Тэффи – веселое имя и грустная судьба. Смешные ранние рассказы и трагические поздние. Ехидная насмешка и печальная нежность. Так, наверное, и возникает лучшее в литературе.
Текст: Зинаида Курбатова, фото: Леонид Арончиков, а также предоставлено М. Золотаревым
Если люди вообще знают, кто такая Тэффи, они наверняка бросаются цитатами из нее – не хуже, чем из каких-нибудь «Двенадцати стульев». Ссылаются на демоническую женщину и воротничок, меняющий всю жизнь. Вспоминают «я хочу селедки, я хочу пошлости!» и «надо лассуждать пло молань». И «конечно, небольшой», и «развратясь, они потребовали супу», и «Америка славится пампасами, а пампасы льяносами». «И сам ушел, и сундучок унес». Вот умела она сказать так, что до сих пор актуально: «Если в России кто-то обратил на себя внимание, так уж я этого кого-то не поздравляю». Как-то умела она заметить сто лет назад такое, что нам до сих пор уморительно смешно. И невыносимо грустно.
ПИШЕТ! ПИШЕТ!
Родилась Надя Лохвицкая в 1872 году. Хотя сама она, похоже, всячески запутывала этот вопрос, в разных документах встречаются разные даты, вплоть до 1888 года. Скрывать свои лета в те времена было принято, она и убавила себе пятнадцать лет, когда уехала в эмиграцию. Ей в это время было под пятьдесят.
Отец огромного семейства Лохвицких, Александр Владимирович, был адвокатом, доктором юриспруденции, автором учебников и научных работ по праву. Он преподавал законоведение и историю русского права, издавал и редактировал газету «Судебный вестник», потом работал присяжным поверенным. Отец умер в 1884-м – в 54 года, и вдова с детьми поселилась в Петербурге, там Тэффи и оканчивала гимназию на Литейном. Мама, Варвара фон Гойер, была вовсе не француженкой, как повторяют биографии Тэффи. Ее отец был сыном многодетного саксонского капитана. Князь Репнин после войны с Наполеоном был на постое в этой семье; мальчика доверили ему, и князь его воспитал.
Детей в семье было много – исследователи не сходятся в данных, сколько именно. Обычно называют Лидию, Марию, Надежду, Варвару, Елену и Николая; есть упоминания о Вадиме, старшем из братьев, учившемся в лицее. Да и сама Тэффи всегда говорит о братьях, а не о брате. Лето семья проводила в имении матери при деревне Шмырки Хмельницкой области в зажиточной Волынской губернии. «Детство мое прошло в большой обеспеченной семье, – писала Тэффи, отвечая на анкету Федора Фидлера в 1911 году. – Воспитывали нас по-старинному – всех вместе на один лад. С индивидуальностью не справлялись и ничего особенного от нас не ожидали. Первая прочтенная и десятки раз перечтенная книга была «Детство и Отрочество» Толстого. Затем отрывки из Пушкина. В детстве я читала очень много. Постоянно». Тэффи вспоминала, что все дети писали стихи, но это считалось у них «почему-то очень постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом – немедленно начинает кричать: – Пишет! Пишет!»
В автобиографическом рассказе «Чучело» Тэффи вспоминает: «В тринадцать лет у меня был уже литературный стаж: стихи на приезд государыни и стихи по случаю юбилея гимназии. В этих последних, написанных стилем пышной оды, была строфа, из-за которой много пришлось пострадать:
И пусть грядущим поколеньям,
Как нам, сияет правды свет
Здесь, в этом храме просвещенья,
Еще на много-много лет! »
Сестры еще долго дразнили ее этим «храмом просвещенья», когда она не хотела идти в школу: как же, мол, храм там без тебя.
Как и многие дети этого поколения, она зачитывалась приключенческими романами Жюля Верна и Майна Рида и даже мечтала сбежать в Америку. Но в собственном творчестве ее тянуло не к созданию фантастических миров и не к парадному красноречию, а к зубоскальству. «В первых моих творческих произведениях преобладал элемент наблюдательности над фантазией. Я любила рисовать карикатуры и писать сатирические стихотворения», – ответила она на вопрос анкеты.
