Свобода, равенство и братство! Разве не прекрасные идеалы? Но, соблазнившись ими, человечество повернуло совсем не туда. Пронеся идеи о недопустимости возвышения одних над другими, о счастье в коллективе, о горении в слаженной работе над устроением рая на земле через блистательный XIX век, мир уперся в век жуткий – ХХ. Свобода обернулась порабощением целых народов, равенство – никчемностью всех перед всеми, а братство выродилось в безликую массу. Почему? Была ли альтернатива? Свобода, творчество и личность! Такую триаду предложил миру Николай Бердяев, самый внимательный наблюдатель ХХ столетия, самый строгий его судья.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Говорить о биографии Николая Александровича Бердяева странно. Его биография – это движение мысли и чувства, это, в сущности, философография. Нет, конечно, и в жизни мыслителя внешние события были тесно связаны с внутренними, но связь эта такая парадоксальная, иррациональная, что порой и не знаешь, с какого конца подступиться. И потому начать лучше не с конца, а с начала.
Или все же с конца? «Я никогда не ощущал, что родился от родителей», – признается философ, подводя итоги своего пути в «Самопознании». Это следует отметить прежде. И снова вернуться к началу.
Николай Бердяев родился 6 (18) марта 1874 года в Киеве. Отец, Александр Михайлович Бердяев, происходил из дворянского рода киевских и харьковских помещиков. Предки его почти все военные, сам он был кавалергардом, рано вышедшим в отставку. Мать, Алина Сергеевна, урожденная княжна Кудашева, наполовину француженка. Родители вращались в кругах, близких к императору Александру III. Семейный уклад отличался крепким, комфортным бытом. И в то же время будущий философ подмечал в родных какую-то неприспособленность к жизни, надлом, большую чувствительность и душевное неблагополучие. Отца раздирали противоречия между патриархальными привычками и либеральными взглядами. Мать была болезненной и нервной. В доме «образовалась атмосфера, родственная Достоевскому».
Раннее детство – пора безмятежности. Прогулки с няней по чудесным аллелям, катание на кабриолете с пони, поездки в Вену. Потом – учеба, суровая повседневность. По семейной традиции мальчик был зачислен в Киевский кадетский корпус. Это было то еще испытание – казенщина, военщина, грубое общество. Учился кадет Бердяев посредственно, по собственному признанию, «не мог решить ни одной математической задачи, не мог выучить четырех срок стихотворения». Позже он объяснял: «Мои способности обнаруживались лишь тогда, когда умственный процесс шел от меня, когда я был в активном творческом состоянии, и я не мог обнаружить способностей, когда нужно было пассивное усвоение, запоминание». Способности обнаружились к философии.
Уже в 14 лет Николай Бердяев читал Канта, Гегеля и Шопенгауэра. Немецкие мыслители подтвердили его смутные догадки о мире: оказалось, что разлад с миром явлений отнюдь не мнимый, не кажущийся, он реален, трагичен, невыносим. С этим нужно было что-то делать. Просто принять это было невозможно. Жизнь бросила вызов – следовало вступить в борьбу. Досужая психология теперь легко объясняет такие порывы и озарения подростковыми кризисами. Бердяев рано понял, что человек одной психологией не исчерпывается, как не исчерпывается он и социологией, и уж тем более биологией. Человек есть существо, способное возвыситься над природным миром и над самим собой.
В шестом классе Николая Бердяева переводят в Пажеский корпус в Петербург. Но он отказывается ехать в столицу, отказывается вовсе от военной карьеры, ставшей ему ненавистной заранее. Он бросает все, еще больше углубляется в книги, готовясь к поступлению в Киевский университет. В 1894 году он становится студентом естественного факультета. Через год переходит на юридический.
ПРАВДА МАРКСИЗМА
«У меня было раннее сознание того, что мир, общество, цивилизация основаны на неправде и зле. <...> Я рано почувствовал разрыв с дворянским обществом, из которого вышел, мне все в нем было не мило и слишком многое возмущало. <...> Мне никогда не импонировало никакое положение в обществе, никакой иерархический чин, никакая власть», – пишет Бердяев в своей философской автобиографии. Во время учебы в университете все его противоречия – сословные, социальные и как следствие мировоззренческие, духовные – усугубляются. Доходит до абсурда: новоявленный студент предпочитает общество евреев лишь потому, что это дает ему гарантию, что они не дворяне и не родственники. С такими воззрениями немудрено попасть в среду молодых революционеров.
