28.08.201
Генна Сосонко
«Что делать? Что делать? Сеанс в Гааге был в самом разгаре, а я еще не принял окончательного решения. Ведь можно же еще cпокойно отправиться на прием в советское посольство, завтра вернуться в Ленинград и попробовать в следующий раз. Как мне сказал вчера Майлс, будет по-английски политическое убежище? Рolitical asylum. Легко сказать. Наконец сеанс кончился, я попрощался с организаторами, пришло такси. Вот уже шофер спрашивает – куда едем? – но я не знаю. Не знаю! И только когда таксист снова спросил – так вам куда? - я сказал – Амстердам! На следующей день рано утром я пришел в полицию и попросил политическое убежище».
Так мне рассказывал Виктор Львович Корчной о событиях 25 июля 1976 года. События эти не только резко изменили его собственную жизнь, но и определили ход шахматной истории на годы вперед.
Сорок лет спустя непросто понять, что означало такое решение для гражданина СССР и как неимоверно трудно было сделать этот последний прыжок на свободу. Ведь после этого на родине ты сразу же становился предателем и изменником, как было со знаменитыми невозвращенцами того времени - Рудольфом Нуриевым, Михаилом Барышниковым, Натальей Макаровой, Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым, чтобы назвать нескольких.
Корчной не был первым гроссмейстером мирового класса, покинувшим Россию и оказавшимся на Западе. Когда Алехин и Боголюбов в тридцатых годах прошлого века играли матчи на мировое первенство, в Советском Союзе одного иронически называли «французом», другого «немцем», обоих «ренегатами, продавшими свой талант за чечевичную похлебку буржуазного рая». Но, упоминая их имена, отмечали: «не следует забывать, что в политике бывшие советские чемпионы всего лишь пигмеи, тогда как в шахматах они виднейшие корифеи современности». И печатали отчеты о их матчах, помещали статьи о турнирах, комментировали их партии.
В семидесятых годах в Советском Союзе всё обстояло много жестче. Если даже на пути к легальной эмиграции государство ставило различные рогатки (если разрешало вообще), к беглецам власть относилась совершенно непримиримо.
В римское время имена впавших в немилость выскребались со стелл и пергаментов. На огромной фреске во Дворце дожей в Венеции до сих пор замазан черным портрет Марино Фальеро, возглавившего в XIV веке заговор против Синьории. Человек, не вернувшийся в Советский Союз, тоже переставал существовать, его, выражаясь языком Оруэлла, «распыляли».
Но даже на таком фоне случай Корчного был особым: ведь шахматы в «стране победившего социализма» были самой массовой, всенародно любимой игрой, за которой следили миллионы, и его имя было известно каждому.
За пределами страны нередко оказывались не политические противники и не диссиденты в прямом смысле слова. Их разрыв с системой диктовался самой логикой их творчества. Им просто было тесно при авторитарном режиме и они покидали Советский Союз или вынуждались к этому шагу. Так было и с Виктором Корчным, хотя само его существование было много неприятнее для властей, чем, к примеру, Солженицына, Бродского, Ростроповича, или Тарковского. Если их имена можно было не упоминать, не издавать книг, замалчивать концерты, не показывать фильмы, с Корчным было иначе.
Регулярно встречаясь за шахматной доской с представителями Советского Союза, играя претендентские матчи и матчи на мировое первенство, Корчной постоянно напоминал о себе миллионам своих бывших сограждан. Эти матчи превращались в политические шоу со скандалами, обоюдными обвинениями, экстрасенсами и гипнотизерами. Они стали, как и во времена Спасского и Фишера, символом противостояния Советского Союза и Запада, и особую остроту происходившему придавал факт, что представителем Запада стал бывший советский гражданин.
В газетных статьях, радио и телепередачах имя его, преданное анафеме, чаще всего было скрыто за безликим «соперник», «претендент», но именно поэтому ненапечатанное и произносимое только шепотом, оно звучало внутри страны громче всяких фанфар.
Злодей, как окрестили Корчного коллеги, он сделал шахматы делом государственной важности, и о ходе матчей на первенство мира руководителям Советского Союза докладывали по прямому проводу, как сообщались сводки с полей военных сражений.
Сам Корчной полагал, что несмотря на официальное осуждение, есть у его коллег, оставшихся в Союзе, спрятанное в душе скрытое восхищение его поступком, его эмигрантской судьбой. Возможно. Ведь еще Петрарка знал, что больше других возбуждают зависть улетевшие из общей для всех клетки. И многие из тех, кто подписал письмо против него, стали покидать эту клетку, когда расстояние между прутьями расширилось, не говоря уже о более поздних временах, когда эмиграция из страны стала просто перемещением из одного пункта пространства в другой.
* * *
Я уже жил в Амстердаме, когда Корчной, играя тренировочный матч с Хюбнером в ФРГ, позвонил мне, а после его четвертьфинального матча на мировое первенство с Мекингом (1974) я получил письмо из Соединенных Штатов.
«...Прежде всего я поздравляю Вас с успехом в международном турнире. Я не без труда (и не без фарта) обыграл своего хамоватого гения. Но всё обошлось, хотя я давно не играл так слабо. Вы меня заинтриговали давеча по телефону. Мне интересна Ваша работа, даже если она не опровержение в каталонском начале. Отношения у нас с вами сейчас очень субтильные, если можно этим французским словом уточнить всю необычность взаимоотношений. Я понимаю, что жизнь у Вас сейчас имеет другие основы. Поэтому – не удивляйтесь – если Вы ещё не применяли свое опровержение, то я готов купить его у Вас. Товар это тоже необычный и мог бы оказаться полезным, как для меня, так и для Вас. Его номинальную ценность я оценил бы как среднюю цену полуочка на Вашем уровне – где-то в районе двух сеансов, т.е. 350 гульденов. Эту цену я и готов Вам выплатить по получении материала от Вас. В случае успешного применения новинки мною, цена ее, естественно, значительно повышается – условно, - вдвое, что я и выплачу Вам в дальнейшем. Наоборот, если она окажется с серьезной дырой, Вы мне сделаете какую-нибудь другую работу... Всё, как видите, по-джентльменски, но пока мы друг друга не очень обманывали. Так что я надеюсь, Вы согласитесь, я жду Ваш манускрипт, вложенный в письмо Вальтера. Всего хорошего! Жду ответа... Вальтера. 25. 2. (1974)»
Письмо немного странное, но было ясно, что Корчной не прочь возобновить наше сотрудничество, прерванное моей эмиграцией в 1972 году. Прямой контакт после этого стал невозможен – как может ведущий советский гроссмейстер иметь что-то общее с отщепенцем, покинувшим родину и поселившимся на Западе? Именно поэтому я и должен был вложить свой ответ в письмо голландца Вальтера Моя, нашего общего приятеля и шахматиста.
