Всмотрись в этот сон: разве не так ты воображал удавшуюся жизнь? Во всяком случае, всё происходящее здесь на тебя очень похоже. Вон та самая лужайка перед вашим домом, где ты любил проводить с ними время: летом – летние игры, зимой – игры зимние. Лужок-то твой был с уклоном, помнишь? Правда, с небольшим. У тебя и уклон пришелся кстати – я про возможность скатываться на саночках по этому уклону. Впрочем, мог бы и лыжи освоить. Но лыжи ты не любил и детей от них отвадил. Помнится, ты в юности на них расшибся, но обошлось без серьезных увечий. Я всего лишь хочу сказать: тебе везло во всём, а какие-нибудь незначительные и неприятные моменты вроде непослушных лыж можно опустить. Да и причем здесь лыжи? Кто вообще их пропустил в сон? Жаль, что не бывает к снам никакой редактуры. Мы часто видим в них приятные картины, но, согласись, вынуждены смотреть и много противного нашим желаниям. Это просто возмутительно, лично я против навязчивости такого рода услуг таинственного механика сновидений! Не то стал бы я, к примеру, смотреть этот сон? Нет, конечно, и не подумал бы! Извини, потерял мысль, о чем это я?.. Ах да, я просто хотел сказать, что ты был везучим. Впрочем, я повторяюсь, и, кажется, волнуюсь. Оно и понятно: тебе обещали прекрасную – ну как еще скажешь? – сказочную жизнь, а тут…
А ведь ничего не предвещало даже малой облачности. С самого детства у них всё было хорошо: не болеют, все трое прилежные и послушные, ну нет, ты только посмотри, как они на тебе катаются. Одно загляденье! Вот и мать их выглянула из окна – не насмотрится на вас. Красивейшая женщина! Это ли не самое настоящее семейное счастье! Хотя… Послушай, может, я ошибаюсь, но твой старшенький, мне кажется, совсем не соизмеряет силу ударов с пределом допустимого в игре. Ну что значит – не вмешивайся?! Нет, это ты погоди! Ты улыбаешься, это понятно, так, наверное, и должно быть у отцов, но позволь напомнить, что это опасно и может причинить тебе боль. Ведь может? А он тебя совсем не чувствует, ты понимаешь? Повторяю по слогам: не чув-ству-ет! Опять прекрати! Да нет, это с тобой невозможно общаться! Ну вот: не успел я договорить, как он тебе губу разбил головой, с чем и поздравляю!
Но посмотри на младшенького, он стремится во всем подражать брату и сестре. Он взбирается тебе на спину и прыгает на подушки (видела бы мать) так же, как делают это старшие, он перед тем даже смотрит на них и всё в точности повторяет. Ну что с него возьмешь, совсем ведь малыш, главное, чтобы эта склонность к подражанию не осталась у него на всю жизнь. Я помню эти мои слова. Да не издеваюсь я, и вполне адекватно к нему отношусь, ну дай же сказать, в конце концов! Согласись, – я как в воду глядел, – разве не так он повел себя в самый трудный момент твоей жизни, когда ты нуждался в поддержке хотя бы одного родного человека. Но он был как все: как мама, как сестра, как старший брат. С мамой и старшим сыном всё было и тогда понятно – ну что с них возьмешь? – тут они похожи, одна порода, даже не трудись сверять узоры их душ, совпадение будет идеальным. Да и младшенького за его бесхарактерность тоже трогать не будем. Бог с ним!
Но вот дочь твоя, единственная путеводная твоя звездочка, ради которой ты жил – что с нею стало? Вы разве не были с нею отражением друг друга? Вспомни: у неё даже повадки были такие же, что и у тебя, она с малолетства ела мужскую – папину – еду и даже была верной и надежной сообщницей, с которой ты прокрадывался в кухню в поздние часы, чтобы чего-нибудь этакого перекусить. Тебе нравилась её неизменная солидарность, ты восхищался ею, хвалил перед другими, потому что видел в ней себя. Так что с нею-то произошло? Можешь ли ты сказать хотя бы слово в ее защиту?.. Молчишь? Ты как знаешь, а я никогда не прощу ей того случая, когда смущенный, да что там смущенный – униженный и раздавленный всей своей жизнью! – ты пришел с букетом цветов и коробкой конфет на квартиру, где они жили с мужем, ещё бездетные. И нужно-то было тебе всего лишь одну только минуточку спокойно посмотреть на свою дочь, вспомнить её милые детские годы, поговорить с ней, снова напитаться нежным отцовским чувством и жить хотя бы с одной этой сердечной радостью. Но тебе не дали такой возможности – оказалось, что им скоро уходить на чьи-то именины, и они с тобой говорили, переходя из комнаты в комнату, на ходу одеваясь, и такое у них было недовольство твоим присутствием, что ты не знал, куда деваться и что предпринять. Нет, говорили они нормально, то есть обыкновенно, как говорят с почтальоном или сантехником – грех жаловаться. Правда, она была несколько рассеяна, возможно, чем-то обеспокоена. Покидать их сию же минуту ты посчитал неприличным, в первую очередь неприличным и унизительным для себя, ведь ты какой-никакой, но отец – хотя тебе ли, в твоем ли положении было думать о приличии?! Куда ни шло, если б они торопились, – в том-то и дело, что они передвигались по комнатам медленно, вольно или невольно – как теперь узнаешь? – оскорбляя тебя самим способом общения. Ты это почувствовал – о, как же ты это почувствовал! – и не крушение твоего дела, не распадение семьи, не все остальные неприятности, вместе взятые, по степени горечи даже отдаленно не могли бы сравниться с теми четырнадцатью минутами, проведенными на пороге их гостиной. Знаешь, я бы даже и это ей простил – приму во внимание её рассеянность, – я никогда не прощу ей другое. Проходя мимо, она заметила, что верхняя пуговица твоего серого пиджака пришита вызывающе черными нитками (не серыми, как другие), и эта деталь давно уже равнодушного к себе человека, если не сказать – опустившегося, не могла не кольнуть ей глаза, не могла не заставить дрогнуть сердце. Она не только не срезала сейчас же пуговицу и не пришила её, как должно, обратно, но и не указала на этот вопиющий факт твоей неряшливости. Если она не подумала о том, какой надлом души пережил отец, что он вот так вот взял и без всякого критического соображения пришил пуговицу нитками другого цвета, и о том ещё не подумала, что он немыслимо одинок в этом мире, – то какое же у неё, прости, каменное сердце. И мне безразлично, какие обиды у нее на тебя были.
