрияхи любой ёмкости, слыл мастером наипервейшим, мог любой «посуд» сработать с закрытыми глазами. Делом этим и дышал, на него и жизнь извёл.
Был у него, как и у любого мал- малецки хорошего мастера, и свой секретец (ведь, как известно: во всяком деле сноровка надобна, да не помешала бы ещё и своя живинка). Как ни крути, а дороже всего, чем украшается наша жизнь, есть только природный талант, живущий в простом русском мужике.
Знал, говорят, Иван травку бондарскую. Растёт она, широколистая, и по сей день привольнёхонько по берегам Кромы. Коли где какая трещинка ненароком в кадушке обнаружится, заложит мастер травку в ту-то трещинку, ссохнутся доски, как миленькие, и изъяна – как не бывало. К тому же, сказывают, бочки, кадки с прокладочкой таковской вовек гниению не поддаются.
«Посудом» занимался прадед с первопутка по самый Великопостный звон. Иногда уходил бондарничать в большие города: Севастополь, Одессу, Киев, Екатеринославль, бывал и в соседних городах Орловской губернии. А ещё подвязывался прадед в плотничьем деле, старался в артели, как и многие другие безземельные крестьяне Кировской волости Кромского уезда, как и мужики из других краёв, крестьяне тысячами рассыпались по городам и весям России.
«На работы» уходили жаворонковой весною, в первую неделю Великого поста, как залысеют, вытают пригорки. И возвращались домой, к семье, к бондарству, как дополыхает за порогом осень, с белыми мухами, за полчаса до зимы. Если подфартит, принесёт Иван жене да малышне своей до пятидесяти-ста рублей, а коли не повезёт – лишь рубликов двадцать пять.
Местность наша украшена великолепными древними валунами, особенно берега игинского ручья Жёлтого, берущего начало в тальниках урочища с красноречивым названием Закамни, что у Поганой Кулиги. В переводе со старорусского кулига – «отдельная пашня, не вошедшая в общий надел». «Поганая» пашня не потому ли, что на ней много каменьев, не позволяющих её пахать? Не земля, а сплошная каторга.
В бассейне Кромы выступают нижележащие юрские синие глины, с железной рудой – сферосидеритом, здесь же, около Кирово Городища, – ломки жернового песчаника (об этом упоминается даже в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона).
Ещё в крепостную пору крестьяне брали на откуп земли у помещиков и, оснастившись, осенив крестами простор, добывали тот самый жерновой камень. Поладят мужички миром, сколотят артель в два-три человека и за сезон смогут добыть и выделать по десять штук жерновов на душу (что при тогдашнем спросе давало значительный заработок).
Прадеду моему, имевшему немалую семью, отдыхать от трудов праведных не посчастливилось. По указке Бога ли, сам ли по себе упорствовал, – характер невиданный! Суровый труд обнажает человеческую душу до самых её глубин. Приученный к тому, что хлеб слаще нажитый трудом, работал Иван, как чёрт, до кровавых кругов в глазах, до души его изношенной навыворот, ссохся от работы. И коли дела шли не ахти, коли не случалось ему, к примеру, вписаться в плотницкую артель, устраивался и он в жерновой промысел.
Для добывания камня (ранней весною) мужики тоже гуртовались. Работа по копанию делилась на два периода: с Пасхи до Петра и Павла (два месяца), затем с Успения до остывшего листопада, до первого снега (ещё два с половиной месяца).
Камень отыскивали по-простецки, при помощи железных прутьев. Лежал этот лакомый кусочек на три-четыре аршина под землёй, нередко приходилось «покорячиться» – сверху разламывать целый слой негодного камня, кроме того, ямы постоянно наполнялись водой, и её приходилось ежедневно вычёрпывать.
Когда, наконец-таки, докапывались до заветного клада, то делали приспособления, чтобы вытащить его. Хоть и дело нехитрое, но труд – неимоверный, не на ложках играть, не мух давить, если принять во внимание вес камня, достигающий иногда до пяти тысяч пудов.
Ну а, не дай Бог, «сорвёт» мужик спину, на тот случай в каждый век на деревне своя колдучиха имеется. В полночь пошепчет она над мужичком, поприговаривает, глядишь – как новенький: «Как-то шёл святой Пантелеймон-целитель, шёл-шёл и до Иванова порога дошёл. Увидал Пантелеймон раба Божьего Ивана в нездравии, загрустил-закручинился и к Господу с просьбой обратился о здравии раба Божьего Ивана. И внял Господь той просьбе и изгнал прочь болезнь-хворобу – на веки вечные! И возрадовался Пантелеймон! Аминь, аминь, аминь!»