Сестры Лохвицкие еще в юности договорились между собой, что станут входить в литературу друг за другом, по старшинству. Первой стала Мария, которая публиковала стихи под именем Мирра Лохвицкая. Она вошла в круг старших символистов, в нее был влюблен Бальмонт, ее книги с удовольствием раскупала публика. Варвара (в замужестве Попова) писала под псевдонимом Мюргит: она печаталась в «Лукоморье» и «Новом времени», ее пьесы ставили в «Кривом зеркале». Елена (в замужестве Пландовская) выбрала псевдоним Элио. Она тоже писала пьесы. Елена и Надежда вместе переводили Мопассана.
Что касается братьев, то Николай в Первую мировую был уже генералом, в Гражданскую воевал в армии Врангеля, затем эмигрировал во Францию. Вадим Александрович Лохвицкий есть в списках выпускников Александровского лицея за 1883 год; есть сведения, что он был чиновником особых поручений при туркестанском генерал-губернаторе.
Писатель Виктор Окс вспоминал, что в 1894 или 1895 году Мирра Лохвицкая пришла на литературное собрание к поэтессе Ольге Чюминой: «Она вошла – яркая, гордая, красивая. За нею, в ее тени, робко и застенчиво вошла тоненькая, как тростинка, молоденькая девушка, головка которой клонилась под бурной волной пушистых волос цвета спелой пшеницы». Когда старшая сестра представила младшую, «две щечки под пшеницей заалели маком.
– Пишет? – пробасил С.А. Венгеров, не сводя с бедной девочки глаз.
Маки превратились в томаты, потом в бураки».
К этому времени «бедная девочка» была уже замужней дамой и матерью.
СЧАСТЛИВЫЙ ПСЕВДОНИМ
25 января 1892 года в Спасо-Преображенском соборе города Тихвина Наденька Лохвицкая обвенчалась с молодым следователем поляком Владиславом Бучинским. В том же соборе в ноябре крестили старшую дочь Бучинских, Валерию, которую дома звали Валей. Затем родились Елена и Ян. Бучинские к этому времени уже переехали в Щигры Курской губернии, куда получил назначение глава семьи. Правда, вскоре он вышел в отставку и перебрался вместе с женой и детьми в свое имение в Могилевской губернии.
Брак оказался не особенно удачным. Уже в 1900 году Надежда и Владислав разошлись. В книге «Июнь» есть, по-видимому, частично автобиографический рассказ «Оборотень», где героиня едет знакомиться с женихом-следователем, богатым и глупым. Ей даже обещают, что он ее «загрызет». В рассказе «Чудеса!» молодая жена Илька пытается рассказать мужу Стане, как лошадь и собака играли вместе, а тот раздражается. Может быть, Илька и Станя чем-то похожи на Надю и Владю – так или иначе, и жених из «Оборотня», и Станя – какие-то очень скучные, очень ограниченные молодые люди, а невеста из «Оборотня» и Илька им просто несоразмерны – обе с нежной, восприимчивой и щедрой душой, с умением сострадать, радоваться, любоваться.
Надежда уехала в Петербург, где жили мама и сестры. Дети остались с отцом. Известно, что потом они жили во Львове, где Елена окончила лицей, а Валерия – университет. Елена стала известной танцовщицей-«босоножкой», затем известной актрисой, снималась в кино. В 1915 году она приезжала в Петербург, где выступала вместе с футуристами, исполняя «словопластические танцы» – передавая значение стихотворений танцем. Петербургские литературные круги ее очень полюбили. Валерия жила в Польше, во время Второй мировой была сотрудницей польского правительства в изгнании и жила с матерью во Франции. Ян, как рассказывает его правнучка в соцсетях, окончил в Польше автодорожный институт, затем был выслан из Польши, жил на Украине, был репрессирован и умер в лагере...
