3 марта 1918 года в газете «Знамя труда» была напечатана поэма Александра Блока «Двенадцать».
Пожалуй, ни одно произведение той эпохи не вызывало столь бурной реакции, столь противоречивых откликов, как эта поэма.
Да и в литературном наследии Блока она остается самым неразгаданным, самым толкуемым, самым необъясненным произведением.
Наши методисты и разработчики образовательных стандартов уже много десятилетий делают большую ошибку, ставя эту поэму в школьную программу. Ведь что до нее дети читают у Блока – «Незнакомку», возможно, отрывки из «Балаганчика», с десяток других лирических стихов. В огромном литературном наследии Блока это – почти ничто. А потом их ошеломляют этим произведением, чаще всего, трактуя его так, как было принято трактовать в 30-е – 50-е годы прошлого века – в восторженно-пафосно-революционном ключе.
Или наоборот, молодые учителя, начинают говорить об Александре Александровиче с какой-то дурацкой снисходительностью и, словно бы извиняясь за него, пытаются объяснить, что заставило Блока написать это произведение.
Это и смешно, и грустно.
А главное, никакого отношения ни к поэме, ни к Блоку не имеет.
Читать «Двенадцать» нужно, во-первых, хотя бы примерно понимая, что представлял собой Петроград в 1917-1918 годах, во-вторых (и это даже важнее), хорошо зная поэзию Блока в целом. Тогда начинаешь видеть пересечения, знакомые темы, образы, разработку особенно важных для автора сюжетов, подмечаешь, даже не смотря на намеренную стилизацию под площадной простонародный язык, волапюк, знакомый стиль, обороты, приемы Александра Александровича.
Если же читаешь с чистого листа, испытываешь в большей степени недоумение и непонимание, потому что есть такие произведения, которые оценить и понять можно только в контексте.
И, тем не менее, это произведение абсолютно блоковское. Прочитав «Снежную маску», «Возмездие», статьи вроде «Безвременья» или «Интеллигенция и революция», дневники, особенно, за 1914 – 1917 годы, можно буквально увидеть, как Александр Александрович приближался к этой поэме.
Блок не мог ее не написать.
Однако она принесла поэту мало радости.
Легкоранимый, неврастеничный, поэт слишком много претерпел из-за нее от коллег, собратьев по перу, восторженных поклонников, неумеренных и часто глупо-жестоких в своих похвалах. Так что меня не удивляет, что в предсмертном бреду Блок требовал изъять и уничтожить все изданные экземпляры поэмы.
В воспоминаниях Всеволода Рождественского есть очень интересный фрагмент:
«Мне запомнился вечер в неуютной сводчатой комнате у Чернышева моста, где помещался тогда Комиссариат Народного Просвещения, оказывавший нам гостеприимство. Обычное заседание кончилось круговым чтением стихов, причем было поставлено условие прочесть то, что ближе всего авторскому сердцу. Когда дошла очередь до Блока, он на минуту задумался и начал своим мерным глухим голосом:
Что же ты потупилась в смущеньи,
Погляди, как прежде, на меня…
…В этот раз Блок прочел не больше пяти-шести стихотворений. Все молчали, завороженные его голосом. И когда уже никто не ожидал, что он будет продолжать, Александр Александрович начал последнее: “Голос из хора”. Лицо его, до сих пор спокойное, исказилось мучительной складкой у рта, голос зазвенел глухо, как бы надтреснуто. Он весь чуть подался вперед в своем кресле, на глаза его упали, наполовину их закрывая, тяжелые веки. Заключительные строчки он произнес почти шепотом, с мучительным напряжением, словно пересиливая себя.
И всех нас охватило какое-то подавленное чувство. Никому не хотелось читать дальше. Но Блок первый улыбнулся и сказал обычным своим голосом:
— Очень неприятные стихи. Я не знаю, зачем я их написал. Лучше бы было этим словам оставаться несказанными. Но я должен был их сказать. Трудное надо преодолеть. А за ним будет ясный день».