Пока сила в жилах прадеда ещё была – не обсевок какой, – не гнушался он тяжёлого ремесла. Но жизнь вращала свои жернова. Зёрна бытия, как водится, – каляные, но и они перемалываются в пыль времён. Поистерлась Иванова силёнка, дала осечку, и пришлось ему освоить портняжное дело.
Портняжным ремеслом занимались в нескольких общинах Кировской волости. Из села Кирова, например, ходило по уезду почти поголовно всё мужское население. (Видать, с тех времён и велось – мужчины в моём роду по материнской линии строчили на машинке не хуже любой мастеровитой швеи). За зиму зарабатывали по десять-двадцать рублей на каждого, шили на совесть свиты и поддёвки (кафтаны). За свиту брали пятьдесят копеек, шили её за один рабочий день. Поддёвка стоила от восьмидесяти копеек до одного рубля, а трудились над ней два дня. Работали почти всегда на хозяйских харчах. В сухомятку-то сколь напортняжишь?
Кустарным промыслом занимались у нас и бабы: вышивали, пряли, ткали, вязали. Ремёсла эти не требовали длительных отлучек от детей, от дома, и крестьянки рукодельничали в свободное время от хлопот по хозяйству и полевых дел. А когда у крестьянки свободное время? Только ночью. Вот и пряли-вышивали бабы до свету. (Особенным спросом пользовались вышивки «орловским списом»).
В 1890-тые годы средний доход вышивальщицы колебался от двадцати до тридцати рублей. Конечно, рушники, наволочки, скатерти, шторы, салфетки и подзоры кировских и игинских баб стоили куда дороже, но сдавая своё рукоделие перекупщикам, которые в свою очередь пристраивали товар в лавки и магазины, землячки мои проигрывали в цене, зато они не отрывались от дома.
Каждая семья – своя история, свой промысел. К примеру, проживал у нас в Игино кожемяка Чичинёв Дмитрий Андриянович. Дело своё знал – с закрытыми глазами любую кожу вырабатывал. Кустарничал не один год. Станок и всё остальное прочее, как полагается, имел, ещё прадедов. Так, если дело своё любить, инструмент беречь, он и внукам сгодится. Вся округа в шубниках, пошитых из Дмитриванычем выделанных шкур, разгуливала, грелась да «спасибочки» мастеру говорила.
Проживало наше село и хлопот не ведало – на «всяку дель» мастер свой имелся, далеко ходить не надо – что ни мужик, что ни сосед, то в каком-никаком своем деле да мастак.
Вот опять же – печное ремесло. Без печки и изба – не изба. Печник без работы, а значит, и без куска хлеба никогда не останется. Лучшими мастерами по печному делу слыл у нас, уже на моём веку, Иконников Александр Васильевич. Бабы с его печками и горя не знали: «Не печки работал – игрушки!».
А то был у нас ещё один печник -- Блинов Григорий Иванович, а запросто, по-уличному – дед Русалим. Ох, и горазд же был на всяческие выдумки! Особенно, коли хозяева, у которых печку клал, не дай Бог, чем обидят. Ходят слухи о его баловской мести одному игинскому прижимистому мужичку.
По закону, печь и гореть не станет, коли её «не обмыть». Хозяйка яишню накокала, поллитру свекольной выставила. Пора поговорить о расчёте. Хозяин возьми деньжата, да и зажми, одним словом, не додал, как сговаривались. Русалим и виду не показал.
Как собрался до дому, спохватился, мол, так и так – мастерок наверху позабыл. Забрался на крышу, а на дворе подобрал гусиное перо. Надсек у основания и воткнул его в трубу, в свежий раствор (обычно печники так шалят, чтобы как-нибудь заглянуть похмелиться).
Ушёл, значит, дед, а ночью поднялся ветер с дождём. Стоит вой в трубе, душу раздирает, глаз не сомкнуть, что ты будешь делать? Баба всю ночушку простояла на коленях перед образами: «Господи! Светом твоего сияния сохрани мя на утро, на день, на вечер, на сон грядущий, и силою благодати Твоея отврати и удали всякия злыя нечестия, действуемые по наущению диавола».