Будучи в Советском Союзе, Корчной, как и многие, иронически относился к власти. Может быть, даже больше, чем другие: он ведь регулярно бывал за границей и мог собственными глазами сравнивать обе системы. Виктор привозил запрещенную литературу, помню в доме Корчных оруэлловские «1984», «Скотский хутор», романы Владимира Набокова .
Разговоры об эмиграции велись в семье, хотя никогда и не принимали конкретные очертания. Однажды, правда, сын гроссмейстера Игорь, ученик средней школы, составил и показал отцу список предметов – математика, физика, химия, история, языки, литература, - какие могут быть больше востребованы в Советском Союзе и какие – на Западе. В другой раз, заметив, как отец играет брелоком от ключей с магнитиком, Игорь заметил – магнит, чтобы на Запад показывал?
Корчной-младший вспоминает: «Но всё это не выходило за пределы разговоров, и перед поездкой в Амстердам отец не сказал ни матери, ни мне, что не возвратится домой из Голландии».
Впервые вне России мы увиделись на Олимпиаде в Ницце (1974). Встречались мы несколько раз, по возможности подальше от гостиницы, чтобы нас не увидели «сопровождающие» советской команды. Вот как сохранились эти встречи в памяти самого Корчного: «В Ницце я встретил старого знакомого, моего тренера в претендентских матчах 1971 года Г. Б. Сосонко, к тому времени уже гражданина Голландии. Мы разговорились, вспомнили уже покинувших Советский Союз по израильской визе гроссмейстеров.
“Рассматривая движение за выезд из СССР в диалектическом развитии, - говорил Сосонко, - мы приходим к выводу, что следующим, покинувшим СССР, будет...” “Ну что вы, - обрывал его я, - мы такие привилегированные, мы такие большие люди в СССР”. “Однако, - отвечал он, - принимая во внимание все шахматные и нешахматные обстоятельства, приходишь к мысли, что следующим уехавшим...” Я не давал, не дал ему возможности высказаться до конца, назвать имя. Ведь он, без сомнения, имел в виду меня! Я боролся с этим, я всё еще видел себя полезным членом общества. Как боролся потом в матче против Карпова и некоторое время после матча - против общества, которое больше не считало меня полезным... Что ж, у Сосонко есть дар предвидения”».
В декабре 1975 года мы снова встретились в Гастингсе. Я знал уже о кампании, развернутой против Корчного в Советском Союзе. После проигрыша матча Карпову он дал интервью югославской газете «Политика», в котором не очень комплиментарно отозвался о победителе, а главное — дал понять, что его проигрыш был результатом давления «сверху».
«Советский Спорт» опубликовал статью «Неспортивно, гроссмейстер!», и едва ли не в каждом номере газеты появлялись письма читателей, осуждающих заносчивое и высокомерное поведение гроссмейстера Корчного, несовместимое с высоким званием советского спортсмена. Да и на его домашний адрес приходили гневные, порой антисемитские послания.
В паспорте у него было записано «русский», но с его чертами лица, мимикой, картавостью он мог быть легко заподозрен в том, что он еврей, кем и был в действительности, правда, только по матери.
Январем 1976 года, гуляя по ветреной гастингской набережной, Корчной строил планы эмиграции. Первый путь был легальный: запросить выездную визу для себя и всей семьи в Израиль. Недостатки его были очевидны. Процесс мог растянуться на долгие годы, неизвестно когда и чем мог закончиться, а сам он был бы надолго отлучен от шахмат. Вариант этот, хотя и обсуждался, но без особого энтузиазма: было видно, что он Виктору не по душе. Позднее в случае с Гулько такой путь занял у московского гроссмейстера долгих семь лет.
Вторая возможность одним ударом разрубала гордиев узел: находясь на заграничном турнире, остаться на Западе. Преимущество этого пути были очевидны: сразу решались все проблемы, и – главное для него – за продолжение своей карьеры он мог не беспокоиться. Но и у этого плана были немалые недостатки: выезд близких из страны сводился к нулю, не говоря об остракизме, которому подвергли бы членов семьи «изменника родины» в Советском Союзе.
Я рассказал Виктору, что даже просьбы Рудольфа Нуриева, танцовщика с мировым именем, за мать которого ратовали сам президент Соединенных Штатов и премьер-министр Великобритании, ни к чему не привели: пожилой женщине не разрешали покинуть Советский Союз.
Было очевидно, что то же самое может произойти и с его семьей. Это, увы, стало реальностью: Игорь Корчной провел два с половиной года в лагере за уклонение от службы в армии, да и вся жизнь Корчных в Ленинграде в течение шести лет была далека от безмятежной.
Как ни странно, наиболее интенсивно обсуждалась третья возможность, придуманная самим Корчным: попросить Тито , тогдашнего президента Югославии разрешить поселиться в стране сроком на пару лет. Письмо к Тито Корчной привез с собой, эта идея, как наиболее безопасная, нравилась ему большего всего, и мне стоило больших трудов отговорить его от этого нелепого шага, могущего принести только неприятности. Так и не решив, на чем остановиться, Корчной, передав мне несколько фотографий и «Информаторов», захваченных с собой в Англию, вернулся домой.
Полгода спустя он приехал в Амстердам. 5-го июля 1976 года сразу же после открытия и жеребьевки Макс Эйве, президент ФИДЕ в то время, и Виктор Корчной беседовали друг с другом.
Виктор уже тогда хорошо говорил по-английски, но, волнуясь, попросил меня присутствовать при разговоре. Эйве понял всё с полуслова. «Разумеется, Виктор, - говорил он, - у вас остаются все права в кандидатских матчах, вы не должны беспокоиться, мы вам поможем и т.д.» Очевидно, дружелюбный, ободряющий тон Эйве придал Корчному уверенности и еще больше подтолкнул его к решению.
Вскоре я уехал в Биль на межзональный турнир. Несколько раз мы говорили по телефону. Однажды, довольный победой колумбийца Оскара Кастро над его заклятым врагом, попросил: «Подойдите к Кастро и передайте ему 100 долларов. И не забудьте сказать – это вам reward за партию с Петросяном».
Колумбийский мастер долго не мог понять, за что ему полагаются деньги, но купюру в конце концов взял.
