Степа с раннего детства вкушал незавидную учесть быть челябинцем, наблюдая Родину из окна пазика по дороге в садик. Сидя на маминых коленях, он, как и все мы, любил смотреть в окошко, впитывая заодно запах прокуренной дубленки кого-то напротив под аккомпанемент кислотной хуйни, игравшей в магнитоле.
За окном красовался центр ядерной медицины. Чем там лечили — в красках могли поведать ночные кошмары, вдохновлявшиеся ракетами, пусковыми установками, зенитками и прочим «медицинским оборудованием», стоявшим неподалеку в виде музейных экспонатов. Невооружённым глазом были заметны и последствия такого лечения: улицы по большей части пустовали. Тем же несчастным, кому посчастливилось выжить выглядели примерно так:
На женщин смотреть было откровенно жалко. Они были либо похожи на хищных проституток, топчущих колдобины шпильками и привлекающих внимание боевым раскрасом и леопардовым камуфляжем, либо на жертв теракта, только что спасённых из горящего торгового центра, выведенных из плена пепла на улицу одетыми в то, что успели на себя нацепить. Бедные и несчастные, голодные и озлобленные. Мужики — красные, подкошенные нищетой, поверженные пьянством. Область тоскливой пьяной усталости со вкусом тухлой вяжущей хурмы, проданной втридорога, купленной на закусь.
Оставшиеся надежды, извне проникшие в девственную голову американской мечтой через кино или музыку, выветрились у Степы с первым походом в пункт сдачи стеклотары, куда его послали больные с похмелья родители. Окруженный воскресной очередью из опухших леших, упырей и прочих аспидов в трико и тельняшках, мальчик, сам того не осознавая, стремительно вникал в детали славянской мифологии.
«Семь коричневых бутылок по рублю, три зеленые по писят. Восемь писят.».
Далее путь просекой пролегал к, цинично располагавшемуся неподалеку, киоску. Достаешь из кармана исписанный отцом мятый листочек, кладешь в окошко, оплачиваешь и идешь домой с новым черным пакетом, полным нового пивка, которое тоже потом сдашь, в целях экономии семейного бюджета.
Дальше школа, которая и в Рязани, и в Казани тюрьма с привкусом кала, мочи и буфета.
И не путать никогда
Острова и города
Учат в школе, учат в школе, учат в школе.
Тех, кто путал пиздили в туалете. Тернист учебный путь. Не каждому дано находить восток и юг, рисовать квадрат и круг. Старшие товарищи учили жизни, как могли, а советские учителя, в основной своей массе отставшие от современных реалий, не могли даже так.
В шестнадцать носильщик черных пакетов Степа стал собутыльником родителей, ибо, как известно, дома лучше, чем непонятно где и с кем. Потом рабочий техникум, где наш герой усиленно натирал пятой точкой стул и слушал про какие-то там установки для подачи чего-то куда-то, обеспечивающие что-то где-то. Так описывали собственную специальность выпускники этого престижного учебного заведения. Мучения вскоре были закончены. … Степан был готов к труду и обороне.
Дом. Праздник. Под жопой отца заскрипел табурет.
«А чео? Мужик растет! Молодец Степка, не слушайе дуру мать. Жениться не торопись! И бабу … русскую! Ну, хрмрупь, за тея!».
Работа на стройке (а где же еще), семья, попойки с друзьями – так бы и шло по накатанной до цероза, если бы не случай.
На той самой стройке вместе со Степой работали ничем не примечательные, мало отличающиеся от него мужики, если не считать грузчика из какой-то там дыры в средней Азии Ильзата, известного также как Киргиз, татарин и монгол. Ильзат, помимо странного чая, который он вёз из родной степи, увлекался самой разной экзотической литературой, одним названием смело дающей повод его остерегаться.
«Начитается своих книжек и проклянет еще кого. Колдун ебаный. Где эту чурку носит?! Зови косоглазого сюда» - так думали о нем иные обитатели стройки. Остерегались зря.
Ильзат не злился, да и шаманских техник проклятий не признавал, считая себя чересчур земным для окультизма. Жил азиат прямо на стройке в фургончике, а чаем своим никогда не делился, как бы его не упрашивали.
