Сергеева (Плешкова) Ирина Анатольевна - ученица школы № 7, преподаватель Пермского культурно-просветительного училища.
22 июня 1941 года. Воскресенье. Ясно, солнечно, тепло. Детский праздник.
Закончен учебный год. В Красном саду (теперь сад Горького) г. Молотова (так тогда называлась Пермь) гуляние. Мне 11 лет, я перешла в 5-ый класс. Завтра мы с мамой уезжаем на пароходе в Осинский дом отдыха. А сегодня с утра отправились в Красный сад на праздник. На площадках аттракционы, выступления, игры. Погуляли, вот уже и полдень, пошли навестить бабушку. Дорогой узнали, что началась война. Конечно, это известие взволновало всех взрослых, а меня нет. Ведь у нас уже были войны. О них и фильмы были, и в киножурналах о них рассказывали. И песни о войне мы пели: «Нам чужой земли не надо, но своей ни пяди не дадим». Была война с Японией. «На Хасане наломали им бока. Били, били, говорили: «Ну, пока!»». Была война с Финляндией. И здесь мы победили. Да, войны были где-то далеко. А сегодня такой хороший день! И завтра мы поедем на большом белом настоящем пароходе в каюте, будем обедать в салоне-ресторане.
23 июня мы уехали в дом отдыха. Мне помнится, там было хорошо и спокойно. Но когда через две недели мы вернулись домой, то увидели, многое изменилось в городе. В жилых домах отключили электричество. Многие наши знакомые мужчины были мобилизованы. Врачей отправляли на фронт. Моя мама, Плешкова Зинаида Григорьевна, работала врачом скорой помощи. Ее перевели работать в эвакогоспиталь, который располагался на улице Куйбышева, где сейчас находится административный корпус медакадемии. Мой папа, Плешков Анатолий Петрович, был управляющим конторы Торгового банка, его не отправили на фронт: очевидно, у него была «бронь», как у ответственного работника. Ему было уже 46 лет, и было больное сердце (он умер через два года после окончания войны от инфаркта). Но он был мобилизован на какие-то сборы, где мужчины вечером после работы занимались строевой и боевой подготовкой. Возвращался домой он только к ночи. В течение всей войны папа каждую весну уезжал на посевные работы в качестве уполномоченного, а осенью - на уборочную.
Мы жили на улице Кирова, приблизительно там, где сейчас Горьковская библиотека. Во дворе было два деревянных одноэтажных дома, один выходил на улицу, другой (наш) стоял между двором и огородом, в котором у каждой семьи была своя грядка метров семь в длину и метр в ширину, где выращивали овощи (до войны при каждом доме был огород, неплохое подспорье для семьи). В нашем огороде у каждой семьи был свой дровяник, где хранились дрова: отопление было печное. Воду носили в ведрах на коромысле с колонки за два квартала от дома, она находилась на улице Шадринской (ныне Борчанинова) напротив Феодосиевской церкви (тогда хлебозавода). Трамвай, как сейчас, по этой улице не ходил, его провели только в 1958 году.
Когда в первые недели после начала войны отключили электричество, все обзавелись керосиновыми лампами, которые стали продавать в магазинах. Как они выглядели?
Небольшой железный резервуар, похожий на консервную банку, полукруглый, со «спинкой», чтобы можно было повесить на стену, в него наливался керосин и спускался фитиль, на который надевалось стекло-трубка шарообразная внизу, фитиль можно было подкрутить для яркости света. Стекло периодически мыли ершиком. Так как у нас было две комнаты и кухня, одной лампы нам не хватало. У нас были еще две «коптилки» или «мигалки»: в пузырек из-под духов или лекарства наливали керосин, вставляли пробку, в которую был продет железный стерженек со шнурком-фитильком внутри, шнурок опускался в керосин. Сверху на фитилек можно было надеть стекло-пробирку с отбитым донышком. Вот такая получалась игрушечная лампа, но она освещала помещение, при ней читали, занимались, жили. Ко всему этому привыкли, и это казалось естественным.
