02.02.2011
Продолжение.
Начало интервью читайте в ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Кирилл Привалов
журнал "Итоги"
Анатолий Карпов — о том, как Леонид Брежнев запутался в орденах и отчествах, о великом пловце, произведенном в легкоатлеты, о выигранной судебной тяжбе и проигранной чемпионской короне, о секретной записке Андрею Громыко, а также о тайной вечере с Робертом Фишером.
Шахматы были такой же визитной карточкой Советского Союза, как балет и космические корабли. А советские чемпионы мира — Михаил Ботвинник, Василий Смыслов, Михаил Таль, Тигран Петросян, Борис Спасский, Анатолий Карпов... — народными героями, которых знали и стар и млад. Сам «дорогой Леонид Ильич» любил под коньячок подвигать шахматишки...
— Вся страна была за вами, любимец Брежнева!
— Еще одна несуразность! Идет молва, будто я был любимчиком Брежнева, дескать, общался с ним постоянно. А я, не считая торжественных заседаний, виделся с генсеком по жизни лишь дважды! Один раз, когда отмечали его юбилей и он принимал делегацию ЦК ВЛКСМ, в числе которой был и я. И второй раз, когда я получал в 1978 году орден Трудового Красного Знамени из его рук. Вообще-то я должен был получить орден Ленина. Но было принято решение не вручать высокие награды без предварительных более низких. Хотя не обошлось и без дискуссии. Кто-то из членов Политбюро сказал, что, мол, событие большое: все-таки чемпионство и победа над Корчным в Багио, надо отметить Карпова за стойкость. Но потом выступил кто-то и заявил: «Карпов еще молодой, наверняка еще чего-нибудь выиграет...»
А у Брежнева тогда случился микроинсульт, и награждение устроили даже не для того, чтобы отметить нас, а чтобы показать стране и миру, что с генсеком все в порядке. Церемония проходила в скоростном режиме. Меня нашли в Ленинграде и приказали: «Завтра быть в Москве, в Кремле!» Зачем, не объясняют. Говорю: «Не могу. Я завтра по приглашению Шеварднадзе еду в Грузию…» Мне резко отвечают: «Нет, надо быть в Кремле. С Шеварднадзе там и встретитесь».
И правда, прихожу в Георгиевский зал, а там весь синклит и Шеварднадзе тоже. Нас, конечно, телевизионщики снимали, но, как мне потом объяснили, все самое интересное цензура вырезала. А Брежнев пребывал в исключительном настроении. Сперва он вручал вторую звезду Героя Соцтруда академику Николаю Цицину. Передает ему орденскую книжку, пытается приколоть награду. Но не получается — ни с первого, ни со второго раза. Тогда Брежнев говорит: «Слушай, Николай, сам приколешь. У меня такое чувство, что тебе легче вывести новый сорт пшеницы, чем мне приколоть звезду».
Я был восьмым из девяти награждаемых. Отмечая меня, Брежнев сказал, ткнув меня в грудь пальцем: «Следя за Багио, все за сердце хватались, а он все под контролем держал». А передо мной Шеварднадзе награждали. Брежнев начал говорить: «Эдуард Амб...Амвросиевич» — уже на имени запнулся. Взглянул лукаво на награждаемого и говорит: «Слушай, Эдик. Я твое отчество и раньше выговорить не мог… Забирай свой орден!»
— Если мне память не изменяет, на этой церемонии награждали мало кому известного Михаила Горбачева? С его приходом к власти для вас начались непростые времена...
— В середине восьмидесятых на меня пошла дикая травля. Ею руководили Александр Яковлев и Гейдар Алиев, поддерживавшие Гарри Каспарова. Тогда министр спорта был полный ноль (про покойников говорить плохо не принято, но для этого человека я подобрал самое мягкое слово, поверьте мне) — Марат Владимирович Грамов. Спорт он не любил и не знал. Оказался в Москве по протекции Горбачева. Когда-то работал редактором сперва районной газеты, потом — зам. главного «Ставропольской правды»... Немало лет Грамов провел в Москве, но за все эти годы так и не научился правильно произносить слово «волейбол». Упорно выдавливал из себя: «Валетбол...»
