— Ну, Джерри, рассказывай. Как она? Ты ей уже вдул?
— Уф, чего — как она? Хорошенькая до жути, сто раз же говорил. Ближе к полуночи, когда она освободилась, я проводил её до дома. Ну, у двери мы и поцеловались. У калитки, если точнее быть. Она оставила мне тюбик зелёной масляной краски. Зелёной, как её глаза.
— И только? Серьёзно? Тюбик?
— Саймон, ты задрал уже! День ото дня. Одно и то же, одно и то же. Флейтист, хренов! Вдул-не вдул. Заело, что ли? Отстань! Знаешь что? Я с тобой на фронте куревом делиться не буду. Чтоб тебя блохи закусали, дурака кусок!
— Какой тебе фронт, лист осиновый! Засунут в какой-нибудь штабик, будешь бумажки перебирать, с твоим-то зрением.
— Завали, а, мешаешь. Мне нужно письмо домой дописать.
— Джерри, Саймон, сукины дети! Вас ждём! Перекур закончился три минуты назад. По машинам, немцев убивать кто будет, а? Вашингтон? Джерри, ты вообще накосячил! Устав не читал? Под трибунал попадаешь! Один хрен — закинут в мясорубку. Ладно. Гуляй. Образно. Всё, кончай разговоры.
Джерри потушил бычок и запрыгнул в кузов. Положил обрывок папиросной бумаги с каракулями в нагрудной карман, отяжелевший под весом тюбика и ударами распаленного сердца. Сглотнул ком, подкативший к горлу. Поднёс ладонь к лицу. Она пахла искусством и небом. Мирным небом. Которое не плачет и не трясётся вдовой от оглушающих разрывов авиабомб и противопехотных мин.
Шёл 1944 год. Июнь. До «Дня Д» оставались сутки.
***
Вчера Джерри решил пойти в кино один. На ужин подали стейк. Это означало одно: осталось недолго. Сказал однополчанам, что нехорошо себя чувствует. А сам сбежал в самоволку. Ему захотелось собраться с мыслями, помечтать, подумать о будущем. Хотя о каком будущем он мог думать? Пуля — дура. Сколько таких юнцов радовались тому, что их не задело? Тысячи. А через секунду от этих наивных дурачков оставались ошмётки.
Любовь подстрелила Джерри ещё на той неделе, когда их роту повели в кино на очередной пропагандистский фильмец. Тошнотный. Фуфло то ещё. Но девчонка, которая там работала, чем-то зацепила Джерри. Ну как чем-то. Всем. Здесь, посреди хамства, грубости и одеревенелости мира, она цвела прекрасным цветком. До начала сеанса Джерри тайком посматривал на неё, сидя на скамейке и попивая колу. На её белоснежной руке — несколько браслетов. Вроде брюнетка: Джерри не очень разбирался в цветах. Понял только, что влип. По уши. А кола была без пузырьков: видимо, вчерашняя. Чем богаты — тому рады. Джерри изредка перебрасывался словечком-другим с пацанами. Они рубились в карты, рыгали и травили пошлые анекдоты, а он лишь отстранённо поддакивал. Продрыхнув под вдохновенные речи министров и генералов час-полтора, Джерри вышел из зала с отёкшим и красным лицом. За стойкой никого не было. Наверное, убежала пописать, подумал тогда Джерри.
Такова была их первая встреча.
***
Весь в мыслях о глупой и нелепой смерти, Джерри вошёл в кинотеатр. Зазвенели китайские колокольчики. Их звон позднее перемешается с воплями раненых, а пока что он направился к девушке, что с увлечённым видом подправляла пилочкой сломанный ноготь.
— Вы что-то хотели? — она отложила пилочку в сторону и уставилась прямо на Джерри.
— Я? А, точно. Средний сладкий попкорн, пожалуйста.
Она набрала в бумажный пакет попкорна:
— Возьмите.
— Спасибо.
Он протянул ей помятый доллар.
— Приходите ещё, — сказала она.
— Это вряд ли, — ответил он.
— Почему? — она заправила прядку коротких волос за ухо.
— Адольф такую заварушку забабахал. Мало кто вернётся с неё на своих двоих.
— Вы фартовый парень, — она запнулась.
— Джерри, — он щёлкнул пальцами.
— Вы фартовый парень, Джерри. Вам повезёт. Вернётесь. И наедитесь сладким покорном до отвала, — она улыбнулась.