Утром пришёл хозяин за дедом Русалимом, куда ж деваться-то? Дед, душечка безотказная, как ни в чём не бывало, взобрался на крышу, незаметно вынул пёрышко, тут и делу венец. «Так уж и быть!» – расщедрился мужик, вынул из гаманка недостачу, поблагодарил лукавого печника.
А уж бортничеством в Кирово со времён вятичей занимались! И сейчас на слуху у моих земляков байки-побаски о великом знатоке пчелиного дела Каширине Викторе Андреевиче. Вот кто пчеловод – так пчеловод. Каждую свою полосатушку по счёту знал. Но, сказывают, водились в Кирово и до него замечательные бортники.
Жил да был на Кировской Облоге Леонов Афанасий Фёдорович, а по-уличному Лесаулин Афоня. Пасеку держал в сорок колод, прибыль имел, достаток. Завидовали ему, конечно… где такое не бывает? Вот и случилась однажды на его подворье беда. Но Афоня дело своё знает, не в пример каждому, вышел из неё, отделавшись лёгким испугом.
Запряг он как-то двух коней, собрался везти на Покровскую ярмарку в Кромы бочки, под завязку наполненные новолетним мёдом. Открывает подвал… что тут делать!.. бочки разбиты, мёд затопил подвал, растёкся по полу, не собрать (полы-то земляные!)
Не долго думая, сметливый бортник кинулся к колодам. Расставил во все сорок чистые рамки, и – к творилу, распахнул двери подвала. Как только проныры-пчёлы расчухали дармовой добыток, ручьём потекли в подвал. И заносились, и замелькали, кишмя закишели! Бабы пройти на Ломенку на дойку так и не смогли, куры-гуси от эдакой страсти попрятались в сарай, запряжённые кони рванули вдоль улицы, умчались в Крому, опомнились посередь речки.
К вечеру в подвале не осталось и капельки мёда. За день труженицы перетаскали его в рамки. И через пару дней у Афони в саду снова зундела медогонка. А на дверях в погреб объявились два громадных амбарных замка.
Днём с огнём не сыскать было в наших краях избы без прялки. Раньше-то самопряха слыла самым желанным подарком и вечной спутницей русской бабы. У прях и ткачих даже была своя покровительница – Харитина. Поклонялись и чтили её восемнадцатого октября. Так и надо думать – работы в поле схлынули, дни стали заметно короче, а ночи – длиннющие! Рукодельничай вволю!
Хоть и прядут в наш век на пряхах куда реже и стана ткацкого в деревнях уж давненько не сыскать, но по традиции всё ещё вспоминают старушки покровительницу деревенских мастериц. Вот и бабушка моя, помнится, в этот день, бывало, налаживая после летнего перерыва занимавший полгорницы ткацкий стан, приговаривала: «Пришли Харитины – первые холстины! Баба, смекать смекай, да за станок садись, холсты затыкай!»
Именно в этот день сговаривались бабы и собирались в чьей-нибудь попросторней избе на первые рукодельные засидки. А потом – пошло-поехало! С Харитининого дня до самой Масленицы прядут, вяжут, вышивают, ткут, а чтобы не дремалось, чтоб работа была в радость, обязательно разговоры разговаривают, песни поют, побаски всякие-разные рассказывают... ну, конечно, и перетрут-перемелют не одну кучу деревенских новостей, а проще – сплетен, не без этого!
А за Харитинами не за горами и холода. Кустарь-валяльщик тоже усаживался за работу, смекал: «Вот-вот застучат-забарабанят в ворота – притащат шерсть, придут за готовыми катанками». Хлопотная это работёнка – валенки валять. Так и стоят недёшево! Занашивали их – до дыр, хоть и задники кожицей подшивали, хоть и как зря не таскали – в былые времена чуни поверх натягивали, позже – галоши, ну, так всему срок приходит. Где уж бедняку всё семейство обуть? Хоть бы одни на весь двор прикупить. «Кто первый встал – того и валенки!» Так-то!
У нас ведь своими мастерами всегда хвастали: «От Жихарева до Кром (э-во-он какая округа!) испокон веку не было волнушечников лучше кировских мужиков!» А и правда: на Покровских ярмарках и в Дмитровске, и в Кромах только наши катанки и спрашивали.