Еще в первые годы учебы Бердяев сошелся с марксистом Давидом Логвинским, через него вошел в группу, в которую входил и Луначарский. Порвавший со своей средой дворянин начал читать лекции и доклады членам Киевского социал-демократического комитета. Он даже сделался кем-то вроде идейного руководителя. Что же пленило философа в марксизме? Историзм, масштаб, широта перспектив. К тому же трудно было не согласиться с марксистской критикой капитализма. Правду этой социальной критики Бердяев не отвергал по-настоящему никогда. А в молодости он готов был за нее и пострадать.
В 1898 году Бердяев был арестован и исключен из университета. Около месяца он провел в Лукьяновской тюрьме, где испытал почти религиозный экстаз. Настроение его охватывало самое победное. Да и тюремный режим был легок – во время прогулок арестанты устраивали собрания с докладами. Благодаря связям отца философа скоро освободили. Но позже, уже в 1900 году, неблагонадежного дворянина сослали на три года в Вологодскую губернию. Вместе с ним туда отправились и многие его товарищи-социалисты.
Еще до ссылки, впрочем, Бердяев начал отдаляться от марксизма – он сделался для него слишком тесным. Философ в то время читал Достоевского, Толстого, Ницше, символистов. На почве сходности литературных интересов подружился с религиозным экзистенциалистом Львом Шестовым. Начал работать над первой книгой, «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии». В своей работе Бердяев высказывает крамольные для марксиста мысли: «Истина, добро, красота не зависят от революционной классовой борьбы, определяются не социальной средой, а трансцендентальным сознанием». В 1901 году книга печатается с предисловием Петра Струве, который тоже уже повернул к идеализму. Работа Бердяева вызвала негодование в левых кругах. А после публикации статьи «Борьба за идеализм» марксисты и вовсе записали философа в изменники. Однако, даже столкнувшись с нетерпимостью, узостью сознания подавляющего большинства, низким уровнем культуры оппозиционно настроенного общества, Бердяев продолжал считать себя социалистом.
После ссылки Николай Бердяев переехал в Петербург и на время примкнул к нелегальному «Союзу освобождения». В 1903–1904 годах участвовал в организованных обществом заграничных съездах. В Женеве, к слову, встречался с Плехановым, говорил с ним о наивности материалистического рационализма. Плеханов, впрочем, его не понял, заявил, что с такой философией нельзя оставаться марксистом. Вскоре собрания представителей движения, так называемые «освобожденческие банкеты», стали для философа мучительными, он окончательно порвал с этой средой.
ПОВОРОТ К РЕЛИГИИ
В 1905 году представители различных новых течений сходились на страницах петербургского журнала «Вопросы жизни», а ищущие нового религиозного откровения – еще и в салоне Мережковских. Бердяев не остался в стороне ни от того, ни от другого. На этих встречах он познакомился с самыми интересными, самыми яркими философами, писателями и поэтами: Вячеславом Ивановым, Андреем Белым, Василием Розановым. С Зинаидой Гиппиус он мог разговаривать до глубокой ночи. С самим Дмитрием Мережковским тесного общения не случилось. А жаль.
Оба философа во многом сходились. Во взглядах на идеи Достоевского и Толстого, в нелюбви к Рафаэлю, в интересе к фигуре Леонардо да Винчи и в двойственной оценке его творчества. И оба этой схожести не признавали. Удивительно читать признания Бердяева об огромной разности с Мережковским. И еще удивительнее иллюстрации этой разности. Николай Александрович упрекал Мережковского, например, в том, что тот совсем не чувствителен к правде толстовского протеста. Но ведь он и сам в «Духах русской революции» недвусмысленно называл бунт Толстого «рабьим». Бердяев упрекал Мережковского в холодной эгоцентричности, в равнодушии к идеям других, но ведь и его самого часто упрекали в том же, и он, как никто, понимал истоки этого непонимания. Мережковский так же чувствовал себя чуждым миру, как сам Бердяев ощущал себя «ничьим человеком». Поразительно, как оба не угадали этого друг в друге. Поразительно, как смогли они потом разойтись на всю жизнь и не встречаться даже в Париже, в эмиграции.