Пищу готовили в русской печке, на примусе или керосинке. Воду кипятили в самоваре. Родителям зимой приходилось вставать очень рано: надо было истопить печи. Мама готовила обед, ставила его в русскую печь и уходила на работу, а к моему приходу из школы, он был готов. Я ставила к печке табуретку, взбиралась на нее, отодвигала заслонку и осторожно, чуть приподнимая тяжелый чугунок ухватом, выдвигала его из печки, наливала себе суп и обратно задвигала его. К приходу родителей суп еще был теплый в печке.
Родители приходили домой поздно: папа после работы был на военной учебе, а мама всегда допоздна была в госпитале, а когда прибывал эшелон с раненными, вообще не приходила домой. Раненные часть поступали с первичной обработкой ран, сделанные в полевом госпитале: когда снимали гипс, под ним кишели вши. Бинтов не хватало, прачкам и санитарам приходилось их стирать. У врачей не было в госпитале отдельной комнаты для отдыха. На втором этаже между лестничной площадкой и коридором был холл, там в углу стоял большой стол, за которым врачи могли вести рабочие записи и отдыхать. Мимо них постоянно проходили раненые и медперсонал. Я часто по вечерам приходила к маме в госпиталь и сидела за тем же столом. Напротив стола была площадка, на которой выступали школьники и артисты с концертами, а раненные сидели и в холле, и в коридоре.
Мама проработала в госпитале около двух лет, потом серьезно заболела, ее вывели на инвалидность и перевели работать в скорую помощь. Военная обстановка отразилась и на работе скорой помощи: на каждую машину выдавали ограниченное количество бензина, так что иногда медики к больному шли пешком, санитарка несла сумку с лекарствами, шприцами и т.д.; иногда ехали на трамвае (трамваи ходили с Перми II в Мотовилиху и, кажется, по К. Маркса на Бахаревку, автобусов не было).
Машины скорой помощи были не такие, как сейчас. Они назывались «каретами», были высокими, в них можно было стоять согнувшись, их длина была по длине носилок. Врач сидел рядом с шофером.
С первых месяцев войны были введены продуктовые и хлебные карточки. Их выдавали ежемесячно. На маленьком листке бумаги были расчерчены сантиметровые квадратики - талончики, на которых было написано: сахар, крупа, мясо, рыба, соль и т.д. и количество граммов на каждый продукт. Мы были «прикреплены», можно сказать, к «элитному» магазину, потому что папа был «ответственный» работник и нам отоваривали все талончики. А вот мамина сестра-педагог и ее муж-инженер были «прикреплены» к обыкновенному магазину, где часто не отоваривали талончики, так как не было продуктов.
На хлебных карточках в квадратиках стояло число месяца и количество граммов, если хлеб не выкупили в указанное число, он пропадал. Продавцы после окончания работы наклеивали эти квадратики на лист бумаги и отчитывались за проданную продукцию.
Были нормы хлеба: рабочим - 800 грамм, служащим - 600 грамм, иждивенцам - 400 грамм, а потом 700, 500 и 300 грамм. Моя семья получала 1600 грамм хлеба (потом 1300). Мы не голодали во время войны, но никаких сладостей и масла не видели. Помню, как-то маму пригласили к соседу, он болел, ему стало очень плохо, мама помогла ему. Он был директором хлебозавода. На следующий день маме в знак благодарности принесли маленький кусочек песочного торта. До войны я не любила такие торты, а тут он показался мне сказочно вкусным.
Всем работающим весной каждый год давали небольшой участок земли, чтобы посадить картошку. Зимой картошку мы хранили в комнатах под кроватями, и в коридоре был сделан маленький сусек. Нам помогала мамина сестра. Они держали корову, за которой ухаживала бабушка. И у нас каждый день было молоко. Муж сестры инженер-лесовод имел возможность обеспечить корову сеном, летом корову гоняли в стадо, которое паслось где-то в лесу и на полях в районе речки Данилихи (сейчас это район улицы Мильчакова). За корову ежемесячно сдавали налог молоком (была какая-то норма). Однажды корова не пришла с пастбища, ее искали всю ночь. Было столько переживаний! Но утром нашли.