Так и повелось: промысел этот передавался из рук в руки от деда к внуку, а от него – его внуку. А кустарей-волнушечников было в Кирово немало. Ещё и сейчас на слуху (а может, кто, заказав впрок, не стоптал и их валенки) Шурупкин Иван Николаевич, Лебедев Аркадий Егорович, Дрождин Харлампий Дмитриевич, Кудинов Иван Фёдорович.
И сегодня жив ещё в Кирово этот замечательный, исконно русский, промысел. Несколько семей продолжают дело своих дедов. А и то верно! Для нашей глухой местности (зимой сугробов наметёт – ни проехать ни пройти!) – самая обутка, хоть – по двору, хоть – на охоту-рыбалку, хоть – в соседнее Гнездилово к куму на именины. Галошки подобул – день ходи, не озябнешь. А на ночь в печурку для просушки заткнул, и снова поутру в них прямо с печки прыгай, да хоть на босу ногу! Ни единого шовчика – не жмут, не «режут», не натирают, сидят удобственно-о!
А катанками валенки прозывают оттого, что их попросту катают из овечьей шерсти. Может, где и красят их в какой-нибудь радостный цвет (говорят, такие, к тому ж – мягонькие, катают из козьей шерсти), а у нас валенки как валенки – чёрные, белые или серые, безо всякого узорочья. Есть, конечно, у кировских валяльщиков секрет, есть… как не быть-то? Как и во всяком ином деле. Просты валенки, да не совсем: сами-то кировские носят только чёрные, с начёсом из тонковолокнистой поярковой шерсти. И кличут их ласково – «чёсанки».
Есть в России традиционные ремёсла, которые приносят народу нашему и стране мировую славу. Изготовление валенок одним из таких промыслов и является. Как правило, ремёсла эти, секреты их и способы изготовления не подвержены влиянию времени. А затрат такое дело, всяк кустарь-валяльщик знает, требует не малых.
И всё-то руками, ими, сноровкими! Сначала сформируют и обработают кипятком войлок, потом шерсть надобно сгуртовать в единую массу на столе, а там уж – и на колодку. А колодок этих у мастера – на все размеры! И совсем крохотные, «дитячьи», и фасонистые – для деревенских форсуних, и такие, чтоб портянки, носки-вязанки подобуть да в лес на целый день поехать, громадные, мужицкие.
Придёт покупатель, покрутит, повертит. Но не зря же сказывают: всякое дело мастера боится. Валяльщик к его приходу как следует сготовился. Знает, что стоящие валенки должны быть не каляными, упругими -- и носиться дольше станут, и форму дольше держат. Не должны они быть ни тонкими, ни толстыми. Опытный покупатель «ни в жисть» не возьмёт катанки тютелька в тютельку. Ведь как ни берегись, а от сырости – какой деревенский не испытал? – обязательно по стопе подсядут. Вот и прикидывай: выбирать нужно на размер-два побольше. А вот на правый и левый они вовсе не различаются, потопчешься в них с месяцок, глядишь, и разбирать станешь, где какой -- «по ноге лягут».
По весне, конечно, обутку эту «таскать не след». От мокрого снега и грязи испортится. Подойдёт опять зима, в чём по сугробам-разметелям лазить? Снова – к волнушечнику? А он работу свою ценит, денежку запросит немалую!
На лето, «от шашала», нашмурыгают бабы полыни, засыплют её в валенки и в чулане, связав попарно, позабудут о них, подвесив на гвоздик. Правда, старики наши, помня, что лучшего средства, чем обувка эта, «от ревматизму-радикулиту» не сыскать, топчутся в них круглый год.
Существовали у нас испокон веку и отхожие промыслы, ведь ни за какие коврижки не сыскать русского мужика-домоседа, который не видел бы свету. Уходили наши мужики на заработки и того пуще – аж на самый юг России. На сахарные и винокуренные заводы, каменноугольные шахты Харьковской и Киевской губерний, Новороссийского края.
…Армячишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых…
Крестьяне Кировской волости конца XIX – начала XX века были, прежде всего, мужиками деловыми. Владели ремёслами, имели пусть небольшое, но своё дело. Дело это требовало определённых навыков, понимания природы. Судьба мужицкая требовала умения работать и плугом, и «промысловым» инструментом, быть сметливым и расчётливым: малейшая промашка – и пожня не принесла урожая, пала скотина, промысел не принёс дохода. Многовековой опыт подсказывал, что летом, как правило, надо «крестьянствовать на земле», а зимой – «промышлять».