Несколько дней спустя я увидел интервью Корчного агентству "Франс-Пресс" и сам позвонил ему. В интервью он говорил о проблемах Спасского с выездом за границу, но главным образом, о бойкотировании Советским Союзом Олимпиады в Израиле, которая должна была начаться через несколько месяцев. Сказал, что ничего странного в этом решении властей он не видит, что оно вполне вписывается в проводимую СССР политику антисемитизма. Когда я задал скорее риторический вопрос - как, полагает он, отнесутся к подобному интервью в Москве, - повисло долгое молчание, но было очевидно, что он сам уже думал об этом.
Уезжая на межзональный, я оставил Корчному несколько адресов, в том числе известного голландского писателя и профессора-слависта Карела ван хет Реве. В то время в доме профессора гостил только что высланный из Советского Союза автор нашумевшей книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» известный диссидент Андрей Амальрик.
Корчной рассказывал мне, как пришел к Амальрику за советом, приводя аргументы за и против возвращения.
«С одной стороны, - говорил он, – если я попрошу политического убежища, жизнь моей семьи там станет невыносимой, с другой – после такого интервью вполне вероятно, что мне навсегда закроют выезд, с третьей - жизни для себя в Союзе я больше не вижу, с четвертой...»
Амальрик слушал не перебивая. Когда все аргументы иссякли, и Виктор спросил: «Как бы вы поступили на моем месте?» - Амальрик только улыбнулся в ответ: «Зачем вы меня спрашиваете, вы ведь сами давно уже всё решили…»
* * *
Мы увиделись на следующий день после моего возвращения в Голландию. Он жил уже в доме Вальтера Моя неподалеку от Амстердама и время от времени навещал меня. Это были тяжелые для него дни. Превосходно помню, как небритый, с воспаленными глазами он почти кричал: «Вы меня не знаете, Генна. Я не смелый. Не смелый я! Я отчаянный! Отчаянный!»
Я пытался расшевелить его: «Такая вот получилась история с географией!» (намек на исторический и географический факультеты ленинградского университета, который окончили мы). Но его слишком занимали текущие дела, и вообще был он тогда крайне напряженным и зажатым. На следующий день позвонил, правда, радостно-возбужденный: «Фишер телеграмму прислал! И знаете, что в ней? – Поздравляю с вашим верным ходом!»
В другой раз, тоже у меня дома, был очень неспокоен, выглядывал в окно, говорил, что стоящего в подъезде напротив человека уже видел несколько раз, что за ним следят советские, что он знает точно. Возвращаясь, всегда просил проводить себя до вокзала. Один такой поход запомнился очень хорошо: мы шли по главной торговой улице Амстердама – Калверстраат. Это было 10 сентября 1976 года, днем раньше умер Мао Цзэдун, и шапки всех вечерних газет кричали об этом. Я поднялся вместе с ним на платформу, дождался прихода поезда, увидел, как он сел в вагон, как поезд тронулся.
Как могли расправиться с перебежчиком в те годы, он уже был наслышан, и опасения эти были небезосновательны. Тем более, что на него каким-то образом действительно вышли представители советского посольства. Они предложили встретиться, передать письма от родных, поговорить по душам, они понимают его проблемы, его импульсивный поступок, что еще не все потеряно и т.д. и т.п.
Я советовал не делать этого: после заявления ТАСС, а потом и федерации шахмат СССР любая встреча стала бессмысленной и могла привести только к новым осложнениям.
Мне не удалось отговорить его, но советом - если уж он так решил встретиться, сделать это хотя бы не в советском посольстве и обязательно в присутствии голландских представителей - он воспользовался.
Но и был доволен, когда после десятиминутной беседы, получив письма, целым и невредимым вернулся в Амстердам.
Думаю, ощущение – они могут сделать со мной всё что угодно – пусть и глубоко запрятанное, присутствовало в нем едва ли не до конца. Когда в 1997 году в Питере на Невском я увидел его около Елисеевского магазина и, жестко дотронувшись до плеча, резанул: «Это КГБ, вы арестованы!» - его лицо исказилось такой гримасой, и сам он так дернулся, что я тут же пожалел о своей шутке.
В первые недели в Голландии он дал немало интервью. Его жалобы на кампанию, поднятую против него в прессе, на притеснения, которые он испытывал в Союзе, смахивали на обиды шахматистов любой страны, недовольных собственной федерацией, а объяснить разницу западным журналистам он не умел. Правда, и сделать это было непросто: ведь спортивная федерация на Западе - независимая организация, и государству нет дела до её решений, в то время как в Советском Союзе независимых организаций не существовало вообще.
Особенно его задела юмореска в еженедельнике «Свободная Голландия», напечатанная сразу за обширным интервью с ним. Эта юмореска создала у Корчного негативное отношение к Нидерландам, полностью попавшим, как он полагал, в зависимость от Кремля.
«В “Вечерней Москве” появилась заметка о разговоре Карпова и гроссмейстера Доннера, покинувшего презренный Запад, где он мог вовсю наслаждаться жизнью. «Почему вы это сделали?» – спросил Карпов голландского гроссмейстера.
«Очень просто», – отвечал Доннер. - Моих детей дразнили в школе».
«Моих детей тоже иногда дразнят в школе», - заметил Карпов.
«Но в Голландии, - возразил Доннер, - дети дразнят других детей, если их отец проиграл партию, в то время как в России власти приказывают, каких детей надо дразнить, что намного справедливей...»
«О-о…», - только и сказал Карпов.
«И потом, - заметил Доннер, - у нас всякие дураки пишут ни с того ни с сего разгромные рецензии на мои книги».
Карпов возразил: «У нас тоже иногда могут покритиковать кого-нибудь».
«Если это происходит в России, это организовано властями, и я с этим могу мириться. Но если это какой-нибудь дурак нападает на тебя с бухты-барахты, это невыносимо, поэтому я сбежал на Восток».
«О-о...», - снова сказал Карпов.
Советская шахматная федерация предоставила Доннеру работу: он может чистить пешки чемпиона мира».
Корчному предоставили право на проживание в Голландии, отказав в политическом убежище. Позднее он объяснял этот отказ смягченными формулировками своих мотивов, подсказанных ему секретарем ФИДЕ Инекой Баккер. Не думаю, что это сыграло какую-либо роль: Корчной ведь и не рядился в тогу политического борца, всегда подчеркивая, что остался на Западе, чтобы в первую очередь продолжать свою профессиональную карьеру: «Многие считают меня диссидентом. Но это не так. Я просто хотел играть в шахматы. И бежал из Союза потому, что моей карьере угрожала опасность. Не я первый начал, это советские власти втянули меня в войну. Можно считать так: борясь против СССР, я боролся за себя».
Несмотря на то что история нередко задним числом подгоняется под нужды настоящего, Корчной и потом честно заявлял, что «если бы я сделал несколько лучших ходов в матче с Карповым в 1974 году (другими словами, выиграл бы матч, который он проиграл -3+2=19 - Г.С.), я бы скорее всего остался в Советском Союзе» . В другой раз говорил, что покинул СССР фактически из-за четырех функционеров в Ленинграде, которые не давали ему хода.
