Теперь мы не салаги. Есть уже новый набор. Всё так устроено, что мы не пересекаемся с другими курсами. Только мимолётно на переходах в столовую или в учебную базу. Или на мероприятиях училищного масштаба, которые происходят довольно редко. Можно в воскресенье пойти в курилку нового набора и поискать земляка. Заодно покрасоваться перед «зелёными». В нашей курилке тоже иногда появляются парни с четвёртого курса. Приходят к землякам и пыжатся перед нами. Третьего курса в училище нет, он учится на учебной базе в Чугуеве.
Молодёжь выглядит смешно в новых мешковатых кителях, а четвёртый курс ходит щеголевато, снисходительно сверху вниз смотря на всех нас. Форма безупречно подогнана, сапоги сияют, свободный ремень каким-то чудом держится на кителе, не падая вниз. Шапки изрядно потрёпаны, но сохраняют форму, изредка довольно причудливую. Они уже — лётчики. Освоили боевой самолёт. И среди них много парней, которые мне кажутся уже слишком старыми для курсантской формы. Или это так лётная деятельность старит за три лагерных сбора?
Мне нравится жить по строгому распорядку. Всё известно заранее. Следи за временем, слушай команды, выполняй. Не доставай сержантов и они тебе не будут мешать спать по ночам. Кормят хорошо, в казарме тепло. К отсутствию горячей воды мы уже привыкли, закаляемся холодной. Баня в субботу. Увольнения по воскресеньям. Свободного времени мало, но оно есть. Вечером можно посмотреть информационную программу «Время», во воскресеньям - «Служу Советскому Союзу». Водят в кино. Бывают культпоходы в город.
Если нет двоек и залётов у командиров, то просишься у сержанта в увольнение. Он вносит тебя в список. Отпускают определённый процент личного состава, «чтобы сохранялась боеспособность подразделения». Частота увольнений зависела от воли сержанта. Любимчики ходили чаще. Потом ввели строгую очередность увольнений. Любимчики расстроились. Но система понравилась, особенно тем, кто слабовато учился или склонен был к нарушению дисциплины. Зная дату увольнения, напрягались в учёбе и дисциплине, чтобы получить увольнительную. Я стал ходить в увольнения чаще. Поскольку не все умудрялись очиститься от грехов к выходным, а процент увольнений в город надо было соблюдать.
Больше всего отказов в увольнении было из-за неуспеваемости на кафедре радиоэлектроники. Преподаватели кафедры в конце каждой недели проводили диктант по азбуке Морзе. Тот, кто игнорировал ежедневные утренние тренировки, а ретрансляция азбуки шла во все классы в течение 15 мин перед занятиями, рисковал получить «неуд» со всеми вытекающими. И такие каждую неделю обязательно были. Одним «точки-тире» давались с трудом, другие злоупотребляли тренировками.
Стою дневальным на тумбочке. Дело идёт к отбою, до команды осталось десять минут. Подходит к тумбочке мой земляк Серёга, снимает трубку и просит коммутатор дать звонок на канцелярию роты. Там сидит старшина роты, который до поступление в училище прослужил на Кубе три года. Солидный уже мужчина. Дверь в канцелярию открыта, но скрыта углом коридора. Серёга в трусах и майке, в яловых сапогах на босу ногу стоит спиной к коридору, по которому движутся курсанты в умывальник и из него в спальное помещение.
В канцелярии звучит звонок. Земляк берет трубку. Я слышу, что в канцелярии снял трубку старшина, мне это и без телефона слышно через коридор. Земляк, к моему удивлению, представляется подполковником Курдюповым и, имитируя его голос, начинает распекать старшину за двойки по диктанту. Получается это у него мастерски, у меня глаза лезут на лоб от такой наглости. Слышу, что старшина, обладатель шикарного баритона, отполированного командами на срочной службе, начинает что-то неуверенно блеять в трубку. Земляк расходится вовсю, обещая организовать комсомольские и партийные разборки над старшиной за систематические «неуды» по диктантам азбуки Морзе. Мол, какой пример, товарищ старшина, вы подаёте подчинённым?