Помню, проходила пресс-конференция в МИДе. У Грамова при полном стечении народа перл за перлом. Он говорит: «На Олимпиаде в Лос-Анджелесе не может быть обеспечена безопасность советских спортсменов, поэтому мы туда не поедем». Его спрашивают: «Выражают ли сами спортсмены такие опасения?» Он отвечает: «Конечно… Наши известные легкоатлеты. Ну, Сальников...» А олимпийский чемпион Владимир Сальников пловец! Позор! Доходило до анекдота. Грамову задает вопрос корреспондент британского агентства «Рейтер», а министр говорит: «Вот возьму и отвечу господину Рейтеру!..»
— Примерно в то же время грянул и ваш судебный процесс. Что это было за дело?
— Один немецкий журналист, бывший корреспондентом ТВ на моем матче с Корчным, провел аферу от моего имени. Подделал мою подпись и получил деньги за рекламу. Тогда только начали появляться шахматные персональные компьютеры. Немец снял в ходе матча меня на фото, а один из владельцев компании, как оказалось, был его школьным приятелем. И вышли компьютеры с моим портретом на упаковке. Как мне говорили, этот парень заключил потрясающий контракт. За один год им было получено до полутора миллионов немецких марок! Это вскрылось...
Во-первых, обидно, что денег я не получал. А во-вторых, я понимал: учитывая тяжелую экономическую ситуацию в Союзе, меня обвинят во всех смертных грехах, просто сгноят как нарушителя закона, обокравшего страну. Я пошел в немецкий суд, это была моя единственная защита. Из-за этой тяжбы, по сути дела, я и потерял звание чемпиона мира и проиграл второй матч Каспарову.
Подходил срок давности для подачи судебного иска, и получилось так, что зарегистрированная в Гонконге компания, занимавшаяся рекламой и выплачивающая за это деньги, якобы обанкротилась. И вдруг накануне моего матча с Каспаровым эта самая компания обратилась в ФИДЕ и предъявила бумаги об успешности сотрудничества бизнесменов с шахматистами. В международной федерации знали об истории с моей рекламой. И когда деляги пришли в ФИДЕ, удивившийся Кампоманес сказал: «Вы кто такие? Вы же как компания вроде бы умерли давно!» — «Как так? Да у нас все удачно». И в качестве примера дают информацию о компьютерах, которые якобы рекламировал Карпов.
В сентябре мы начали играть с Каспаровым, а в начале октября истекал срок, во время которого я еще имел право обратиться в суд. Мне звонят юристы: «Надо обнародовать ваше судебное заявление, иначе сработает срок давности». И мы атаковали. Обнародовали наш иск в ходе как раз второго матча. Дело для Советского Союза невиданное. Вы представляете: во время финала первенства мира я, советский чемпион, решаю идти в Германии в суд! Это подхватили газеты, и два дня партийные и спортивные чиновники всех уровней долбали меня с утра до вечера, не давали мне ни сосредоточиться, ни над партией подумать.
Я в тот момент лидировал. Все почему-то сегодня считают, будто я тогда проигрывал Каспарову. На самом деле это ерунда. После десяти партий я лидировал. А была сыграна как раз одиннадцатая, которая оказалась переломной. Я провел тяжелейшую защиту, и в какой-то момент, видимо, нервы сдали: допустил детскую ошибку. Счет выравнялся. Потом я проиграл белыми в шестнадцатой партии и под удар поставил исход всего матча. В конце при благоприятной позиции не смог одолеть Каспарова в последней партии. Ведь отставал от него на то самое очко, которое потерял ранее. Каспаров попал в цейтнот: оставалось семь минут на 18 ходов. У меня в этот момент было больше сорока минут при выигранной позиции, а я решил подержать позицию вместо того, чтобы сыграть решительно. В конечном итоге запутался и партию проиграл, счет матча 11:13. Что не отражает сложности и остроты борьбы, которая была в матче.
И после этого против меня началась разнузданная кампания в советских массмедиа. Когда совсем невтерпеж стало, я напросился к Александру Николаевичу Яковлеву на прием. Думал, не примет — принял! Говорю ему: «Ну ладно, нравится вам Каспаров. Хоть золотой дворец ему воздвигайте. Но зачем же меня при этом травить? Что я плохого для страны и для вас лично сделал?» Яковлев: «Ну что вы! У вас какое-то превратное мнение…» Я говорю: «Вы же прессу курируете. Вы в курсе событий. Это же все с подачи делается». А он: «Странное у вас представление создается. Мы с одинаковым уважением относимся к вам и к Каспарову». Задумался, выдержал сценическую паузу и говорит: «Больше вам скажу. Мы к вам относимся с большим уважением!» Тут я на него выставился, как в критические моменты умею: «Как это, Александр Николаевич?» А он: «Но вы же вступили в партию в семьдесят девятом году, а Каспаров только в восемьдесят четвертом!» В этом весь Яковлев. Жалко, у меня тогда магнитофона не было.