Поначалу ему было очень непросто на Западе, и не только потому, что ему было уже сорок пять. Эти сорок пять лет своего прошлого он нес с собой до конца, но прошлое это, несмотря на тяжелые блокадные годы, несмотря на все обиды и притеснения, было не самим плохим.
Может быть поэтому он любил цитировать Губермана: «Не могу эту жизнь продолжать, а порвать с ней мучительно сложно; тяжелее всего уезжать нам оттуда, где жить невозможно».
Для подавляющего большинства жизнь в Советском Союзе была нелегка, но другой они не знали. Многократно бывая за пределами страны, Корчной видел и свободный мир, и каждая заграничная поездка приближала неотвратимое будущее, наступившее для него в Амстердаме 25 июля 1976 года. Дата эта и место во многом оказались случайными, но не случайным стал поступок, так всколыхнувший шахматный мир.
В тот же 1976 год из Советского Союза эмигрировал скульптор Эрнст Неизвестный. Год спустя он говорил, что всё еще чувствует себя ребенком на Западе. Корчной не чувствовал себя ребенком, но легко ему не было. Как Робинзон, очутившись на острове, не начал новую жизнь, а старался восстановить старую, привычную, так и он с трудом отходил от пустивших глубокие корни представлений и привычек. Ведь одно дело – приезжать из Советского Союза на заграничный турнир на пару недель, другое – жить в совсем иных условиях постоянно.
Вспоминаю, как осенью 1979 что ли года, но точно уж после нескольких лет, проведенных Корчным на Западе, мы с Тимманом увидели на площади Дам в Амстердаме странного человека, всем своим обликом напоминавшего отбившегося от группы советского туриста. «Интересно, - спросил Ян, - где Виктор смог купить такие шляпу и пальто?»
* * *
Едва ли не в первый день он спросил, даже скорее утвердительно произнес: «Скоро начинаются претендентские матчи, мы же будем, конечно, работать вместе...» Нельзя сказать, что это предложение застало меня врасплох. Я как можно мягче сказал, что у меня теперь собственная карьера (я только что стал гроссмейстером), что хочется еще играть самому. Ответ поразил его, и он стал говорить, что теперь, когда он тоже оказался на Западе, мы тем более должны быть вместе, все вместе – против советских. Я не сдвигался с места, перечислял предстоящие мне турниры, Олимпиаду. Было видно, что он не ожидал такой реакции и обиделся. Но на тренировочном сборе голландской команды, где он находился перед Олимпиадой в Хайфе (1976), отношения были еще вполне безоблачные, хотя какая-то напряженность уже чувствовалась.
Настоящая размолвка произошла в середине января 1977 года в Вейк-ан-Зее. Корчной не играл в том турнире: в феврале его ждал четвертьфинальный кандидатский матч с Петросяном, к которому он готовился очень основательно. К моему удивлению, я увидел его на открытии турнира, а вместе с ним и Макса Эйве. Не успели мы поздороваться, как Эйве отозвал меня в сторонку.
«Наш следующий матч с вами в феврале, - сказал он, - и ты играешь с Виктором». Речь шла о командном чемпионате Голландии: Корчной выступал за роттердамский «Фолмак», а Эйве еще сам играл за эту команду время от времени. «У него это получается впритык перед матчем с Петросяном, - продолжал Профессор, - и ему бы очень не хотелось из-за одной партии специально прилетать из Цюриха. Короче, ты не возражал бы, если бы в этой партии была бы зафиксирована ничья...»
Пуристы обратят, наверное, внимание, что такое, не вполне вписывающееся в шахматный кодекс предложение было сделано не кем-нибудь, а президентом ФИДЕ, но – из песни слов не выкинешь.
Мою импульсивную реакцию: «О чем речь, разумеется, ничья!» - прервал стоявший рядом спонсор клуба «Леуварден», за который я играл уже четвертый сезон. «Погоди, погоди, Макс, (знакомые еще с довоенного времени, Эйве и он были старыми приятелями). Генна, конечно, согласен, но окончательное решение принимаю я».
И взяв меня за локоть, зашептал: «Если мы им откажем, «Фолмак» будет выступать в ослабленном составе, и наши шансы, как ты понимаешь, возрастут. Это же матч решающий, победитель – фактически чемпион страны. Нет, нет, не волнуйся, я сам передам Эйве, что мы не согласны...»
По лицу Корчного, которому Эйве сказал, что предложение отвергнуто, я видел, что он в ярости.
Чтобы понимать дальнейшее, надо знать, что по тогдашним правилам в связи с форсмажорными обстоятельствами член команды мог сыграть свою партию за клуб заранее. Под эти обстоятельства подходил, разумеется, четвертьфинальный матч на мировое первенство члена команды «Фолмак» Виктора Корчного.
Дата была согласована, и на нашу партию, игравшуюся в штаб-квартире ФИДЕ в Амстердаме, он прилетел из Цюриха. Кроме него и секретаря ФИДЕ Инеке Баккер в зале, где обычно сидели несколько сотрудников, никого не было: партия игралась вечером. Я поздоровался с обоими, Корчной мне не ответил. Часа через два большинство фигур было разменено, и создалась совершенно пресная позиция. Задним зрением я видел, что Виктор о чем-то шепчется с Баккер. Когда, сделав ход, я поднялся из-за стола, та сказала, что Корчной предлагает ничью. Поняв, что мне объявлена война и попросив Инеке передать, что согласен, я вышел в вечерний Амстердам.
Полгода мы не общались совершенно, пока я случайно не увидел его в амстердамском трамвае. Виктор готовился сойти на следующей остановке, и скорее импульсивно, чем обдуманно, подойдя к нему, я сказал, что весь инцидент не стоит и выеденного яйца и предложил заключить мир. Он не отвечал некоторое время, а когда двери раскрылись, бросил: «я подумаю» и вышел из трамвая.
Несколько дней спустя я получил открытку. Вот она:
Тогда показалось, что некрасовская цитата касается меня, хотя я и не понял, отчего мое сердце устало ненавидеть. И только совсем недавно дошло, что текст относится к нему, к нему самому, и только мужаться предлагалось мне.
Так или иначе, наш контакт прервался окончательно, и мы не разговаривали несколько лет. Весной 1981 года мы встретились на опене в Лон Пайне . Корчной лидировал единолично, я отставал на пол-очка, и когда наша партия последнего тура быстро закончилась вничью, он был очень доволен, и мы даже перекинулись несколькими словами.