Впрочем, возможно, они просто повстречались не вовремя. Их разделила русская революция 1905 года, они разминулись в ее понимании. Хотя и это ужасно странно. Многие идеи, что высказывал Мережковский еще в 1900-х годах, были продолжены потом в сборнике статей о русской интеллигенции «Вехи», но Мережковский, будто забыв о своих былых настроениях, приветствовал 1905-й с каким-то неудержимым восторгом. Бердяев же переживал этот год тяжело: слишком удручающее впечатление произвели на него исторические события.
Поворот Николая Бердяева к христианству ознаменовался выходом книги Sub specie aeternitatis («С точки зрения вечности»). Хотя как такового обращения у философа не было, была лишь эволюция – вот ее-то он и зафиксировал в сборнике статей 1900–1906 годов. Об этой книге очень уж иронично отозвался Лев Шестов. Даже едко. Он подшучивал, что Бердяев «стал христианином прежде, чем выучился четко выговаривать все слова Символа веры. <...> стал выговаривать слово Христос тем же тоном, которым прежде произносил слово Маркс». По мнению Шестова, Бердяев открыл сборник убежденным кантианцем, а закончил полным отрицанием эмпирического мира, чем уподобился девицам, продолжающим играть в шахматы без короля.
А философу король и не нужен. Он сам по себе. Он знает, что в его пути нет ничего от метаний неофита, он только ищет новые способы выражения своих идей. И дело тут вовсе не в неумении что-то выговаривать, а в своей собственной терминологии, которая шла у философа от усложняющегося отношения к христианству. Он ведь подступался к нему с разных сторон: и с ортодоксальной, и с прогрессивной, и с народной, и даже с сектантской. Он участвовал и в религиозных собраниях интеллигенции, но его можно было встретить и в трактирах за спорами с бессмертниками, духоборами и хлыстами. Он изучал старчество и общался со странниками-паломниками. И ничего не удовлетворяло его.
В религии Николая Бердяева больше всего волновали вопросы о свободе, о творчестве, о личности. Он ставит их уже в книге «Новое религиозное сознание и общественность», вышедшей в 1907 году. Позже он разовьет эти идеи в работах «Философия свободы» и «Смысл творчества. Опыт оправдания человека».
А в 1909-м вышли в свет «Вехи». Сборник статей о русской интеллигенции вызвал шквал возмущения в обществе. Николай Бердяев выступил в сборнике со статьей «Философская истина и интеллигентская правда». Философ был, может быть, и не столь резок, как его коллеги, поскольку его в большей степени волновали вопросы все-таки отвлеченные, но и он обвинил революционеров в низкой культуре и невежестве. А главное, что поставил автор в упрек русской интеллигенции, – это утилитарное отношение к философии, обращение к ней за обоснованием их борьбы и, конечно, увлечение материализмом, самой элементарной и низкой формой философии. «С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье, – писал Бердяев, – любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине».
Любовь к истине, любовь к свободному поиску самому Бердяеву не прощали очень уж часто. В «Философии свободы», вышедшей в 1911 году, усмотрели ересь уже и представители религиозных кругов. За статью «Гасители духа», опубликованную в 1913 году в «Русской молве», философа под дружное одобрение общественности отдали под суд за богохульство. Ему грозила Сибирь, но началась война, рассмотрение дела постоянно откладывалось вплоть до 1917 года – от новой ссылки Бердяева спасла, как это ни парадоксально, революция. Моральное же осуждение реакционной православной среды философа мало задевало. Да и прогрессивной тоже.
Уже в 1911 году Николай Александрович перестал посещать собрания Религиозно-философского общества, отошел от издательства «Путь», углубившись в творческое уединение. Зиму 1912-го философ с женой Лидией провел в Италии, где, конечно, много размышлял о судьбе Ренессанса. Здесь родилась и развилась философская идея об оправдании человека творчеством. Книгу «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» Николай Бердяев называл самым вдохновенным своим произведением.