Мне иногда кажется, что Блок относился к «Двенадцати» также – он должен был сказать эти странные и подчас неприятные, горькие, грубые слова, чтобы преодолеть трудное и еще на шаг приблизиться к новому дню.
Когда поэма вышла, разразилась настоящая буря.
Большевики тут же записали поэта в проповедника и апологета революции, а коллеги, друзья, собратья по ремеслу обрушились на него с градом упреков и критики или наоборот восторженных похвал (впрочем, таких было гораздо меньше).
Маяковский уже после смерти Блока писал:
«Одни видели в этой поэме сатиру на революцию, другие - славу ей....».
Есть и такое свидетельство современника:
«Трудно описать споры, которые кипели вокруг поэмы... Контрреволюционеры, саботажники искали в этой поэме издевки, скрытой иронии над ненавистной им революцией, изуверы, мистики орали о кощунстве, которое усмотрели в последней строфе поэмы».
Некоторых, как, например, трепетного Андрея Белого, поэма откровенно напугала. Он предостерегал давнего друга:
«По-моему, ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни - тебе не простят никогда. Кое-чему из твоих фельетонов в “Знамени труда” и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством твоим. Помни: ты всем нам нужен в... еще более трудном будущем нашем ... Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность».
Впрочем, во многом он оказался прав. Блоку не простили.
Сергей Соловьев записал Александра Александровича в святотатцы (как будто до этого не знал, насколько непросты у поэта отношения с религией).
Чулков выразился не менее резко: назвал Блока безответственным лириком, не имеющим представления о том, что есть революция, и предположил, что музу Блока «опоили зельем» , и она, «пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку» . Но тут же великодушно добавил: «Бог простит ему это заблуждение» .
Бунин, итак озлобленный, измученный смутой, уже сочинявший свои «Окаянные дни», прочитав поэму, отреагировал настолько резко и грубо, что вызвал возмущение даже у друзей. Он написал:
«”Двенадцать” есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем, претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное».
Кстати, вопреки всем доводам, эстет и даже в чем-то пурист Бунин до конца дней не изменил своего мнения о поэме, не смотря на то, что не только советские литературоведы, но и зарубежные, эмигрантские литературные круги пересмотрели отношение к ней.
Фаддей Зелинский, работавший в Школе журнализма, где Александр Александрович тоже читал лекции, после появления поэмы заявил, что Блок «кончен» и потребовал отлучить поэта от школы, угрожая в противном случае своим уходом.
Не смолчала, конечно же, и Зинаида Гиппиус. Ее критика поэмы была не столь грубой, но гораздо более громкой и резонансной, чем у Бунина. Зинаида Николаевна назвала Блока «поэтом в красной блузе» , предателем, само произведение «неприличным жестом» и заявила, что никогда не простит Блоку. Кстати, слово свое сдержала.
Наиболее мерзко повел себя В. Пяст. Обязанный Александру Александровичу вхождением в литературные круги, не раз пользовавшийся его покровительством, он после появления поэмы перестал подавать Блоку руку, во всеуслышание хватался этим, всячески обличал поэта, что не помешало ему после смерти Блока выступить с «дружескими воспоминаниями», в которых он утверждал, что поэт написал «Двенадцать», потому что «демон извращенности зашевелился в поэте» и «мара заволокла его очи».
К счастью, были те, кто повел себя достойно, даже если не принимал произведения, как такового.
Например, Николай Гумилёв, всегда относившийся к Блоку с определенным пиететом, прямо, но чрезвычайно сдержанно и тактично выказал свое отношение к поэме.
Согласно воспоминаниям Леонида Страховского, случилось это так:
«На утреннике выступали как видные, так и начинающие поэты. Среди последних особенно помню Леонида Канегисера, в форме вольноопределяющегося, с бледным, красивым, чуть семитическим лицом. Кто мог бы предположить, что еще до конца лета он застрелит чекиста Урицкого и умрет мученической смертью? Первая часть утренника закончилась первым публичным чтением поэмы Блока “Двенадцать”, эффектно продекламированной его женой, которая выступала под своей сценической фамилией: Басаргина. По окончании этого чтения в зале поднялся бедлам. Часть публики аплодировала, другая шикала и стучала ногами. Я прошел в крохотную артистическую комнату, буквально набитую поэтами.