Через пару месяцев мы должны были снова встретиться на турнире в Германии. Первым, кого я увидел в аэропорту Бад-Киссингена, была Петра. Она сказала, что Виктор прилетает через четверть часа, и, если я не возражаю, она довезет нас обоих до гостиницы. Протестовать было нелепо, и всю дорогу мы разговаривали как в старые времена.
Отношения были восстановлены, и уже до самого конца мы не только несколько раз устраивали сборы и общались на различных турнирах и Олимпиадах, но и регулярно говорили по телефону. В последний раз это было 23 марта 2016 года в его восемьдесят пятый день рождения.
* * *
Свою первую партию с ним я сыграл в ленинградском Дворце пионеров в 1957 году. Корчной давал сеанс одновременной игры с часами, и после того как партия закончилась вничью, я был на седьмом небе от счастья. Полвека спустя, в ноябре 2008 года мы играли в последний раз. Это было на турнире в Эстонии, и партия тоже закончилась вничью. Круг замкнулся. Внутри этого круга был ленинградский сегмент очень близких отношений. Во время западного отрезка наших жизней случались размолвки и конфликты. Всё было. Но в памяти остались и долгие дни, недели и месяцы, проведенные вместе, за разговорами на самые разнообразные темы, но в первую очередь – за шахматной доской.
Как и все мы, занимались главным образом дебютом. Он никогда не гнушался анализировать варианты, слывшие скучными, порой и некорректными. Хорошо помню, как в Ленинграде он сказал: «Мне тут предложили приобрести Бильгера (дебютная книга, в последний раз переизданная в 1908 году! - Г.С.). Там, говорят, много любопытного есть. Хотите на одну позицию оттуда взглянуть, мне ее Костя Кламан рекомендовал, очень интересная...»
Анализируя часами варианты, которые никак не могли встретиться в его практике, он совсем не считал это пустой тратой времени. Уже позднее я понял, что неосознанно он придерживается пушкинского принципа: «две придут сами, третью приведут». Только поэт имел в виду рифмы, а шахматист - идеи, возникающие в процессе анализа.
Тогда же в доме отдыха в Зеленогорске до начала нашего первого сбора я сказал, что по-настоящему знаю только пару вариантов, и то неизвестно, понравятся ли они ему. Ответ Корчного я запомнил очень хорошо: «Ничего, ничего, - сказал Виктор. - Мне всё интересно».
Ту же фразу слышали от него и члены сборной Швейцарии, и игроки роттердамского «Фолмака», и многие другие, работавшие с ним.
Шахматы стояли у Корчного на первом месте с огромным отрывом от второго, на которое не решусь поставить что-то определенное. Пожалуй, это место в его приоритетах зависело от возрастной фазы его жизни и могло меняться. Но, начиная с детства и до самого конца шахматы стояли на безоговорочном первом.
Тренер « Ливерпуля» Билл Шенкли рассказывал, как кто-то упрекнул его, что футбол для него важнее жизни. «Вы ошибаетесь, - поправил шотландец, - футбол гораздо важнее».
О том же Шенкли говорили: «Если в этот день не играл "Ливерпуль", он отправлялся смотреть "Эвертон". Если не играл "Эвертон", он ехал в Манчестер. Если ничего не было и в Манчестере, он перемещался в Ньюкасл. Если футбола в этот день не было вообще, он шёл в парк и смотрел, как играют дети. Если они не играли в футбол, он сам разбивал их на команды и организовывал матч».
Когда в разговоре я вспоминал фамилию давно забытого общего знакомого или малозначащий факт, он прыскал характерным смешком: «Сколько же, Генна, у вас мусора в голове!» Уверен: в глубине души он считал мусором всё, не имеющее прямого отношения к игре.
Когда несколько лет назад Петра стала жаловаться, что муж всё время проводит за шахматами, я спросил ее, читает ли он что-нибудь. «Читает? – переспросила она. - Иногда. Правда, это шахматные книги...»
Вынужденный эмигрировать, Тихо Браге сказал: «Мое отечество всюду, где видны звезды». Отечество Виктора Корчного было всюду, где можно было играть в шахматы. Он разыгрывал свою партию как бы в безвоздушном пространстве: Амстердам, Кельн, Багио, Мерано, Нью-Йорке, Лондон, Париж, Брюссель, Беер-Шева, Буэнос-Айрес и множество других больших и маленьких городов на самом деле были для него только шахматными бивуаками. Даже Ленинград – город, в котором он провел первую половину жизни, даже маленький Волен, где протекла ее вторая половина, являлись не больше чем географическими точками, верстовыми столбами, фоном, ничего не говорящей декорацией. Действительная же среда обитания его оставалась неизменной: шахматная доска, тридцать две фигуры и соперник, с которым он, Виктор Корчной, вел вечное сражение.
Одно время я пытался перенять у него этот фанатизм, и у меня был период, когда игра занимала довольно большое место в жизни. Но такой одержимости научиться, конечно, невозможно, так же как мало изучать поэтику, чтобы писать стихотворения.
Между нами двенадцать лет разницы, но еще в Союзе, когда нас видели вместе, у него, случалось, спрашивали: «Это ваш сын?». Виктор только прыскал и пожимал плечами. Но – оказалось – запомнил. Однажды, после тяжелейшей партии с Геллером, спускаясь со сцены, постаревший и обмякший, он поймал мой взор, направленный на немалых размеров пятно, расплывшееся у него под мышкой. «У меня таких цейтнотов, как сегодня, может, сотни было за всю карьеру. Сотни! Что ж тут удивляться, что вас за моего сына принимают!»
Позвонил как-то: «Я в ноябре снова играю. И знаете где? В Иране! Тут некоторые отговаривают, говорят, что если сыграю там, из-за штампа, который в паспорт поставят, проблемы будут в других странах. А я туда еду, потому что Иран тоже по-своему хочет диалог вести с другими странами. Так что ничего плохого в этом не вижу!» Но и скребло что-то внутри: «Что скажете?..» Вопрос был, конечно, риторический: решение о поездке он давно уже принял.
В марте 1994-го, когда его пригласили на турнир «Кремлевские звезды», тоже спрашивал: «А что если поднимут тост за Жириновского, как вы думаете, должен я пить или нет?» И уже самому себе: «Нет, не надо ехать...»
Но и тогда слышно было, что ехать ему очень хочется. И внимать аплодисментам, и давать интервью, и, главное, - играть, играть, а что до Жириновского, то ему на всё это в высшей степени наплевать.