Василий Розанов посвятил «Смыслу творчества» 14 критических статей. И в своих разборах то восхищался трудом Бердяева, то нещадно на него нападал. А нападая, он был совсем уж суров, писал, что книга слабая, что размышления дурные и газетные. При этом на поставленный Бердяевым вопрос, лучше ли было бы, если бы в России в начале ХIХ века жили не великий святой Серафим Саровский и великий гений Пушкин, а два святых – святой Серафим и святой Александр, Розанов не моргнув глазом отвечает: да, с двумя святыми было бы очень даже замечательнее. Более того, Розанов тут же за Александра Сергеевича в некой гипотетической ситуации всем распорядился. «Сам Пушкин – сам! – ни на минуту не задумался бы кинуть и свои поэмы, и стихи к подножию той высоты, на которой стоят песнопения Дамаскина».
Читать такие разборы неловко даже не самому образованному читателю, а каково было автору. Бердяев по традиции сетовал, что опять оказался не понят. Что критики свели содержание книги к банальнейшей проблематике: оправдывает ли христианство творчество культуры (и почему-то только культуры). Философ же говорил не об оправдании творчества, а об оправдании человека творчеством, об антроподицее, об отношении человека к Богу посредством творчества, о том, что Бог такого стремления в человеке не только не осуждает, но ждет. Философа не услышали. Да и едва ли могли услышать. В 1916 году, когда вышла книга, историю двигали идеи отнюдь не созидательные. Мир был охвачен безумием разрушения.
РЕВОЛЮЦИОНЕР ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИИ
1917 год Николай Бердяев встретил с негодованием. Сбылись все самые мрачные его пророчества. Либеральная Февральская революция обернулась провалом, разложением и в конце концов большевистским Октябрьским переворотом, крушением культуры. Однако – и это вполне в духе философа – стихия русской революции и Гражданской войны не подавила Бердяева, не ввергла в уныние. В очередной раз он испытал творческий подъем. Да, философ был движим злостью, гневом, он готов был сражаться.
Особенно продуктивным для него был 1918 год. В это время выходит сборник «Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности». Также Бердяев пишет эссе «Духи русской революции», посвященное влиянию на революционеров русской литературы. Удивительно, какие парадоксальные связи увидел философ в отношениях отечественных «освободительных сил» и нашей классики. Это, конечно, интерпретация интерпретаций, но насколько она оригинальна! Так еще никто до Бердяева не разбирал наследие Достоевского, Толстого и Гоголя. И в этот же период философ пишет полную обличительного пафоса «Философию неравенства», которая так и не будет опубликована в Советской России.
«Философия неравенства» – удивительная вещь. Принято считать, что позже философ от нее отрекся. Но это не вполне так. Впоследствии Бердяев признавался лишь в том, что этой своей книги не любит. При этом важно понимать, что он вообще мало какими своими работами был удовлетворен, нередко уже после публикации очередной книги он чувствовал, что выразил мысль в ней недостаточно полно и ясно. «Философия неравенства», впрочем, не удовлетворяла автора более других, слишком уж скор он был в этой работе на обвинения. Однако и в самые последние годы жизни Бердяев признавал, что и в этой чрезмерно эмоциональной книге он оставался верен своей любви к свободе. Не отказывался он и от большинства высказанных в книге идей о равенстве, демократии, культуре и, конечно же, снова о творчестве (которое считал явлением аристократичным) и о личности (всегда противопоставленной коллективу).
В эти смутные времена Николай Бердяев вообще очень активен. Он много пишет, выступает с публичными докладами в Вольной академии духовной культуры, в 1920 году становится профессором Московского университета, на своих лекциях критикует марксизм. Философ открыто объявляет большевиков своими врагами, ведет с ними ожесточенную – не политическую, не социальную, но духовную – борьбу. При этом он выступает вовсе не как реставратор монархии, напротив, он ощущает себя гораздо в большей степени революционером, чем его оппоненты. Бердяев вполне осознает, что старый мир невозможен, его не особенно тревожат и социальные потрясения, они осознаются как временные, не стоящие внимания. Он даже видит в них хоть и дурную, но правду – даже когда самому приходится чистить снег, отбывая трудовую повинность, даже когда жизнь его семьи зависит от распределения пайков в Лавке писателей. Всё, что философа по-настоящему ужасает в большевистском режиме, – это надругательство над свободой, террор и возможность тотального геноцида, уничтожение культуры, торжество невежества, низвержение интеллигенции (революции всегда неблагодарны к тем, кто их готовит), превращение мира в промышленную ассоциацию, а общество – в массу потребителей (тут он предвосхитил Бодрийяра). Разумеется, те, против кого Бердяев направил свой гнев, не могли этого долго терпеть.