По программе очередь выступать после перерыва была за Блоком, но он с трясущейся губой повторял: “Я не пойду, я не пойду”.
И тогда к нему подошел блондин среднего роста с каким-то будто утиным носом и сказал:
“Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не написали”.
После этого он повернулся и пошел к двери, ведшей на эстраду. Это был Гумилёв».
Затем Страховский рассказывает, как Николай Степанович начал читать свои стихи, нарочито негромко, чтобы зал успокоился. Добившись таким образом тишины, он ушел обратно, а Блок, наконец, смог выступить.
По сравнению с другими, оценка Гумилёва - очень сдержанная, хотя и ясно показывающая отношение к поэме.
Правда, Георгий Иванов утверждает, что Николай Степанович говорил, будто «он [Блок], написав “Двенадцать”, вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя».
Но, учитывая, сколько неточностей и допущений в его воспоминаниях, я не во всем склонна ему верить. Какая-то уж очень детская, истеричная оценка, далекая от того глубокого проникновения в поэзию, которое было свойственно Гумилёву. Да и истерик как таковых Николай Степанович не терпел. К тому же, поэма вышла за несколько месяцев до расстрела царской семьи.
То, что поэма была для него неприемлема ни по теме, ни по форме – понятно. Да еще от Блока, чьим поэтическим мастерством Гумилёв всегда искренне восхищался. Но опошлить свое собственное отношение к произведению и автору оценкой, достойной школяра или экспансивной курсистки... Как-то это не про Гумилёва.
В Институте истории искусств Николай Степанович прочел о Блоке четыре лекции. На одной из них он разбирал «Двенадцать». Об этой лекции есть конспективные записи Корнея Чуковского и Александра Блока.
Впрочем, Александр Александрович просто констатирует факт – он слушал лекцию. Комментариев нет.
Видимо, к тому времени они уже столько спорили с Николаем Степановичем, что вновь пересказывать их прения по поводу поэзии и многого другого Блок не счел нужным.
Чуковский же пишет подробнее:
«Помню, как-то в июне в 1919 году Гумилёв, в присутствии Блока, читал в Институте Искусств лекцию о его поэзии и между прочим сказал, что конец поэмы “Двенадцать” (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект.
Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь:
"Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился; почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос"».
Яркий пример той самой «мистики» и «отсутствия своей воли», которые не понимал и не принимал у символистов Гумилёв. Он, если воспользоваться выражением Куприна, писал стихи «с холодной головой и горящими глазами» . Поэтому такое вот «безволие» Блока перед собственным вдохновением и образным рядом, естественно, было ему непонятно.
Что касается фальшивости…
Финал действительно крайне странный. Как говорится, ничто не предвещает явление этой фигуры. Да и нет ничего в образе этих двенадцати, что могло хоть как-то связать их со Спасителем. Скорее, это двенадцать разбойников Кудеяра.
Почему же вдруг Христос?
А может быть, он не возглавляет шествие буквально?
Может, он, как и тогда в Иерусалиме, принимает на себя все грехи этих «неповинных, как дети, грядущих гуннов» ?
Только за что же им такая честь?
Или мы видим ситуацию, как в «Нелепой поэмке» Достоевского: Его так долго и громко звали, что Он явился. Но снова Его никто не узнал, и снова мы оказались не с Ним.
Или же это перевертыш легенды о Quo Vadis? – Христос идет на новое распятие, пытаясь остановить грядущий ужас.
А может быть, в данном случае Блок решился на аналогию, возможно – слишком смелую. Спроецировав образ двенадцати апостолов на красноармейцев, он намекал, что эти люди обладают столь же сокрушительной и мощной силой, как те полуграмотные галилеяне, которые разрушили своими проповедями и деяниями старый языческий мир.