Теперь о школе. Я пришла в первый класс в 1937 году в школу № 6, которую только что построили. Это было двухэтажное типовое здание с печным отоплением. Директор школы Анна Константиновна Эльфман жила в квартире при школе, у неё не было семьи.
В первые месяцы войны здание этой школы отдали под госпиталь (это было обычным явлением, во многих школах открывали госпитали). Нас перевели в здание школы № 7, она занимала два здания: одно большое двухэтажное кирпичное на ул. Долматовской (теперь Попова) и через квартал маленькое одноэтажное деревянное, это здание нам отдали полностью. В нем было три классных комнаты и маленькая комнатка, где поселилась Анна Константиновна. Школа № 7 предоставила нашей школе-семилетке первую смену, а своих учеников учила во вторую и третью смены.
Заниматься мы начинали с 7 ч 30 мин. Вот теперь мы, дети, поняли, что такое война, и она дошла до нас, хотя нас не бомбили, над нами не рвались снаряды. В городе появились эвакуированные, их размещали в квартирах горожан, их дети учились с нами в школе.
Теперь все мы, и взрослые, и дети, жили вестями с фронта, внимательно слушали по радио сообщения Совинформбюро, а сообщения были тревожными. На стене висело радио - черная «тарелка», сантиметров 40 в диаметре. Телевизоров тогда не было, да и приемники без электричества не работали. Радио соединяло нас со всей страной. Все важные события на протяжении всех четырех лет войны передавал диктор Левитан. В первые годы войны, его голос, несравнимый ни с какими голосами, передавал: «После тяжелых, продолжительных боев нашими войсками оставлен...». И флажок на карте Советского Союза над моей кроватью передвигался на восток: папа на карте красными флажками отмечал линию фронта. Каждое сообщение Левитана о событиях на фронте заканчивалось: «Наше дело правое, враг будет разгромлен, победа будет за нами!». Областная газета «Звезда» выходила на одном небольшом листке толстой бумаги. Учителя в школе рассказывали нам о событиях на фронте, о героизме наших людей.
Наступила зима, очень холодная. В государственных учреждениях электричество было, но отапливались они плохо. В школе было холодно, занимались в пальто, все были в валенках. На многих были «шаровары» (широкие спортивные брюки с резинками внизу, их натягивали на валенки), девочки их носили под платьями. Как-то ранним утром при свете коптилки я сняла с печки разные валенки (черный и коричневый), натянула на них шаровары и только в школе, когда меня вызвали к доске, заметила, что в разных валенках. И учителя на уроки ходили в валенках и пальто.
Помню учительницу немецкого языка, ей, наверное, было немногим больше 30 лет, красивая. Она в холодной школе ходила в туфельках на каблуке. Помню её платье, оно казалось мне нарядным, хотя я понимала, что оно из дешевой фланели, бежевое с синими манжетами и воротником. Эта учительница была эвакуирована, другой обуви у нее не было. В чем она зимой ходила на улице? Кажется, у нее было двое детей. Видимо, она голодала, худела, таяла на глазах. Что с ней стало?
В первый год войны нас в школе кормили завтраками (не знаю, кто оплачивал их). В перемену приносили на подносе бутерброды: маленький кусочек черного хлеба с красной рыбой, может быть, горбушей, а какое-то время спустя, стали приносить «чибрики» - пустые пирожки, мы, шутя, говорили, что они поджаривались рядом с маслом.
Мы, школьники, раз или два в неделю ходили работать на телефонный завод, прибирали в цехах и на территории завода; принимали участие в субботниках; пионерские отряды собирали бутылки для зажигательной смеси для фронта. К праздникам готовили концерты и выступали в госпиталях. Писали письма бойцам на фронт, их вкладывали в посылки, которые тыл посылал фронту.