После того как участвовал с Карповым в одних турнирах и даже в одной команде, объяснял, когда спрашивали о восстановлении мира с бывшим врагом: «Мир – это что-то для вечности. А ведь христианство учит, что нехорошо сохранять ненависть в своих душах навечно. Надо научиться прощать своих врагов». Но проходил турнир, и он давал очередное интервью, в котором снова обрушивался на своего недруга.
В противостоянии Каспаров - Карпов всегда был на стороне Каспарова. Рассказывал: «Во время первого матча между ними дал Каспарову телеграмму с наставлениями – как играть, какой тактики придерживаться, каких позиций избегать, а в какие, наоборот, стараться завлекать его. Времена были тогда еще советские, поэтому подписался – ДЯДЯ...»
Но когда Каспаров объявил, что оставляет шахматы, счел это дезертирством с поля боя: «Ведь мальчишка еще, сколько ему там – сорок один? Сорок два? Смешно!»
Да и мое решение прекратить играть, ссылку на недостаток энергии, отсутствие мотивации и подобную чепуху осудил, не желая даже слушать. Нет, надо продолжать играть, несмотря ни на что, играть и не задумываться о таких пустяках, как смысл жизни: какое всё это имеет значение по сравнению с пешечным наступлением армады черных пешек на ферзевом фланге в варианте Мак-Кетчона!
* * *
В выходной день на турнире в Вейк-ан-Зее в январе 2000 года они с Петрой ужинали у меня дома. Подошел к моей библиотеке, стал рассматривать переплеты.
«Я, знаете, тоже книги покупаю, но читать – не читаю. Вот недавно мемуары Горбачева купил, стал читать – неинтересно, так я сыну отдал. А вот современную книгу начал - «Верный Руслан» – вроде ничего даже...
Я вижу, по психологии у вас немало, это я особенно люблю. Я вот одну книгу читал, так там сказано, что если особым способом внушать себе, то можно до пятнадцати кило потерять, ни к каким диетам не прибегая. Занятная книжка, я после нее даже курить бросил, а вы помните ведь, сколько я курил в старые времена... Да, с 46-го по 93-й. Сорок семь лет!»
Всю жизнь он верил в парапсихологов, экстрасенсов, колдунов, магов, вообще легко поддавался внушению. Верил в телепатию, в таблетки, снимающие болезнь как рукой, во всевозможные вытяжки.
Вера в гипноз, передачу мыслей на расстоянии («как это вы не чувствуете, над чем думает соперник, вы просто не хотите этого чувствовать») имела место у него еще в советский период и присутствовала едва ли не до конца.
В матче с Талем (Москва 1968) требовал, чтобы доктор Гейман, приехавший с соперником, не сидел в первом ряду: он чувствует – доктор – гипнотизер. Когда его стали увещевать, он только огрызнулся: «Почему я должен молчать, если это правда?»
Был период страстного увлечения астрологией. По расположению звезд пытался определить, как будет играться и когда начнется положительная полоса. Был период йоги, потом медитации.
Подозрительный и мнительный, он нередко бросал короткое - предположим. Это его «предположим» означало то же самое, что у Набокова: «"Вы не учились случайно в Балашовском училище?" - "Предположим", - ответил Лужин и, охваченный неприятным подозрением, стал вглядываться в лицо собеседника».
Ханс Рее помогал ему в матче с Петросяном (Чокко, 1977). По дороге в маленький итальянский городок Корчной показал голландцу письмо, полученное от советского эмигранта, давно обосновавшегося на Западе.
Тот предупреждал гроссмейстера, что Москва непременно будет проецировать лучи, влияющие на мозг невозвращенца. Хотя они весело посмеялись над письмом, Рее узнал, что шеф попросил настроить большую антенну стоящей на горе гостиницы таким образом, чтобы она отражала посылаемые сигналы. Когда он спросил Корчного, действительно ли тот верит в лучи, маэстро отвечал, что не верит, разумеется, добавив: «Кто знает, может, лучи проникают в мозг, даже если я не верю в них...»
Время от времени он принимал таблетки для повышения тонуса, прибегал к различным диетам, курсам оздоровления, похудания.
Весной 1984 года мы провели десятидневный сбор на Боденском озере.
Он жил в оздоровительном санатории, каких немало в Швейцарии; в такого рода санаториях за каких-нибудь 10 000 франков можно пройти полный курс диетического питания. Полужаловался, полугордился: «Если бы вы видели, какую малюсенькую порцию мне на завтрак принесли. Выжатый лимон, морская капуста...»
Знаю, что в курс лечения-оздоровления в этом санатории входили и вытяжки из оленьих рогов или что-то в этом роде - он свято верил и в такие вещи.
Мы располагались в одном из залов, и мимо нас время от времени проходили направляющиеся на очередную процедуру худеющие дамы и господа в белых халатах, косящиеся на двух странных типов, что-то обсуждающих за шахматной доской на непонятном человеку языке.
В декабре 2003 года, вернувшись из очередного российского вояжа, радостный позвонил мне в Амстердам: «Знаете, я вот тут в России был, так мне из Казани эликсир привезли. Начал принимать по три столовых ложки в день и - не поверите! - все мои проблемы как рукой сняло. Так что таблетки швейцарского врача, и совсем не дешевые! - я уже давно оставил. Советую настоятельно попробовать».
«Что за эликсир такой? Это что, гомеопатическое что-нибудь?..»
«Да я сам не знаю, только наклейка на бутылочке – “Золотая Сибирь”. Что еще написано? Да нет, больше ничего, только название, так что записывайте: “Золотая Сибирь”. Или так запомните?»
Однажды молодой гроссмейстер попросил у него совета: какой гонорар, по мнению маэстро, явился бы пристойным в турнире, куда тот получил приглашение. Получив ответ Корчного, гроссмейстер был разочарован: «Столько можно просить и без советов...»
Участвуя в турнирах или давая сеансы, он обговаривал, конечно, материальную сторону дела, но по-настоящему деньги интересовали его постольку-поскольку, и однажды он заметил, что «денежное обеспечение необходимо, чтобы иметь возможность заниматься шахматами профессионально: ежедневно и круглосуточно».
Вспомнился рассказ бразильского мастера ван Римсдейка. Олимпиада в Буэнос-Айресе (1978). Корчной, приехав едва ли не на следующий день после тяжелейшего матча с Карповым, блестяще выиграл первую доску. Сильнейший шахматист Запада, он получил в том году шахматного Оскара.
Герман ван Римсдейк: «Звонили из Сан-Пауло и просили поговорить с Корчным – у них в планах турнир с его участием. Упомянули о стартовых. “До пяти тысяч долларов, – сказали спонсоры, – соглашайся сразу, если выше – свяжись с нами, можно будет обсудить”. Встречаюсь с Виктором. Говорю о турнире. Ваши условия? Он: “Тысячу могут дать?”»