По коридору в сторону канцелярии проходит замкомвзвода сержант Богатырёв, мельком бросает удивлённый взгляд на курсанта, который кого-то распекает не своим голосом. Через минуту его голова высовывается из-за угла и внимательно смотрит на Серёгу, потом на канцелярию, снова на Серёгу, потом исчезает. Слышу как старшина просит не мешать ему, мол, меня тут в хвост и в гриву начальник кафедры радиоэлектроники имеет. Но Богатырёв настаивает на том, чтобы тот положил трубку и пошёл с ним. Не успеваю я ничего сообразить, заслушавшись мастера-имитатора, как Богатырёв выворачивается из-за угла и показывает мне кулак. За ним в проёме появляется старшина, подавленный ночным наездом подполковника, и несколько секунд смотрит на сцену у тумбочки. Глаза у него округляются и темнеют. Он расстёгивает крючок воротника кителя и делает несколько шагов в нашу сторону.
Серёга, перестав слышать в трубке блеянье старшины, начинает обещать походатайствовать об отчислении его из училища за неуспеваемость. Трубка молчит. Серёга алёкает, алёкает… С ужасом вижу как у старшины багровеет лицо и начинает раздуваться до неимоверных размеров грудная клетка. Пуговицы оказались на крепких нитках, не оторвались, тем самым ограничив количество набранного в лёгкие воздуха.
- Баликов! - взревел раненым медведем старшина почти над самым ухом Серёги. Меня шатнуло к окну, на котором жалобно звякнули стёкла. Серёга взвился в воздух, подбросив вверх трубку. Он повернулся в воздухе к старшине, совершенно обалдевший от неожиданности, приземлился перед ним на полусогнутых ногах, отчаянно пытаясь поймать, а потом удержать ослабевшими руками трубку телефона. Старшина выхватил у него трубку и замахнулся. Мой земляк сидел перед ним, как шакал перед Шер-Ханом. Немая сцена.
Наконец, старшина отдал мне трубку телефона и они втроём закрылись в канцелярии, откуда некоторое время раздавались раскаты голоса старшины. Когда я в полночь сдал пост у тумбочки очередному дневальному, мой земляк в умывальнике начищал краны. Когда через четыре часа вновь стал к тумбочке, Серёга драил напольные унитазы в туалете. И конца его работе видно не было. Сколько увольнений он после этого пропустил я не знаю.
Нашу размеренную училищную жизнь скрашивала духовая музыка и строевые песни.
Духовой училищный оркестр был большой. Но самое примечательное, что в нём состояли несколько пацанят разного возраста — воспитанники училища. Они носили армейскую форму, которая была, видимо, пошита на заказ в нашем военном ателье. Выглядели они молодцевато, лихо носили пилотки, сапоги, которые казались игрушечными, сияли. Оркестр занимал здание, примыкающее под прямым углом к нашей казарме. Я частенько видел этих пацанят. В сентябре они начинали ходить с портфелями в школу мимо входа в нашу казарму.
Неделя начиналась проходом взводов мимо батальонного начальства торжественным маршем под аккомпанемент духового оркестра. Раз в неделю музыканты появлялись утром на стадионе и наша физзарядка проходила под звуки бодрых маршей. Хотя, сами музыканты выглядели в это время полусонными. И уж совсем их зауважал, когда они устроили нам концерт духовой музыки. Там напрочь отсутствовали знакомые нам марши. Это была классика. Незнакомая мне и прекрасная. Я увидел наш оркестр с новой стороны. На училищных мероприятиях музыкантам тоже приходилось участвовать в торжественных маршах. И тогда мы наблюдали это странное сборище людей с разными инструментами со стороны. Меня особенно умиляла пара: громадный, гренадерского роста сверхсрочник с большим животом, на котором висел самый большой барабан, и самый маленький воспитанник с флейтой рядом с ним старательно тянет шаг своими маленькими ножками в игрушечных хромачах.