— Ваши слова да Богу в уши. А вас как звать?
— Пусть это останется тайной. Лучше проводите меня до дома. Вы когда нибудь провожали девушек до дома, Джерри?
Джерри смутился и забарабанил пальцами по урчащему от голода животу.
— Бывало вроде. Не знаю. Ладно, так и быть, рубану правду-матку: нет.
— Тогда загадывайте желание. Моя смена заканчивается через десять минут, подождёте здесь, хорошо?
— Говно-вопрос, — ответил Джерри.
— Замётано, — ответила она и скрылась за дверцей «Служебное помещение».
Он даже не успел извиниться за грубость.
Джерри извёлся в ожидании. Обкусал губы и запыхался так, как будто бежал по пересечённой местности в полной выкладке и в противогазе.
Она появилась внезапно, как фея, хоть он и считал минуты, чтобы хоть как-то сбить озноб; появилась и легонько тронула его за плечо: он разглядывал афиши. Обернувшись, Джерри обомлел от восторга. Глазам своим не поверил. То есть она была всё та же. Только ему не верилось, что она — всамделишная. В летнем платье, с холщовой сумкой в руках, а в сумке — контейнер для ланча, бутылка воды и холст.
— Ну что, пойдёмте? — она взяла его под руку.
Он вздрогнул. В горле пересохло, ладони вспотели, на лбу выступила испарина.
— П-пойдёмте.
Снова зазвенели колокольчики. Они окунулись в тихий июньский вечер. Сиреневый и густой. Вкусный, как кисель без плёночки.
— Рассказывайте, Джерри.
— Что?
— О себе.
— Ой, ну я сейчас такое расскажу, вам дурно станет.
— Почему это дурно?
— Я же солдат. У меня вообще, может, вши или, что ещё хуже, блохи. И я, как китайцы, не пользовался дезодорантом уже трое суток. И простите мне моё «говно вопрос».
— Да ладно тебе. Можно на ты, кстати?
— М-можно.
— Как же ты будешь убивать людей, Джерри? Ты заикаешься, даже когда просто говоришь со мной.
— П-потому что это... вы. Ой, ты. Я два года изучал с-словесность. А слов нет.
— А я художница.
— Здорово. Правда здорово. А что рисуешь?
— Портреты. Живописцы — пишут. А ты уже печатался где-нибудь?
— Нет. Я лентяй. Я почти как ты: разрисовываю словами мир. Ну, пишу. Сюжеты — не моё. Вернусь с войны — разошлю несколько стоящих вещей по редакциям более-менее читабельных журналов. Знаешь, судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает. Даже если злой рок уготовил для меня уютный гробик, я не сдамся. Умру вопя и хохоча.
— Это же из не твоя фраза, умник. «Уолден, или жизнь в лесу», Торо. Про судьбу.
— Именно оттуда, да. А ты где живёшь?
Джерри раскрепостился. Он забыл, что война. Забыл, что он — Джерри. Он стал сплошным сердцем. Ему захотелось окутать теплом эту чудесную девушку. Транслировать ей всё, что видят его глаза, что слышат уши. Он твёрдо решил, что его первая книга будет о ней.
— Почти пришли. Вот, за углом.
Она сделала ещё пару шагов и остановилась у железной калитки.
— Никуда не уходи. Стой здесь.
До Джерри доносится чьё-то недовольное ворчание и её «я мигом, меня ждут внизу».
Он задрожал всем телом. Отвернулся к кирпичной стене. Ещё заметит, когда вернётся.
Скрипнула калитка. Вернулась.
— Эй, ты чего?
— Мне страшно. Очень страшно. Умирать не хочу.
Две обнявшиеся фигурки застыли посреди пылающего заката. Короткий, искрой спички вспыхнувший поцелуй. Снова скрипнула калитка. Джерри всё ещё чувствовал касание её плеча. Он перебирал пальцами гладкую поверхность тюбика с краской и улыбался сквозь слёзы.
***
В голове у Джерри гудело. В центре груди — зеленое смешалось с красным. Олух, подумал он, даже имени не спросил. Его губы беззвучно задвигались.
Радуйся, Мария, благодати полная!
Господь с Тобою;
благословенна Ты между женами,
и благословен плод чрева Твоего Иисус.
Святая Мария, Матерь Божия,
молись о нас, грешных,
ныне и в час смерти нашей.
Аминь.