Помню, нас несколько раз водили в баню на ул. Ленина, всем давали по маленькому кусочку мыла. В каждой бане города были отделения санитарной обработки белья, его прожаривали, чтобы уничтожить вшей. Я раза два приносила из бани платяную вошь, к счастью, вовремя это обнаруживала. В школе систематически медики осматривали нас, проверяя на вшивость.
Я училась еще и в музыкальной школе. Когда началась война, музыкальная школа лишилась своего здания. И дети стали заниматься у учителей дома. У моей учительницы музыки, Елизаветы Михайловны Хорошавиной, было три комнаты в пятикомнатной квартире. Одну ее комнату занимали эвакуированные, вход в комнату был отделен от большой комнаты, где стояло пианино, шкафом и занавеской.
Ученики школы должны были обязательно выступать на академических концертах, их проводили в госпиталях. Весной в музыкальной школе, как и в общеобразовательной, были экзамены. У каждой учительницы было 10-12 учеников. На экзамен мы все собирались в одно время, сидели на кроватях в спальной (Елизавета Михайловна жила с сыном и свекровью, муж был на фронте) и ждали своей очереди, а в комнате, где было пианино, сидела комиссия учителей. Кто отыграл свою программу, возвращался в спальню. Там все ждали, когда нам объявят отметки.
Со школой мы ходили в кино. А с мамой я ходила в оперный театр. В наш город Молотов был эвакуирован из Ленинграда академический театр оперы и балета им. С.М. Кирова. Мы ходили в театр каждый месяц, иногда даже два раза. Билеты достать было очень трудно. Сидели обычно где-нибудь на балконе или галерке. Но это было счастье - пойти в театр. Артисты жили в гостинице напротив театра, тогда ее называли «семиэтажкой». Там жили и писатели, и композиторы. Здесь А.И. Хачатурян написал балет «Гаянэ», а перед премьерой сгорели костюмы.
Культурная жизнь в стране в годы войны не замирала. Изредка выходили кинофильмы. По радио «в живую» выступали знаменитые артисты и оркестры под управлением великих дирижеров. Главной целью искусства в то время было стремление пробуждать патриотические чувства и гордость за нашу страну.
Мы все знали о подвигах наших героев из книг, газет, радио, кинофильмов.
Знали о летчике Николае Гастелло, направившем свой пылающий самолет на скопление вражеских танков, о подвиге Александра Матросова, закрывшем своим телом вражеский пулемет и спасшим тем самым жизнь десяткам красноармейцев. Мы читали о подвиге Зои Космодемьянской. А в начале 1946 г. наш школьный драмкружок поставил целиком пьесу Маргариты Апигер «Сказка о правде», где я, Ира Плешкова, сыграла Зою, потом меня в школе называли «Зоей», а в парте я находила записки, в которых мне предлагали дружбу. Весной в нашей школе была встреча с мамой Зои Любовью Тимофеевной Космодемьянской.
Помню день Победы. Рано утром папа мне говорит: «В школу можешь сегодня не ходить: война закончилась и день объявлен нерабочим». Я тут же встала и отправилась в школу. Там все собрались. Радость, счастье! Кончилась война, которая длилась столько лет! Потом пошли гулять на Каму, а вечером был салют.
В июне начали приходить эшелоны с демобилизованными. Я никого не ждала, но как-то пошла на вокзал Пермь II посмотреть на это событие. Стояла на перекидном мосту. Было объявлено по радио, когда придет эшелон. Мост был открыт и все было видно сверху. А во время войны весь мост был закрыт щитами, чтобы нельзя было видеть, что делается на железнодорожных путях. Настроение у всех было ликующее.
# пермские истории # история перми
Воспоминания опубликованы в сборнике "Война глазами женщин и детей" (Пермь,2004).