Не могу отделаться от воспоминаний о старом немце из тульской глубинки.
Все его звали «дядюшка аусвайс». На самом деле его имя было Аллоис Петрович. Он доживал последние дни в умирающем поселке шахты 4. Шахта давно закрылась: стране больше не нужен был бурый уголь. Тот самый, добывать который пригнали в последние годы войны немцев из Немецкой Республики Поволжья. Там она, по-моему, называлась. Никого, кроме него в поселке уже не было. Одни умерли, других забрали дети Несколько лет тому назад случайно встретил его, бредущего по асфальтированной дороге к почти заилившему колодцу, притаившемуся в стороне от шоссе, в рощице.
Тормознул машину. Окликнул его. Он медленно повернул голову на тоненькой шейке, уставился на меня подслеповатыми, слезящимися глазами. Потом он повернулся всем телом. Поставил полупустое ведро. «Wer bist du?», «Ты кто?» - спросил он. Я ответил. Он удивленно раскрыл глава, а потом заплакал навзрыд.
Зашел вместе с ним в разваливающийся дом в заросшем старом саду. Он даже достал откуда-то засохший кусок сыра и четвертинку водки с пробкой из газеты. Мы долго говорили. Точнее, он все время говорил, рассказывая мне, о том, как ему хорошо. «Ich habe immer Wurst», - лукавил он. «И дочка бывает у меня не редко, раз в год». Я знал, что это тоже лукавство. Дочь его спилась и живет в Туле, нисколько не вспоминая об отце. А сына посадили на 15 лет за грабеж с убийством. Я оставил ему денег и уехал в полной уверенности, что больше его никогда не встречу.
В прошлом году опять ехал к родственникам жены, которые живут километрах 20 от этого поселка. Остановился возле дома старика. Дома не было. Возвышалась груда полусгнивших досок, бревен и прочих остатков человеческой деятельности.
Присел на чудом уцелевшую скамейку возле груды кирпичей – останков печи. Над головой опрокинулось бескрайнее голубое весеннее небо. Тихо трепетали молоденькие клейкие листочки тополей. Покачивались на теплом майском ветерке сережки березы. «Вот и кончилась бесконечно трудная, полная лишений жизнь российского немца. От тучных колосящихся пшеничных полей саратовского чернозема, через лесоповал колымской тайги и туберкулезного шахтерского штрека с терриконом к груде обрушившегося от старости дома», - грустно подумал я. Бросил потухшую сигарету и поехал дальше.