Нас привели в одно Австрийское селение и поместили за селом в большой деревяной конюшне. По обеим сторонам стояли высокие Альпийские хребты с хвойными лесами, между которых протянулась неширокая долина, на которой и были расположены Австрийские селения и концлагеря, подлежащие уничтожению путём расстрела и удушливыми газами. Или просто загоняли в какое-либо большое деревянное здание, обливали бензином и зажигали... После отмены Гопманом нашего расстрела лагерь сняли со снабжения, а его [Гопмана] арестовали за то, что он отказался нас расстрелять. Вместо него прислали толстого пузана-немца. Он, видимо, решил нас уничтожить при помощи голода. Конвойные стали злые, как волки. При малейшем отклонении в сторону от конюшни - пристреливали. Со мной был, ранее, в хороших отношениях конвоир Отто. Часто давал мне покурить. А теперь стал, как зверь. Я хочу что-либо ему сказать - он грозит автоматом.
Со всех сторон конюшни стояли часовые с автоматами. На протяжении семи дней начальник концлагерей, наш австрияк Гопман, находился под арестом. Всё это время мы были лишены пищи. Нам не давали ни хлеба, ни баланды. Возле стен конюшни с корнями была съедена крапива, конский щавель и всякая трава. Земля была перерыта, будто свиньями. Кожа на костях совсем присохла. Стала нечувствительной. После Кракова (это в начале января) мы не были в бане и не меняли белья уже четвертый месяц. У нас опять появилось множество вшей, крупных, как муравьи. К концу голодной недели многие совсем не вставали. А кто встанет и пойдёт - падал и встать уже не мог. Со мной это произошло с первым из лагеря. Хотелось выйти на солнце. Выйду куриным шагом, упаду, а встать нет сил. С нами был русский врач Иван Андреевич и два санитара: Петька и Ванька. Начнут поднимать, а сами окрестят матом: "Куда тебя, мертвяка, понесло? Не можешь ходить - лежи!". С каждым днём таких обессилевших, как я, становилось больше. Лагерю угрожала голодная смерть.
На восьмые сутки наш спаситель Гопман был освобождён из-под ареста и восстановлен на своё место. Он пришёл посмотреть на нас, покачал головой и быстро удалился. Оказывается, он договорился с населением оказать помощь в питании нам до конца войны, которая близилась к завершению уже в самом Берлине.
К вечеру того же дня были сняты вокруг конюшни усиленные посты. Оставлен был один автоматчик и удалён от конюшни на расстояние не менее пятидесяти метров. Были принесены большие круглые булки хлеба, одна на десять человек. Через два дня питание было налажено. Нам теперь было разрешено выходить в долину от конюшни до самой стены горного хребта. В Альпах в половине апреля [вероятно, в первой половине] уже пекло солнце. Мы днём все вылезали на зелёную долину, где лежали сухие брёвна, снимали с себя бельё, нагими грелись на солнце и продолжали ликвидировать в белье вшей, которых скоро не стало. Через несколько дней нас стали брать на работу к жителям.
Работали по огородам, пилили дрова, чинили на дорогах мосты. Австрийцы на работу приносили каждому из нас по небольшому ломтику хлеба и по одной или две картофелины. А иногда даже по кружке кофе. Это было дополнением к лагерному пайку. Но меня брали на работу очень редко, потому что я был очень слаб. А падать, всё же, перестали - даже я ходил смело. В лагере остались в живых самые закалённые, перенесшие голод, побои и всякие издевательские действия немецкой охраны. Как бы ни были слабы, а всё-таки, в течение семи суток голода почти никто не умирал. Настроение у всех было ожидающее конца войны. Каждый день с работы приносили новости. Австрийцы по радио слышали, что Советская Армия уже в Берлине. Группа пленных, работая у хозяина, узнавала последние известия с фронта, пришедшие с работы рассказывали: кто что слышал.
За три дня до конца войны меня, в числе десяти человек, повели на работу в горы - чинить мост. На обратном пути по склону горы стояла большая крапива - мне так хотелось её нарвать и поесть вволю! Спросил у конвоира Вилли разрешения (это был злой неуклюжий немец) - не разрешил. Я стал рвать на ходу. Тогда он ткнул меня штыком и угодил под пазуху [вероятно, подмышку], проткнул шинель, пиджачок и рубаху. Штык и ствол карабина оказались впереди меня. Когда он рванул обратно, у меня полетели клочья тряпок. Он развернулся и ударил меня прикладом. Я упал. Бить ещё не дал второй конвоир. Меня подняли свои ребята, а Вилли идёт и ворчит: "Хотел, - говорит, - в спину, но позади идущие помешали, промахнулся". Это был зверь изо всего лагеря охраны. Он своим штыком много пленных отправил на тот свет. Его всегда все боялись. Он же, гад, ещё в Барановичах в холодную погоду раздел меня до нижнего белья и заставлял работать на ветру за то, что я набрал в котелок картошки, которую мы убирали из копцов [кОпец - холм, бугорок], вернувшись с лохмотьями в лагерь, я выслушал ругательства от врача, санитаров и моих товарищей: "Ведь ты же знал, что сзади идёт Вилли! Это твоё счастье, что ткнул не в спину!".