К чему спрашивать, почему я пропустил главное событие. Ведь я следую сну, пересказываю без отклонений то, что вижу, и скажи спасибо, что в моем изложении эта история, по крайней мере, имеет ясные очертания, хотя и не лишена некоторого моего пристрастия. А возьмись я переводить в слова весь этот безмерный океан переживаний действующих лиц, то, боюсь, не нашел бы нужных слов в человеческом языке, чтобы доподлинно передать суть. Знаешь, не стал бы я останавливаться на главном, как ты говоришь, событии, а только сообщил бы: мол, случилось то, что так или иначе случается со всеми деловыми людьми, хотя, может, и не с таким драматическим исходом и не столь разрушительными последствиями. Отсюда – главным является совсем не то, что именно и почему произошло, но как и с чем действующие лица вышли из положения, потребовавшего от них строгого нравственного поведения. Поэтому я только лишь упомяну, что дело твое разрушилось, а почему разрушилось – кому до этого дело? – возможно, не досмотрел, просчитался, нагрянул кризис, мало ли, вот и пошло все кувырком.
Уютный загородный дом с лужайкой, саночками, бассейном и садом взял и уплыл сизым облаком в другую сказку, примерно в таком же направлении укатили дорогие автомобили и другие атрибуты завидной обеспеченности. Вам, всей семьей, пришлось перебраться в городскую квартиру, ставшую теперь символом провала, чьего-то головотяпства, а то и преступной халатности. Впрочем, никто поначалу на тебя пальцем не показывал, думали, всё скоро поправится, потому что так жить никто не хотел и не собирался. Старшие заканчивали свои институты, а младший только поступил – так что всем требовалась помощь, и ни о каком послаблении для тебя не шло речи.
А у тебя ничего не срасталось, все попытки восстановить дело приносили одни разочарования, вот уж поистине: пришла беда, так... К тому же – ох уж эти квартиры с одной ванной комнатой – вечные из-за нее конфликты. Первый передвинул мыльницу второго, а тот не терпит беспорядка на полке первого, и всегда от него лужа на полу, оба возмущены тем, что она занимает ванную каждый раз на два с половиной часа, а ещё всюду её длинные волосы после мытья головы, ну и тому подобное. Преодолеть трудности стесненного общежития родным людям оказалось не под силу, начались неотвратимые ссоры, и все начали сходиться в едином мнении, что виной всему ты.
Разве ты не знал, что у тебя мало времени, разве не видел на примере других семей, как в таких случаях тают добрые отношения с женой, с какой мелочи начинаются обиды и упреки, и – о, боже! – чего только тебе не пришлось выслушать в тот период. Это не один или два серьезных разговора, после которых она со слезами на глазах молила бы тебя взять себя в руки, а сама призналась бы в вере в твои силы и вечной своей любви – нет, было ежедневное, с позволения сказать, опускание тебя всякими уничижительными фразами, которые не решусь тебе напоминать. И одному богу известно, что она говорила детям в твое отсутствие. Ты тогда единственный раз в жизни повысил голос, заявив, что человек быстрее вылечится и встанет на ноги после наезда автомобиля, если его станут лечить, а не избивать бейсбольной битой, осуждая за невнимательность на дороге. И замолчал. У тебя, как было сказано, ничего уже не срасталось, а кредиторы донимали семью, и ты решил, сняв квартиру, от них на время отселиться, правда, с полной надеждой, что реализация других проектов вернет тебе любовь и расположение семьи.
Я не знаю, почему у тебя больше ничего не заладилось, ведь все твои начинания были четко продуманы и просчитаны, хотя ты прав, многого в жизни не объяснить. Спросить бы об этом того, кто без конца крутит этот ужасный сон, кто разделил мое сознание надвое, принудив вести этот нескончаемый разговор с самим собой. Хорошо бы у него еще узнать: сколько времени прошло с той поры и где я теперь нахожусь? Что это за освещенная луной горная вершина, и почему я лежу на этой лесной прогалине, где, возможно, тысячи лет не ступала нога человека? Хотя подозреваю, что никакого ответа не последует. Я не слышу голосов и предчувствую, что в долине не осталось ни одной живой души, а все пустые человеческие жилища обвились плющом и заросли сорной травой. Мне же возвращено сознание для того, чтобы я, вероятно, узнал о том, о чем узнали мои родные перед своим исчезновением. Возможно, всех посетила одна и та же мысль: может быть, она была о бренности земной жизни, о чрезмерном пристрасти к вещам преходящим, а еще о том, что никто из них так и не смог никого одарить любовью... Осматриваю себя: грудь разорвана, а в нескольких шагах вижу искусанное человеческими зубами мое сердце. От меня к нему тянется дымящая до сих пор дорожка крови, кем-то второпях присыпанная влажным песком, смешанным с черной комковатой глиной.
Ссылка на предыдущий рассказ - Золотые апельсины.