Реанимационный зал вовсе не соответствует нашим представлениям о помещениях подобного назначения. Возможно, в специализированной кардиологической реанимации иное устройство, какие-нибудь занавески, создающие иллюзию отдельных территорий. В зале ничего подобного нет, да и категорически быть не должно. Потому что таковые закрывают обзор и препятствуют непрестанному круглосуточному движению медперсонала от тяжелого к тяжелому в переносном, а часто и в прямом смысле пациенту, которого ежечасно надо ворочать с боку на бок.
Одному человеку это не под силу. Случается, в процедуре участвуют и сестры, и санитарки, и врачи. Обзор предполагает не только наблюдение за мониторами, но и за, деликатно скажем, всеми проявления жизнедеятельности тяжелых. По крайней мере, за неделю пребывания в зале ни разу не видел, чтобы утка либо другая емкость тотчас не была удалена и немедленно же возвращена обработанной.
В 4.30 утра тяжелых тщательно моют, а в течении всего дня регулярно обслуживают. Большинство – со шлангами, на искусственном кормлении и поении, на катетерах, да еще в масках ИВЛ. Процесс кормления – довольно сложная процедура. Измельченная пища вводится малыми порциями, при этом отсеиваются случайные крупные фракции. Маски натирают лица, флексюля (катетер) в подключичке тоже не сахар – надо обрабатывать, не говоря уже о тяжелых после трахеотомии. Попадаются буйные, в бессознательном состоянии срывающие с себя оборудование, что при недосмотре может привести к катастрофе. Случается, приходится обертывать ладони бинтами, а то и подвязывать их к специфическому кровати-столу.
Но это лишь обслуживание, а параллельно ведь надо собственно лечить, осуществлять соответствующие процедуры. Случается, капельницы безостановочны. К концу вахты у медсестер и санитарок до такой степени отекают ноги, что которую-нибудь ненадолго подменяют, чтоб прилегла. И при этом ни единого раза не услышал я кривого слова. Напротив, только: «Потерпи, мой хороший! Молодец! Умница!» Малодушные здесь не приживаются. Помню и буду помнить всех поименно: Ксюшу, Нину, Ларису, Жанну, Олю, Тамару.
Я говорил о, так сказать, стабильной, штатной ситуации. Однако она совершенно непредсказуемо и часто преобразуется в авральную, когда привозят очень тяжелых, а то и безнадежных. Тут уж всеобщая и полная мобилизация. Спасают сообща, всякий солдат четко знает свой маневр. Командует заведующий отделением: решительно, порой жестко. Этой бой. Бой за жизнь. В бою иначе никак. Никаких поблажек, промедление, ошибка смерти подобны. Я не медик, но мне показалось, например, что когда в критический момент вводят препараты типа адреналина или атропина, сестра должна сразу набрать большую дозу, нежели ту которую указано впрыснуть. Чтобы затем, если понадобиться повторить, не тратить лишние секунды. И ей даже не надо указывать: само собой разумеется. Однажды перед самым поступлением тяжелого заведующий спросил у персонала: «А вы проверили, как вилка от ИВЛ сочетается с розеткой?» Оказалось, что нет, и он устроил форменный разнос. Потому что из-за такой мелочи всё может закончиться очень печально.
Этот человек безо всякого смущения выполняет функции любого сотрудника: ворочает тяжелых, очищает гортань после самим же проделанной трахеотомии, обдаваемый пеной и мокротой. Он ежедневно, включая выходные, приходит в отделение не позже семи утра, лично принимает каждую передаваемый больному баночку с супом или другие яства, немедленно отсеивая недопустимое, знает всякого подопечного вдоль и попрек. Скажем, заходя в зал, восклицал: «Имярек, ты помнишь, что у Губаря аллергия на анальгин?»
Владимир Георгиевич Лигалов – так зовут этого самоотверженного человека. Не знаю, насколько твердым надо быть, чтобы беспрерывно работать в таком режиме. Я уже, кажется, говорил, что реанимационный зал напоминает фронтовой медсанбат, причем война всё не кончается и не кончается.
Доставили старого врача – из больницы, где он прежде служил. Не стану называть, из какой, но старика привезли с нехорошими пролежнями. Лигалов явно переживал, но виду не подавал, был решителен и тверд. Как обычно, первым ринулся на помощь, увлекая за собой всю команду: ворочал, чистил, давал четкие распоряжения. Было тяжко, но уже при мне состояние старика однозначно облегчилось.
При мне же нормализовали практически безнадежного. За жизнь другого бились весь день – крайне тяжелому 87-й год, воспаление легких, сепсис, самостоятельно не ест и, что хуже, не пьет. Это был, уж извините за патетику, последний бой, и никто из команды Лигалова ни на минуту не опустил руки. Помню, как хрупкая молодая, но с очень сильными рукам врач-реаниматолог Марина Андреевна Пристайко делала массаж сердца: эти руки работали как корабельная помпа. Этими самыми сильными и вместе нежными руками Марина держала мою голову, когда, избегая операции, которую бы я в сложившихся обстоятельствах не перенес (минимум два часа под общим наркозом), мне делали чертовски неприятную процедуру, позволившую временно операции избежать. И повторяла вот это их заветное: «Потерпи, мой хороший. Молодец. Умница». Незабываемо.
Вот такие там люди. А мы ровно ничего не ведаем ни об их героической повседневности, ни о том, как они с этим справляются. А как с этим справляются семьи реаниматологов? Как пережить уход пациента, за жизнь которого ты бился долго и до последней возможности. Да, это фронт. И эти герои достойны особых наград и почестей. Среди моих ФБ друзей немало людей влиятельных, и я бы хотел обратить их внимание на героических реаниматологов. Чтобы выстоять, укрепить силы и дух, правильным будет хотя бы моральное поощрение, но на самом высоком, самом достойном уровне.
Еще. Возможно, прозвучит нелепо, но я счастлив, что провел неделю в эпицентре этих событий, в свои немалые годы узнал жизнь еще плотнее, как и людей эту жизнь поддерживающих. Мне там и думать о себе было просто некогда, притом, что практически не спал всю неделю. Я жил всеми окружающими, был с ними заодно, мы словно бы вместе сражались. Это одна из самых значимых страниц моей биографии. Незабываемая.
Будем жить, ребята!
Олег Губарь
facebook.com/o.gubar