В феврале 1920 года Николай Александрович переживает первый при новом строе арест. Формально репрессии были связаны с делом так называемого «Тактического центра» (объединение подпольных антибольшевистских партий и организаций), к которому философ отношения не имел. Во внутреннюю тюрьму ЧК к философу пожаловал сам Дзержинский. Бердяев отмечал, что допрос в его присутствии носил какой-то торжественный характер. Философ много и пламенно говорил, основатель ВЧК внимательно слушал, а потом попросил Менжинского отвезти арестанта домой на автомобиле.
Следующий арест случился через два года на фоне антирелигиозных преследований. Философ просидел в тюрьме около недели, а потом ему объявили о высылке из СССР. Через два месяца Николай Александрович с семьей покинул Россию на знаменитом «философском пароходе».
ЭМИГРАЦИЯ
Первые годы эмиграции Николай Бердяев живет в Берлине. Участвует в создании Русского научного института и Религиозно-философской академии. Однако вскоре окружение вновь перестает удовлетворять философа. Да и он – окружающих. За высказанную Бердяевым мысль о том, что западным государствам было бы неплохо формально признать советскую власть, чтоб не усиливать культурную и общественно-политическую изоляцию России от остального мира, что могло бы смягчить самые пагубные стороны большевизма, он подвергается чуть ли не остракизму. Радикальнее всего философ расходится с бывшим идейным товарищем Петром Струве, возглавившим в Берлине одну из групп Белого движения.
Первыми книгами Бердяева, вышедшими в эмиграции, становятся «Смысл истории» и «Новое средневековье». В этих работах философ продолжает развивать идеи, обозначенные ранее в эссе «Предсмертные мысли Фауста», посвященном анализу «Заката Европы» Шпенглера, и статье «Демократия, социализм и теократия». Небольшая книжка «Новое средневековье» приносит Николаю Бердяеву европейскую известность – работу перевели на 14 языков. И это вполне объяснимо: Европа переживала послевоенную раздробленность, была напугана будущим – капитализм себя изжил, а в коммунизме мерещился новый антихрист. Народы искали сплочения в новой возвышающей идее. Философ попал, что называется, в тренд.
Однако сам Николай Александрович больше ценил «Смыл истории», труд, который оказался менее понят. В этом произведении усиливается характерная для философа эсхатологическая проблематика. И отнюдь не в духе Шпенглера. Конец истории мыслился автором не как апокалипсис, а как торжество Царства Божьего, царства свободы, как преодоление разрыва между миром природным и личностью, как победа над малостью и извечным одиночеством человека.
Одиночество, тоска, творчество, бунт, свобода – эти темы все больше углубляются и заостряются в работах Бердяева. Сам он определяет свою философию как экзистенциальный персонализм. Наиболее ярким выражением этого направления становятся двухтомник «Философия свободного духа», написанный уже после переезда философа в Париж, и книга «О назначении человека», опубликованная в 1931 году. Философ не только дает афористическое понимание личности, но и открывает путь раскрытия человеческого «я». «Личность совсем не есть часть общества, – утверждает он. – Наоборот, общество есть часть личности, лишь социальная ее сторона. Личность не есть также часть мира, космоса, наоборот, космос есть часть личности. <...> При этом личность не самодостаточна <...> Личность есть сопротивление, сопротивление детерминации обществом и природой, героическая борьба <...> Личность есть боль. <...> Быть личностью, быть свободным есть не легкость, а трудность».
Трудно не только быть свободным, трудно само понимание идеи свободы. Особенно в эпоху, когда умы захватила идея социально-политической борьбы. Как это случилось со многими русскими эмигрантами. Бердяев следил за развитием их идей, но полемика с ними становилась все более нежизнеспособной. В евразийцах философа отталкивало упоение Востоком, при котором Орда оказывалась роднее Византии; в идеологах военного отпора коммунистам пугала косность и агрессивность. В этом смысле показателен заочный спор Бердяева с Иваном Ильиным. Николай Александрович сравнил книгу «О сопротивлении злу силою» с проповедью «Чека во имя Божие», Ильин в ответ назвал рецензию Бердяева «больной выходкой». И вся аргументация идеолога Русского общевоинского союза свелась к цитированию Библии, к приведению в примеры Крестовых походов и благословению русских воинов Сергием Радонежским.