Неизлечимо больной шахматами, он был способен, находясь в обществе и внешне участвуя в беседе, на самом деле думать о какой-нибудь позиции и даже анализировать ее. В такие моменты он становился задумчивым, отвечал невпопад, а невидящий взор проходил как бы сквозь собеседника. Очень скоро могло последовать: «В позиции, которую мы сегодня смотрели, есть quelque chose...»
Помимо это французского слова (означающего «кое-что») у него были и другие любимые выражения, цитаты, обрывки стихотворений, всё - большей частью из лексикона довоенной, а то и старой левенфишевской генерации.
Любил словечко «кунштюк», - такой вот кунштюк! А когда оппонент делал непредвиденный (и неудачный, по его мнению) ход, восклицал: «Мама, куда вы?»
Исподволь создавая угрозу, заговорчески подносил палец к губам – тссссс... Иногда приговаривал при этом: «Ша, киндерен, папа снял ремень».
Делая какой-нибудь рискованный ход, всплескивал руками: «Помогай бог!» - а столкнувшись с неожиданностью, удивлялся: «Прямо чудеса в решете!»
Исчерпав возможности защиты, поднимал руки: «Я всё сказал!» Или в этом же случае: «Оружие положил!»
Если удавалось, к примеру, задержать проходную пешку, мог воскликнуть – «но пасаран!» - и торжествующе погрозить пальцем.
Создавая контругрозы, бросал иногда: «У меня тоже есть свои козырчичи, как сказал бы Велимирович!» - или, идя напролом, объявлял: «Силой через радость!»
Зевнув, возвращал фигуру на место: «Виноват!», а видя, что партнер не обращает внимания на его замыслы и гнёт свою линию, констатировал: «Он на меня, значит, стряхивал...»
Когда оппонент предъявлял слабые, как ему казалось, аргументы, кривил лицо в гримасе: «И только-то...»
Часто, особенно в последние годы, переходил на английский. Предостерегал, создавая угрозы: «I go! I go!!» - и делал движения туловищем, как бы стараясь вывернуться из собственной одежды.
Или предупреждал: «Be carefully!» - видя, что созданная угроза остается без внимания, а в случае если соперник абсолютно игнорировал его намерения, - «He despises me!» (он презирает меня!).
Однажды за анализом я вспомнил: «Играй же на разрыв аорты с кошачьей головой во рту, три чорта было - ты четвертый, последний чудный чорт в цвету».
С тех пор, предлагая какой-нибудь резкий ход, он частенько задавал символический вопрос: «Как вы там сказали – на разрыв аорты?»
После партии обожал анализировать на публике, обращаясь к окружившим столик коллегам, журналистам или просто любителям. Он мог часами пребывать в этом состоянии и в этом мире, где ему, личному посланнику Каиссы на Земле все внимают с удивлением и восхищением.
Наблюдал за ним на Олимпиаде в Турине (2006). Он играл с филиппинцем Парагуа. Отойдя от столика, Виктор открыл бутылочку сока, жадными глотками выпил половину и, не отводя взора от положении на доске, завертел крышку. Потом все-таки решил допить до конца, но бутылка не давалась. Он впивался зубами в крышку, не отрывая взора от позиции, долго нападал на нее с разных сторон, пока не понял, в чем дело. Отвертев крышку, осушил бутылку мощным глотком, со стуком поставил ее на столик и, по-прежнему не отводя взгляда от позиции, сел за доску.
Там же в Турине перед началом очередного тура главный судья зачитал заявление: Корчной настаивает, чтобы ему не мешали играть и прекратили просить автографы во время партии. Объяснение лежало на поверхности: он проиграл три партии кряду и был совершенно вне себя. Немало коллег могут порассказать, как, закончив партию, он не подал руки, а то и обрушился на них из-за отсутствия ответа (зачастую не расслышанного) на предложение ничьей. Другие припомнят его гневные тирады, когда после партии он в сердцах высказывал соперникам, что думает об их игре, а порой и о них самих.
* * *
В мае 1992-го Корчной приехал в родной город; вернувшийся к старому названию Санкт-Петербург встречал его как триумфатора.
Во время следующего приезда в Питер у него начались проблемы с глазами, а через год в Москве он упал и повредил ногу. Швейцарский врач качал головой: сама судьба предупреждает – эта страна не для вас... Но он не внял советам; и то - где еще в мире имя Корчного звучало так оглушительно, как в его бывшем отечестве.
В России он играл турниры, матчи, тренировал, выступал с лекциями и сеансами, давал интервью и издавал книги, а в 2007 году вместе с Карповым сыграл за команду Южного Урала в первенстве страны.
Как-то рассказывал, что во Владимире живет его страстный болельщик, сам играющий в шахматы довольно слабо, но всю жизнь собирающий его партии. Восхищался: не перевелись еще настоящие любители в России! В другой раз с радостью сообщил, что его пригласил побывать в Череповце не кто-нибудь, а полковник, командир местного спецназа!
Но чаще всего бывал в Питере. Хотя в Ленинграде жили Марк Тайманов и Борис Спасский, хотя здесь провел десять лет Анатолий Карпов, Виктор Корчной был абсолютным любимцем города.
Еще в далеком 1960 году во время первенства Советского Союза в Ленинграде, когда он вышел на финишную прямую и оставался только последний рывок на ленточку, земляки страстно желали ему победы:
Не оправдали наших планов
Отстали Спасский и Тайманов.
Теперь наш лидер основной
Один-единственный – Корчной.
Вперед, земляк, гони усталость,
Немного партий уж осталось.
Голубчик, друг, Корчной, родной,
Не поддавайся ни в одной!
* * *
Когда я сказал, что собираюсь прекратить турнирную практику, он даже не понял, о чем идет речь: «Мне знакомо такое состояние, я сам иногда отказываюсь от турнира, если хочу сберечь силы для какого-нибудь другого, более сильного...» - и тут же перевел разговор в привычную сферу: «Послушайте лучше, какой фраер немец, которому я проиграл в последнем туре в Калькутте. Стоит, значит, позиция...»
Еще несколько лет назад, зная, но не хотя знать, что я уже давно оставил игру, советовал: «А почему бы вам не сыграть в Гибралтаре? Там сильный состав, и чтобы прилично выступить, не надо выигрывать каждую партию. А там, глядишь, и рейтинг можно наварить....»
Даже лыжные вылазки он совершал, чтобы освежить голову, подготовить себя к еще более интенсивной шахматной работе.