В 1901 году в Петербурге рядом с сестрой Миррой появилась хорошенькая, кокетливая, изящно одетая Надя. Она тоже писала стихи и подписывала их своим настоящим именем. Про первую публикацию (это было стихотворение, навеянное чтением Чехова – «Мне снился сон безумный и прекрасный») она вспоминала, что ей «стало очень стыдно и неприятно» – и она надеялась, что никто этих стихов не прочитает.
Мне снился сон безумный и прекрасный,
Как будто я поверила тебе,
И жизнь звала настойчиво и страстно
Меня к труду, к свободе и к борьбе...
Но печататься продолжала. Стихи она писала всю жизнь и иногда публиковала небольшие сборники. Это скорее не стихи, а песенки – и она действительно их пела, аккомпанируя себе на гитаре.
Почему Надежда Лохвицкая стала подписываться «Тэффи», она объясняет в рассказе «Псевдоним»: мол, написала одноактную пьеску и боялась, что в театре ее сочтут дамской безделушкой, поэтому решила подписать свое творение псевдонимом. А чтобы он принес счастье – сочла, что подойдет «лучше всего имя какого-нибудь дурака – дураки всегда счастливы». Идеальным дураком ей показался некий Степан, которого дома звали «Стэффи»; отбросив первую букву, чтобы он не зазнался, она подписала пьесу «Тэффи» и послала ее в Суворинский театр. Газетчики потом предложили другое толкование: мол, это из стихотворения Taffy was a Welshman , Taffy was a thief , которое ошибочно приписывают Киплингу. На самом деле у Киплинга Тэффи – это первобытная девочка из сказки про появление письменности, а «Тэффи был валлийцем, Тэффи вором был» – английская народная песенка. Но Тэффи со всем соглашалась. Ее смешные одноактные пьески и маленькие рассказики вскоре очень полюбились публике. Тэффи стала печататься в одной из самых солидных столичных газет – в «Биржевых ведомостях».
С ЛЕНИНЫМ РЯДОМ
Во время революции 1905 года, после объявления свободы печати, на свет стали появляться многочисленные сатирические журналы. «Сигнал», «Зарницы», «Красный смех», «Вперед» с удовольствием печатали сатирические стихи Тэффи на злободневные темы; особенно популярным стало стихотворение «Патроны и патрон» о петербургском градоначальнике Трепове, смещенном со своего поста: «Трепов! Не по доброй воле ли // С места вам пришлось слететь? // Сами вы учить изволили, // Чтоб патронов не жалеть!»
Стихотворение «Пчелки», в котором работницы-пчелки всю ночь шьют красное знамя, было опубликовано в издаваемой большевиками «Новой жизни» и, как известно, понравилось Ленину. В «Новую жизнь» ее позвал поэт-мистик Николай Минский, который редактировал газету вместе с Горьким. Когда газета опубликовала статью Ленина о национализации земли, весь литературный отдел ушел из газеты, а Минский уехал за границу, спасаясь от уголовного преследования. К политической сатире потом Тэффи вернулась только после революции 1917 года.
В том же, 1905 году о существовании Тэффи узнал и Николай II : он прочитал ее басню «Лелянов и канал», посвященную планам городского головы Лелянова засыпать Екатерининский канал. Идея эта царю не нравилась, и басня его порадовала. А в 1913 году, когда готовили сборник к 300-летию дома Романовых, он выразил желание видеть в этом сборнике только Тэффи – никого, кроме нее, не надо!
В 1908 году, когда юмористический журнал для невзыскательного читателя «Стрекоза» пережил, как сейчас говорят, «ребрендинг» и стал «Сатириконом», Тэффи вошла в число самых известных его авторов. Молодая Тэффи – искренне веселый, добродушный исследователь, с азартом изучающий такое удивительное существо, как дурак: «Дурак не выносит никаких шероховатостей мысли, никаких невыясненных вопросов, никаких нерешенных проблем. Он давно уже все решил, понял и все знает. Он человек рассудительный и в каждом вопросе сведет концы с концами и каждую мысль закруглит». Это в самом деле естествоиспытательский подход, особенно если вспомнить ее «Человекообразных», где она высказывает идею, что людей создал Бог, а человекообразные произошли от коловраток.