Или в этом Христе - поклон ницшеанству...
Большевики и советские -веды разного толка видели в поэме то, что хотели видеть – прославление революции, прославление нового строя и грядущей победы коммунизма.
Но было бы большой натяжкой утверждать, что они взяли это из текста поэмы.
В тексте Блок с почти документальной четкостью и поэтической резкостью передает атмосферу времени, его суть, рассказывает о людях, правящих бал в этом заснеженном вымирающем Петрограде.
Их «державный шаг» - не есть похвала, а только лишь констатация: вот такие люди теперь чувствуют себя хозяевами жизни.
И всему этому противопоставляется образ гибнущего старого мира, осколки которого бесприютны и обречены, как голодный бездомный пес.
Блок это видит, как и многие другие. Но разве он прославляет, а не просто констатирует?
Если бы не этот Христос в финале, вообще не было бы причин для таких яростных обличений и споров.
Но, что есть этот Христос, в чем его смысл, зачем он там – тоже можно понимать по-разному.
Сам Блок не оставил нам внятного объяснения.
Те, кто ругал Блока за эту поэму, тоже видели то, что хотели видеть. Немногие подошли к этому произведению с холодной головой и попытались хотя бы разобраться. Остальные тут же подняли крик, начали упрекать в предательстве, остерегать, кричать: «Не простим! Не простят!».
Ведь Александр Александрович не скрывал своего положительного отношения к революции, охотно сотрудничал с новой властью.
Но разве он один такой?
Разве та же Гиппиус не кричала громче всех о том, что надо свергнуть самодержавие?
Разве собратья Блока по литературному ремеслу при «старом режиме» не старались, как и сам Александр Александрович, показать себя либералами, революционерами и оппозиционерами к «прогнившему строю»?
Очень немногие избежали этого соблазна.
Но тогда им ли упрекать Блока в предательстве? Кого и что он предал?
Многие представители нашей интеллигенции в революционные годы напоминают мне Чацкого на балу. Они тоже словно с Луны свалились и вопят о том, как все плохо и неправильно, будто не в России до этого жили, не с ее народом имели дело, никогда не изучали истории, а правительство ругали, призывали к «очищению жизни», изменению существующего порядка словно бы по привычке, потому что им «по должности положено», раз они – интеллигенция, да еще и литераторы, наследники «великих либералов» прошлых веков.
Вот и получили свое «Все гонят, все клянут!» .
А, интересно, на что же они рассчитывали?
Блок в этом отношении даже честнее их, потому что никогда не идеализировал народ, не смотрел на него сквозь розовые очки.
Это видно и по дневникам, и особенно, по «Двенадцати».
Конечно, у него тоже были определенные, непостижимые для меня комплексы и чувство некой вины перед народом. Но, по крайней мере, он не представлялся поэту как собрание идиллических пастухов в Счастливой Аркадии. В этом отношении демоны Блока помогли ему сохранить точный взгляд на вещи, хоть и довели, его, судя по всему, до нервно истощения.
Кстати, Петр Струве в воспоминаниях о Блоке и Гумилеве, написанных в октябре 1921 года, так отозвался о поэме:
«Но все-таки “Двенадцать” — величайшее достижение Блока. В нем он мощно преодолел романтизм и лиризм, в совершенно новой, своей форме сравнялся с Бальзаком и Достоевским. С Бальзаком — в объективном, достигающем грандиозности, изображении мерзости и порока; с Достоевским кроме того — в духовном, пророческом видении, что в здешнем мире порок и мерзость смежны со святостью и чистотой в том смысле, что не внешняя человеческая стена, а только какая-то чудесная, незримая, внутренняя черта их разделяет в живой человеческой душе, за которую в земном неизбывно борются Бог и Дьявол, Мадонна и Содом».
По-моему, очень умная и зрелая оценка, без истерики, излишнего пафоса и попытки обличить, изобличить или напротив, превознести.
Жаль, что немногие нашли в себе достаточно мудрости и такта, чтобы спокойно и с холодной головой оценить это произведение.