Так было в Зеленогорске под Ленинградом, то же самое происходило и в швейцарском Энгельберге, где у него была небольшая квартира. Порой мне стоило немалых трудов вытянуть его на снег: увлекшись, он не хотел отрываться от анализа, но, раз встав на лыжи, забыв о возрасте, с азартом отмеривал километры.
Частенько съезжал с горок, заранее зная, что падение неизбежно. Но покряхтев и отряхнувшись, возвращался на лыжню.
С возрастом он замыкался в себе, и если разговор сворачивал на любую нешахматную тему, становился похожим на ребенка, которого оттащили от песочницы. К концу жизни это приняло еще более радикальные формы: он попросту не мог говорить ни о чем другом. Но пока речь подчинялась ему, терпеливо отвечал на мои вопросы о старых временах, о шахматистах, в характеристиках которых не делал скидки ни на возраст, ни на болезнь. Шахматы были для него выше даже такой мелочи, как смерть, и об ушедших говорил так, будто они всё еще живы.
* * *
Пять лет назад на турнире в Испании у него случился лёгкий инсульт; он был в ванной, и вдруг всё поплыло – Корчной упал. Но вот незадача – через десять дней был намечен матч в Сан-Луисе с Беном Файнгольдом, американским гроссмейстером далеко не первого эшелона. Едва оклемавшись, он рвался в бой: «всего ведь ничего – четыре классические партии, четыре рапида и четыре блиц», и только категорический запрет врачей заставил его от отказаться от тяжелого путешествия. Ему было тогда восемьдесят лет.
Говорил: «Когда я вижу, как играет сейчас Тайманов, не могу представить, что когда-нибудь моя шахматная сила снизится настолько. Думаю, на определенном уровне смогу держаться».
Судьба распорядилась иначе. С возрастом, особенно после второго, уже серьёзного инсульта (октябрь 2012) он очутился в инвалидной коляске, слух ухудшился еще больше, нарушенной оказалась речь.
Но, с трудом выговаривая слова, планировал сыграть еще в чемпионате Швейцарии по блицу. Рассуждал: «Я вот один вариантик французской анализирую, есть там у меня кой-какие идейки...»
Матч с Ульманом (2014) играл, сидя в инвалидной коляске. На следующий день давал сеанс. Подписывая бланк победителю, девятилетнему ребенку, не мог отказать себе в замечании: «Мальчик, у тебя была совершенно проигранная позиция...»
В традиционном вопросе биологов nature или nurture – спор о примате врожденных и привитых навыков поведения (природа или воспитание), знавший маму Корчного (не воспитавшую его мачеху, а родную мать), я склоняюсь к первому объяснению. Но, конечно, исковерканное ленинградской блокадой детство, пришедшаяся на пик сурового сталинского времени молодость, вкупе с его независимым и строптивым характером, тоже сформировали его личность.
В нем удивительным образом сочеталась шахматная мудрость, интересное, умное замечание, меткое психологическое наблюдение с полной чепухой, нередко и с несправедливыми упреками в адрес того или другого. Его откровенность, так любимая журналистами, нередко оборачивалась бесцеремонностью, а то и грубостью. В своих интервью Корчной мог ни за что ни про что пырнуть ножом любого. Зная о своем кактусовом характере, сам он избегал говорить об этом, хотя однажды обмолвился: «Я черпал силы в чувстве противоречия, которое мне очень свойственно».
Цену себе знал уже в молодости. В самом начале пятидесятых годов на вопрос, что делает, молодой мастер ответил, что учится на историческом факультете. «Вот и прекрасно! – воскликнул собеседник, - будешь писать историю шахмат!» Только фыркнул в ответ и процедил сквозь зубы: «Не я напишу, обо мне напишут!»
Сегодня, оглядываясь назад и выстукивая эти строки, вижу, что судьба подарила мне общение не только с великим шахматистом, но и с одним из самых неординарных людей в истории нашей игры, с человеком, для кого жизнь и шахматы стали синонимами.
Он был далек от религии, но его заботила посмертная слава, и в последние годы разговаривал со мной, как Гете с Эккерманом. Преподнес сборник избранных партий «My best games». Подписал: «Нестору-летописцу от одного из его ближайших некрологодостойных персон с пожеланиями "так держать"». 23.6.2011
Однажды сказал: «Я вот давеча комментировал свою партию с Багировым, так вспомнил, что он умер во время игры. И позиция у него выигранная была, когда его удар сразил. Кажется, и Гипслис умер за партией, да и Суэтин вроде... вот замечательная смерть – умереть за шахматами!»
Когда совсем недавно ему заметили, что он, наверное, так и представляет свою смерть - за шахматной доской, уточнил: «Но только я должен доиграть партию и поставить мат!»
Последние годы каждый февраль его привозили в Цюрих на турниры Олега Скворцова. Следил за партиями по электронной доске и полностью погружался в привычный мир. Почти оглохший, не контролировал амплитуду голоса и вслух реагировал на ходы: его охи и ахи слышал весь зал. Очевидно: встреча с шахматами была для него праздником, хотя по-настоящему ему хотелось только одного: играть, играть самому. Но когда сын снабдил его айфоном и показал, как им пользоваться, остался равнодушным: процесс игры онлайн ему не понравился. Говорил: «Это что-то не настоящее. В шахматах фигуры надо в руках держать, ощущать их...»
В конце несколько раз заговаривал об эвтаназии. Когда жена советовала оставить такие мысли, говорил: «Вам, Петра, хорошо – вы сидите и свои кроссвордики решаете, а мне что делать? Я в шахматы не могу играть!»
23 марта 2016 года поздравил его с днем рождения. Благодарил односложно, а когда я заметил: «Вы теперь на пути к 86, как бы не скомпрометировала себя эта цифра», - ничего не ответил; если уж не знал в последние годы, где и какие турниры играются, откуда взяться интересу к каким-то нешахматным рейтингам...
Библейское слово жестоковыйный – читай: непослушный, непокорный, своевольный – лучше всего характеризует Виктора Корчного. В основе этого слова образ животного, не сгибающего шею и не дающего надеть на себя упряжь. Даже в самом конце, в больнице, когда для анализа требовалось выпить какой-то раствор, чтобы сделать контрастный снимок, он упрямо сжимал губы, повторяя только одно слово – домой! Врачи отступились, и два дня спустя 6 июня он умер в Волене, в собственной постели, заснув и не проснувшись.
На похороны пришло несколько десятков человек, в основном швейцарские и немецкие шахматисты, его одноклубники, спаринг-партнеры последних лет. Отслужили молебен (по-немецки). Звучала музыка Моцарта. И Филидора.
Сначала думали положить в гроб шахматы, потом решили не делать этого. Но шахматная доска из живых цветов стояла рядом с гробом человека, для которого шахматы были важнее жизни самой.
* * *