Ей радостно жить, ее все смешит, даже суровая древняя история. Именно ее главы «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом» – самые смешные во всей книге: «Воспитание детей [в Спарте] было очень суровое. Чаще всего их сразу убивали. Это делало их мужественными и стойкими».
Тэффи вспоминала, что они с Федором Сологубом однажды подсчитывали метафизический возраст друг друга и общих знакомых – и Сологуб сказал, что ей в душе 13 лет. Тэффи сначала не согласилась А потом вспомнила, как все окружающие ее постоянно пытаются удивить и порадовать: то рогатым тростником, то древесным наростом, то осиным медом – «и каждый раз в таких случаях вся прислуга выбегала посмотреть, как я буду ахать и удивляться. И мне действительно все это было интересно». Она в самом деле умела ахать и удивляться, сострадать и жалеть, надеяться на счастье и плакать, радоваться зверям и птицам. И даже своих дураков, своих человекообразных – и тех любила, жалела, даже любовалась их дурацким совершенством.
На дореволюционных фотографиях у нее пышные волосы, пышные шляпы, пышные платья. Она любила нравиться, любила хорошие духи и красные туфельки. Федор Фидлер, автор известного дневника, куда он заносил события из жизни петербургских литераторов, каждый год записывал, в каких костюмах кто приехал на бал-маскарад к Сологубу; Тэффи неизменно одета причудливо и странно. Обычно ее сопровождает Леонид Галич (Габрилович), ученый и критик. Писательница Лидия Зиновьева-Аннибал в одном письме называет Галича «почему-то тайным мужем» Тэффи. Тэффи посвятила Галичу несколько стихотворений: «Сафир», «Вянут лилии, бледны и немы…» Есть сведения, что в 1914 году он стрелялся на дуэли из-за Тэффи, об этом есть упоминание в дневнике Блока: «Л.Е. Габрилович, заступаясь за честь женщины, выстрелил в доктора Нюренберга и арестован».
За несколько лет Тэффи добилась славы. У нее ежегодно выходили книги – не только прозаические, но и поэтические, ее пьесы собирали публику, фабрики выпускали конфеты «Тэффи» и духи «Тэффи». Газеты и журналы наперебой приглашали к сотрудничеству, зная, что ее участие гарантированно повысит тираж. Она выступала на литературных вечерах, читала рассказы с эстрады, собирая полные залы. Но ее рассказы становились все грустнее. Публика даже не понимала иногда: ведь если это Тэффи, значит, это юмор? А тут ничего смешного нет – над чем же она смеется? А она уже и не смеялась: она всматривалась в окружающий мир, который ей не казался уже таким смешным. Говорила, что за каждым смешным сюжетом есть своя трагедия. Тот, кто слышит, как мир смеется, слышит, и как он плачет.
Вечно 13-летняя в душе, Тэффи умела понимать зверей и детей, чувствовать и знать то, что они сами никогда в жизни сказать не смогут: особую тоску весеннего вечера, смутный страх, беспокойную заботу, бессловесную любовь. Она умела понимать старух и стариков – часто жалких и нелепых, зацикленных на старых обидах, бесконечно одиноких. Она все чаще замечала разобщенность людей, неспособность договориться, понять друг друга, прислушаться не только к другим, но даже и к себе – и рассказывала об этом с кроткой, смиренной печалью: это так, так.
Сборник «Неживой зверь», вышедший в 1916 году, состоит из печальных рассказов. В нем очень мало смеха и очень много прозрачной тоски, нежной жалости, тревоги. В нем – еще и военный опыт Тэффи: с началом Первой мировой войны она выучилась на медсестру и работала в госпитале в Царском Селе, выезжала на фронт для оказания помощи солдатам. Среди рассказов в «Неживом звере» некоторые как раз навеяны дежурствами, ночными разговорами с ранеными, ощущением внезапной и острой душевной близости, такого глубокого родства двух людей, рядом с которым вся другая жизнь кажется ненастоящей, неважной.