В Париже Николай Александрович все больше сходится с французскими писателями и философами. Он встречается и много беседует о коммунизме с Андре Жидом, участвует в философских собраниях у Габриэля Марселя, спорит об Аристотеле и Фоме Аквинском с Жаком Маритеном. С соотечественниками философ разрывает почти все связи.
Исключение составляла только дружба с Шестовым. И он, в свою очередь, в 1930-е оставался одним из немногих русских эмигрантов, кто интересовался собственно философией Николая Бердяева, а не его высказываниями на актуальные темы. В эти годы Лев Шестов уже не так иронично-снисходителен к товарищу, как в 1900-х, но он по-прежнему критикует мыслителя с позиции будто бы старшего брата. Шестов указывает Бердяеву на слабость понятия «несотворенной свободы», на несостоятельность обращения к идеям, выраженным Достоевским в «Великом инквизиторе», и бунту датского философа и теолога Кьеркегора, на неразрешимость парадокса ветхозаветной Книги Иова. По мнению Шестова, философ идет по пути, намеченному до него, и останавливается на половине. Он писал, что Бердяев, утверждая, что Бог над свободой не властен, поскольку свобода необходима для познания истины, вовсе отбрасывает вопрос «Зачем познавать это чертово добро и зло, если это так дорого стоит», и добавлял, что философ также игнорирует финал Книги Иова, в котором Бог отнюдь не бессилен.
Но что, если Бердяев не на половине остановился, а дальше пошел? Что, если это сам Шестов на Достоевском споткнулся, приняв лишь пафос человека из подполья, бунт Ивана Карамазова да претензии миру Ипполита. Ведь и сам Достоевский дальше пошел: невозмутимо мимо Ипполита, вслед за своим князем Мышкиным. Как ни возмущался Шестов слабостью образа Мышкина, как ни корчился от его тихого «Простите нам наше счастье», а Достоевский все же мыслью и сердцем с ним дальше отправился. И Бердяев идет дальше, обходя тупики. Он идет, не упрощая, а усложняя мир.
Бердяев и в мирском идет дальше. Если Мережковский – сам себя перерастающий в своей прозе – не выдерживает гнета времени и высказывает перед войной симпатии к Гитлеру (пусть потом и горько раскаивается), то Бердяев входит в историю совсем иным жестом: в 1944 году, после страшных лет оккупации (страшных для него не столько бомбами, сколько упадничеством духа), он вывешивает на своем доме в Кламаре красный флаг, приветствуя освободителей. Не большевиков – освободителей! Если правда оказывается на стороне его оппонентов, он остается с правдой. Если такова судьба России, то это и его судьба тоже. Такова его свобода.
О судьбе России Николай Александрович наиболее полно размышляет, конечно, в одной из самых известных книг – в «Русской идее». Вычленять главное смысла нет, да это и невозможно, слишком громаден материал. Философ задается не столько вопросом, чем была и является Россия эмпирически, сколько тем, что замыслил Творец о России. Эту книгу можно было бы назвать итогом творчества философа, если бы итоги были для него возможны.
Но философ не мыслит свою жизнь отрезками с началами и концами. После каждой вышедшей книги философ пишет новую. В любых условиях. Бердяев пишет во время бомбардировок, пишет после смерти жены, пишет во время болезней. В 1947 году выходит книга «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация», также философ заканчивает труд «Царство духа и царство кесаря». В это же время Николаю Александровичу присуждают степень доктора теологии Кембриджского университета, сообщают, что он является кандидатом на получение Нобелевской премии, приглашают на конференцию «Международные встречи в Женеве». В окружении мыслителя говорят о его мировой славе.
«С трудом поверят, как мало радости это мне дает, – вспоминал об этом Бердяев. – Я все-таки чувствую себя довольно несчастным, несчастным не по внешней своей судьбе, а по внутренней своей конструкции, по невозможности испытать удовлетворение, по непреодолимым противоречиям, по нелюбви ни к чему конечному».
Не любя ничего конечного, Николай Бердяев продолжает работать до самых последних дней. Жизнь философа обрывается 23 марта 1948 года. В собственном доме в Кламаре. За письменным столом.