И строевые песни… У каждого взвода была своя штатная строевая песня. Та, которую взвод разучил самой первой. У нас была песня «Прожектор шарит осторожно по пригорку». Мне кажется, что её нам навязал взводный капитан Шмелёв. Он просто млел, когда мы шли мимо с этой песней. Может она была ему напоминанием юности в погонах? Не знаю. Но мне она казалась самой нелепой в репертуаре нашего курса. Хотя, трогательная была песня. Но не про авиацию. И не про любовь. Мы пели утром при разводе на занятия, мы пели на строевых смотрах, мы пели вечером на вечерних прогулках. На втором курсе мы пели уже хорошо.
Странно, но в училище не приветствовался такой идеал строевого пения — чем громче, тем красивее. Такое горлодёрство у наших командиров не проходило. Хотя, они точно не были меломанами. Наши ротные командиры стремились блеснуть перед начальством строевой выучкой своих взводов и строевыми песнями, а комбат Куранов умело подогревал эту состязательность. Поэтому, периодически, в нашем репертуаре появлялись другие песни. Благо, что их мы знали великое множество. Строевой шаг не поменяешь. А песню можно.
Ведь за плечами у нас было пионерское и комсомольское прошлое, где хоровое пение было неотъемлемой частью советского воспитания в школе. Концерты со школьным хором были обязательны на все государственные праздники. Одно время были модны инсценировки песен. До сих пор помню одну из них на песню «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным Знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве..» Естественно, было там и красное знамя и раненый командир с повязкой на голове и много чего ещё… А ведь были ещё пионерские лагеря, где тоже был свой особый репертуар. Так, что запас песен у нас был. Оставалось её выбрать, довести до кондиции на вечерних прогулках и блеснуть на строевом смотре.
Потом, были ещё и песни с фильмов, песни, которые появлялись на советской эстраде. В те времена и артисты эстрады отдавали почётный долг Родине, а потому песни на армейскую тематику у них звучали особенно прочувственно. Помнится, была попытка исполнить лирическую песню «Бьётся в тесной печурке огонь...», но эта попытка мне не понравилась, хотя песня в репертуаре осталась. «Не плачь девчонка» отлично подходила для строя. Но настоящей жемчужиной репертуара нашего курса считаю песню «Маруся, от счастья слёзы льёт..» из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Эту песню исполняли в 8 роте. Они её исполняли на три голоса, мастерски, залихватски, со свистом. Как она прекрасно звучала в свежем ночном воздухе на вечерней прогулке по аллее Героев! Меня просто слеза прошибала!
Но это всё — фон. Изучение всевозможных наук было главным. Предметы были новые, но процедура обучения не сильно отличалась от школьной. Ну разве что — девочек среди нас не было. Это, конечно, сильно снижало моральный напряг на семинарских занятиях. Да и самоподготовка хорошо помогала освоить новые знания. Одно дело учить домашнее задание в одиночестве (или не учить), а другое — вариться в общем котле в одном помещении. Тут и помогут объяснить, и списать дадут, да и нехотя что-то услышишь от прилежных учеников и запомнишь что-то.
Был у нас в отделении Вовочка Анищенко. Сильно страдал парень от того, что ему на первых семинарах отдуваться приходилось из-за верхнего расположения фамилии в классном журнале. И, конечно, он всегда вынужден был готовиться к ответу.
Первый семинар по новому предмету.
- Есть желающие ответить, - спрашивает преподаватель.
- Так, желающих нет, - заключает он и склоняется над журналом.
- Курсант Анищенко!
Вовочка с досадой марширует к доске и отвечает по теме.
На следующем семинаре сцена повторяется один в один. Вовочка даже демонстративно для нас приподнимается за столом, пока за кафедрой изучается журнал. И его фамилия опять звучит.
Наконец, он не выдерживает и на очередном семинаре, когда преподаватель опускает голову к списку, выкрикивает:
- Ну, сколько можно вызывать с начала списка? Давайте — с конца!
Полковник поднимает голову и говорит назидательно:
- Не-е-ет! У меня своя система. Есть такой киевский футболист...
Он ставит палец на журнал и читает:
- Анищенко!
Парни смеются, а хмурый Вовочка чеканит шаг к кафедре.