СЛАБЫ МОИ СИЛЫ
Февральскую революцию Тэффи приняла. Между Февральской и Октябрьской напечатала в «Русском слове» множество политических фельетонов, в которых критиковала Временное правительство, коррупцию, конкретных министров. В некоторых фельетонах писала об обретающем все больший политический вес Ленине: «Лоб нехороший: очень выпуклый, упрямый, тяжелый, не вдохновляющий, не ищущий, не творческий, «набитый» лоб». Она была убеждена, что за большевиками идут самые необразованные, неграмотные народные массы. И задумывалась: «Какая огромная работа – снова поднять и очистить от всего этого мусора великую идею социализма!» Уезжать из страны она не собиралась, даже призывала в одном из своих фельетонов не дезертировать, не бросать свою страну, а работать для нее. Идеи свободы и равенства она принимала. Унижения, грабежи, расстрелы, насилие – нет. Знаменитый ее рассказ «Гильотина», посвященный Троцкому, прекрасно иллюстрирует ее отношение к беззаконию. Граждане спокойно идут с утра занимать очередь на гильотинирование – и волнует их только то, что надо стоять три часа на морозе, хочется уж как-нибудь побыстрее отделаться.
Журнал «Новый Сатирикон» и газета «Русское слово», где она работала, были закрыты в 1918 году, книги перестали выходить из-за бумажного кризиса – и она осталась практически без работы и без средств к существованию. «По черным ночным домам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга, подвывая голодными голосами. <…> Всем хотелось быть «на людях»… Одним, дома, было жутко». Это она вспоминает время перед отъездом вместе с Аркадием Аверченко в турне на Украину, тогда оккупированную австрийско-германской армией. Голодные литераторы и актеры надеялись на заработки в той части бывшей империи, где еще сохранялись старые порядки. Об этом турне Тэффи рассказывает в своей «Ностальгии»: о попытках раздобыть пропуска и провезти через границу вещи, о жутком концерте для комиссаров в приграничном городе, где расстреливают без суда и следствия, а собаки грызут тела погибших. Рассказывает о сытом и суматошном Киеве, полном знакомых, сбежавших от советской власти, о приходе Петлюры, о жизни в Одессе. О том, как после ухода французской армии пыталась бежать вместе со всеми и лишь чудом попала на маленький пароходик под названием «Шилка». Это там, на «Шилке», сломанной и брошенной экипажем, восстановленной пассажирами, плывущей неизвестно куда, Тэффи написала:
К мысу радости, к скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц –
Все равно – где бы мы ни причалили,
Не поднять мне тяжелых ресниц…
Вертинский положил эти стихи на музыку и спел – спел так, что теперь мало кто и помнит, кто автор этих строк.
Затем были Екатеринодар, Ростов, Новороссийск, Кисловодск – полтора года скитаний. Закончились они тем, что на пароходе «Великий князь Александр Михайлович» Тэффи отправилась в Константинополь. «И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля» – так заканчивает она свою книгу воспоминаний «Ностальгия». Надежд не осталось. «Слабы мои силы и малы, но я отдал их все целиком».
КАК МЕРТВЫЕ ЛЯГУШКИ
Из Константинополя Тэффи перебралась во Францию, где стала работать в эмигрантской газете «Возрождение». Настоящую славу ей принес рассказ «Ке фер?» (Que faire? – Что делать), где генерал вышел на парижскую площадь, огляделся и сказал: «Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот... ке фер? Фер-то ке?» «Ке фер?» по рекомендации Ленина в 1920 году перепечатала «Правда», а советские критики стали писать, что Тэффи разоблачает духовный крах эмиграции. Она не столько разоблачала, сколько задумывалась. Писала не столько о политике, сколько о людях. Об ощущении внутреннего тупика, исчерпанности сил; о том, что эмиграция вечно бранится, ссорится и что-то делит, об одиночестве людей.
Она не могла отделаться от мысли, что все, что происходит с ней – это почти за гробом, что это посмертное существование: «Да, – едим, одеваемся, покупаем, дергаем лапками, как мертвые лягушки, через которых пропускают гальванический ток. Мы не говорим с полной искренностью и полным отчаянием даже наедине с самыми близкими. Нельзя. Страшно. Нужно беречь друг друга. Только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведет душу в ее родную страну».