«Ихь! Плохо буит, не надо такой ить» - повторял Киргиз, однако у окружающих сомнений не возникало:
«Все они, татары, жадные. Не хочет травой делится и всё тут, че не понятного».
Однако, когда Ильзату пришлось уехать на ни то чью-то свадьбу, ни то похороны сумка со всем содержимым была передана именно Степе. Скорее всего данный выбор пал на него в силу того, что мать Степы стирала время от времени грязные вещи Киргиза.
Так или иначе, про сумку быстро забыли, пока однажды Степкин папка не полез смотреть, что ж там такое лежит у сына. А лежало там следующее: чей-то клюв, куча самой разной расфасованной травы, а также книги: «Альтернативные варианты устройства мира», «Скрытые возможности человека», «Виды тантра-йоги, сутра-йоги и Дзогчена».
«Сынок окончательно ебнулся…» — заключил отец.
Однако запах сухой травы покоя не давал, да и кто знает. Заварил. Забил.
Чай надежд не оправдал: на вкус говно, третий глаз не открыл. И нахера только было это так прятать? Уж лучше принцессой Хули давиться, чем этот укроп себе заваривать и расстроенный зашаркал с самокруткой в сторону телевизора.
Когда Стёпка пришел домой отца дома не было. Не за долго до прихода сына он голый убежал за проезжающим неподалеку трамваем, приняв его за восьмихвостым Ямата-Но Ороти, дабы, наконец, уберечь страну Идзумо от причиняемого драконом вреда. Дело, надо сказать, благое. Жаль, через некоторое время отца найдут обезглавленным под трамваем. Знакомое дело, кто ж так просто в одиночку, без оружия идет на знаменитого восьмихвостого Ямата-но ороти, чьи глаза подобны ягодам вишни, имеющего тело с восемью головами. Том самом, на котором растут мох и деревья, а покрывает собою восемь долин и восемь холмов, а брюхо его кроваво и охвачено пламенем. Благородно, но бесполезно лезть на такого противника без предварительной подготовки.
Вернемся к Степану, который, заприметив папкину папиросу, лежащую на столе, немедленно затянулся дурман травой. Выйдя из дома, дабы продолжить курение он заприметил, что пейзаж вокруг их частной халупы слегка так изменился.
— Ебись он пустотой небытия этот экскаватор, — прошептал Степан
На золотистых барханах пустыни Кызылкум, сияющих под небом фиолетового цвета стоял Ильзат. Он неспеша брел по пустыни, собирая врезающиеся в дюны звезды. Он аккуратно клал звезды в карман, напевая песню небесного бога Мацу-Хиконэ-Но Микото.
Ильзат! — окрикнул Степа.
— Что же ты тут делаешь, мой друг? Для чего пришел?
— Я… из дома только, а ты… Ты у нас вещи оставил. Когда заберешь?
Ильзат посмотрел на тлеющий окурок степиной папиросы, ухмыльнулся и сказал:
"Степан, иди домой, вселенная — лишь голографическая проекция в квантово спутанном океане, бытие — флуктуация на субатомном уровне, твой разум никогда не позволит тебе постичь трансцендентальную природу мироздания, а наша перманентная тщетная суета лишь множит энтропию и приближает тепловую смерть вселенной. Экспоненциально инфлирующий хаос небытия никому не принесет катарсиса, потому что ни жизнь, ни смерть не имеют значения, человек — лишь причудливая игра ради игры химических элементов и аминокислот, а разум твой — короткий всплеск в бесконечо текущей хтонической реке подземного царства Аида".
Степан проснулся и посмотрел на часы. Из всего сказанного Ильзатом во сне, он понял лишь, что на работу идти не надо. Плачущая мать тоже не имела больше значения, как и отделенная от тела голова биологического отца. Надо было срочно найти новый смысл существования. Челябинск по части смыслов был скуден, но имеет ли значение место, когда речь идет о таких тонких материях? Нужно было найти Ильзата. Он точно знает об этом больше. Прихватив с собой и траву, и книги и даже даже клюв. В путь!