Утром слушала Стравинского — «Фейерверк» 1908 года, после которого Дягилев и Фокин заинтересовались молодым композитором и пригласили его написать музыку для балета. Последний через два года прогремит на сцене парижского Гранд-Опера под названием «Жар-птица» и упрочит славу русского танца, воплотив в себе безумие, сладострастие и роковую неотвратимость народных сказок.
Музыка Стравинского — истерика, это судорожные движения вывернутых рук кричащего, на лицо которого накинули мешок и он зубами пытается выгрызть в нём клочок воздуха, слыша как по хрусткому снегу топают сапоги мучителей. В мешке разворачивается целая симфония: глухой шёпот, плач, мольба, задыхающийся стон, но за ним — в равнодушной отчуждённости мира, палачи делают свою работу. Они точат лезвия, дёргают язык колокола, бьют в бубен, маршируют, монотонно водят смычком по скрипке, гогочут, изощренно сводя с ума пленника жестокой сумбурностью звуков.
Или так: музыка Стравинского — это притворная безмятежность, обманчивая невинность, это пасторальный пейзаж с двойным дном как на третьей планете системы Медуза. Перед вами опушка леса в середине мая, полуденный зной, щебечут птицы, от трав идёт дурманный запах — природа щедро вывалила свои прелести и отдалась путнику, который случайно вышел из леса и прилёг среди цветов. Но стоило ему заснуть, как солнце поблекло, а за деревьями показались чьи-то страшные мёртвые глаза и по опушке всё побежало, запрыгало, заверещало, схватило путника и закружило в танце, дёрнув занавес, за которым запестрели бархат и шелка бакстовских декораций.