В первые годы эмиграции она опубликовала два сборника стихов и несколько сборников рассказов. Книги выходили в небольших русских издательствах в Париже, Стамбуле, Берлине, Шанхае, Праге, Стокгольме. Стихи ее в это время – очень мрачные. О корабле смерти, о черном горбуне, погасившем солнце, о матери, которая оплакивает сына – его повесили на веревке, которую она сама сплела. Невыносимое чувство собственной вины за то, что свобода обернулась петлей, – это тоже теперь навсегда с ней: слабых сил не хватило.
В ее рассказах уже нет былого ослепительного остроумия. В них есть наблюдательность и анализ человеческой природы. Тэффи не перестала любить и жалеть людей – просто во многом знании много печали. Она видит, как распадается традиционный семейный уклад, как женщины, привыкшие быть женами, матерями и домохозяйками, начинают зарабатывать и кормить семью, учатся выживать одни, как дети ссорятся с родителями, которые тянут их в несбыточную Россию прошлого, когда дети пытаются врасти в новую жизнь в настоящем. Видит, что рушится не только общность людей, не только семья – но и психика человеческая не может справиться с мучительным внутренним разладом.
Скоро стало понятно, что эмиграция – это навсегда. В жизни появляется стабильность, оседлость; в письмах Тэффи постоянно возникает упоминание о Павле Тикстоне. В России он был промышленником и директором банка, во Франции вошел в правление страхового общества «Саламандра». Из мемуарной литературы известно, что Тикстон был человеком добрым, отзывчивым, к Тэффи относился очень нежно. Венчаться они не стали, жили счастливо и не бедствовали – мемуаристы вспоминали, что у них было три хороших комнаты и дома всегда стояли живые цветы. Тикстон разорился из-за мирового кризиса, тяжело заболел и умер у Тэффи на руках в 1935 году.
Тэффи много работала. Печаталась во множестве эмигрантских изданий. Ее рассказы с удовольствием печатали, не выплачивая ей гонорара, в СССР, пока она официально не запретила использовать ее имя. Она твердо защищала свои авторские права. Известна даже история о каком-то американце, который присвоил ее рассказ – Тэффи добилась его извинений. Ее пьесы шли в европейских театрах. Она много выступала с чтением рассказов – в том числе на благотворительных вечерах: эмигранты жили трудно и нуждающихся среди них было множество. К Тэффи постоянно обращались за помощью, она регулярно занималась сбором средств – то для конкретных людей, то на общественные проекты вроде создания библиотеки в Ницце.
Ее эмигрантские рассказы, собранные в книгу «Июнь», полны бескрайней печали: вся жизнь устроена не так, как надо, счастья не будет, покоя и воли тоже нет. Есть только спокойное принятие происходящего: оно позволяет жить. Есть христианское смирение и глубокая вера, исследователи обычно связывают появление религиозных и мистических мотивов в прозе Тэффи с тем, что она стала посещать религиозно-философское общество «Зеленая лампа», организованное Мережковским и Гиппиус. Но главное – есть любовь и нежность, разрывающая сердце, о которой Тэффи пишет: «Нежность – самый кроткий, робкий, божественный лик любви. Сестра нежности – жалость, и они всегда вместе». Ее предвоенный сборник так и называется – «О нежности», и говорится в нем о детях и зверях, отраде ее души.
В конце 1930-х Тэффи несколько раз ездила к младшей дочери, Елене, в Варшаву. Печатала фельетоны в варшавской газете «За свободу!», общалась с русскими и польскими литераторами. К началу войны она вернулась в Париж. Видела, как в город входят немцы. Во время оккупации перестала печататься – не сотрудничала с изданиями, подчинявшимися немецкой администрации, доходы ее резко сократились, иногда ей просто нечего было есть. Исчезновение ее из печати многих заставило думать, что она умерла, по ней даже служили панихиды, а в 1943 году «Новый журнал» опубликовал ее некролог.
О ЛЮБВИ
В военное время она жила в Париже, в Биаррице, в Анже. Она по-прежнему много работала. Старалась хорошо выглядеть. Была остроумна и обаятельна. Пожалуй, одна Ирина Одоевцева заметила в ней усталость, тоску и неврастеничность: Тэффи рассказала ей, что навязчиво считает окна домов на прогулке, нечетное число – хорошо, четное – к несчастью. Жаловалась, что это сводит ее с ума. Одоевцева вспоминает ее слова: «Все от безделья, от скуки. Печататься негде, впрок я писать не умею, вот глупые мысли и расплодились в мозгу, как тараканы. Шуршат, бегают, усиками шевелят. А мне от них коломятно и тошно. До того, что иногда просто хочется головой о стенку». Усталая, раздраженная, отчаявшаяся Тэффи – такой она только один раз приоткрылась собеседнице. Обычно была весела, любезна, очаровательна, в душу свою не впускала: в калошах нельзя, а без калош – там океан невыплаканных слез.
В 1946 году Тэффи опубликовала сборник «Всё о любви» – истории любви, рассказанные женским голосом. Истории нежные, жуткие, безобразные, глупые, смешные. В них множество женских персонажей – от прелестных девочек-подростков до злых старух, множество точных и верных портретов, от тонко-акварельных до графично-гротесковых.
В конце 1940-х она уже много болела. Дочь Валерия, которая приезжала к ней жить во время войны, овдовела и уехала в Лондон, Елена жила в Варшаве. Следы сына Яна затерялись в России. Тэффи одиноко жила в Париже. Писала мемуары. Пережила инфаркт, после которого работать стало совсем трудно. В 1950-м ее финансовое положение резко пошатнулось, так что в эмигрантских кругах даже собрали благотворительный вечер в ее пользу. В это время ее, как и Бунина, звали на родину, обещали советское гражданство. Она встречалась с приезжавшим в Париж Симоновым. Иногда пишут, что за несколько дней до смерти Тэффи приняла советское гражданство. Биограф Тэффи Елена Широкова считает, что слух пустили сотрудники «Русской мысли» и саму Тэффи он раздражал. Она не только раз за разом отказывалась от предложенного советского гражданства, но и шутила, что на родине ее встретит плакат «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», а на поддерживающих его столбах будут висеть Ахматова и Зощенко.
Последней ее книгой стала «Земная радуга», вышедшая в начале 1952 года. В мае Тэффи исполнилось 80 лет; как ни скрывала она свой возраст, скинуть годы жизни ей уже не удавалось. Она жаловалась, что жить скучно: «Все мои сверстники умирают, а я все еще чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста, он вызывает пациентов, явно путая очередь, а мне неловко сказать, и я сижу, усталая и злая». В сентябре она праздновала именины – День Веры, Надежды, Любви – и через неделю после него умерла.
Рассказывали, что она очень страдала. Ей укололи морфий, она затихла – и сиделка подумала, что она уснула. За несколько часов до смерти она просила зеркало и пудру.
Близкие друзья отслужили по ней две панихиды и вызвали из Лондона дочь Валерию. Та приехала на второй день. «Когда 6 октября 1952 г. я вошла в ее комнату, там стояли друзья и какие-то неизвестные мне люди со свечками в руках. Тэффи спала вечным сном, спокойная, красивая, с венчиком на голове», – вспоминала дочь. В гроб Тэффи, как она и просила, положили кипарисовый крестик из Соловецкого монастыря, который всегда был с ней. Похоронили на Сен-Женевьев-де-Буа рядом с Буниным.
Может быть, где-то там она и причалила к своему мысу радости, к золотым садам и сиреневым птицам – туда, где
Есть в небесах блаженный сад у Бога,
Блаженный сад нездешней красоты.
И каждый день из своего чертога
Выходит Бог благословить цветы.
Минует все – и злоба и тревога
Земных страстей заклятой суеты,
Но в небесах, в саду блаженном Бога
Они взрастают в вечные цветы.
И чище лилий, ярче розы томной
Цветет один, бессмертен и высок –
Земной любви, поруганной и темной,
Благословенный, радостный цветок.