Потом зашла речь о судебном процессе в Германии. Яковлев: «Вы же понимаете. Вы — яркий представитель советского народа. Выиграть суд в Германии вы никогда не сможете. Поэтому у нас есть рекомендация (показал пальцем куда-то наверх) прекратить судебное разбирательство». А я ему: «Я не мальчик. Если принял решение пойти в суд, я все обдумал». — «Но вы же с нами не посоветовались… И вообще, как вы, член партии, могли единолично принять такое решение?! Что ж вы у нас разрешения (осекся)... совета не спросили!» Заметьте: на дворе 1985 год, перестройка.
Я же говорю: «Я защищаю не честь КПСС, а свою собственную. Судебный процесс веду на свои деньги!» — «Вы что, на самом деле не понимаете, что ваш процесс бросает тень на партию? Мы тут пообсуждали (головой все на потолок кивает), и я заявляю вам: у высоких товарищей есть мнение, что вам надо отозвать иск». Я сказал, что доведу дело до конца, как бы оно ни завершилось. Он аж побелел: «Ну что ж, раз вы такой упрямец! Дальше посмотрим, что с вами делать».
— Прямо открытым текстом?
— Именно так. Из-за того, что Яковлев вмешался, я чуть было не проиграл этот процесс. Суд шел в Гамбурге, по месту жительства немецкого журналиста, против которого я подал иск. Советские шахматисты должны были все выезды за рубеж согласовывать, как тогда говорили, «в инстанциях», а меня отпускали не скажу чтобы с большим удовольствием. Я понимал: на заключительное заседание суда меня могут вообще не выпустить. А у меня выступления тогда были в Западном Берлине. Позвонил юристам и говорю: «Если мы не привяжем мои выезды к выступлениям, меня могут на суд не выпустить». Я и не подумал, что ведь формально Западный Берлин это не ФРГ!
Выступаю на юге Западной Германии, потом лечу в Западный Берлин. И уже этим я нарушил жесткую установку: советским гражданам появляться в Западном Берлине с территории ФРГ категорически «не рекомендовалось», надо было заезжать только со стороны ГДР...
Накануне заседания, где-то часа в три дня, меня находит консул СССР в Западном Берлине, отзывает и говорит: «Пришла шифровка из Москвы. Вам категорически запрещено появляться в зале суда». Все как в дурном сне. Иду ва-банк: «У вас есть связь с Москвой? Окажите мне одну услугу». — «Какую?» — «Я напишу записку, передайте ее, если можете, Андрею Андреевичу Громыко!» Изложил все вкратце и отдал, уповая только на авось: а ну как тот побоится обращаться напрямую?
— В московской прессе были сообщения, что Карпов основательно подстраховался на случай проигрыша. Зарезервировал билет из Германии в Калифорнию, поручил финансовому агенту приобрести виллу на американском побережье… Даже стоимость ее сообщали: 180 тысяч долларов. Помните?
— Чепуха все это… Я мог, конечно, «выбрать свободу». Мог бы послать всех и вся к чертовой матери, но не хотел. В принципе, на тот момент это было бы самое легкое, вполне адекватное времени решение. Но я человек другой, поймите… Кроме того, у меня было подспудное, интуитивное ощущение, что Яковлев и Ко меня из СССР выдавливали, а я никак не хотел доставлять им ни малейшего удовольствия. Поэтому я и написал записку Громыко, которого раньше знал.
В час ночи появился консул. Все как в плохом детективе. Звонит с улицы: «Если можно, выйдите из гостиницы». Дипломат боялся говорить в номере отеля, опасался прослушек. Выхожу, сели с ним где-то в баре. Вижу, лицо у него такое довольное-довольное. «Имею честь выполнить поручение Андрея Андреевича. Он просил передать вам разрешение на ваше участие в процессе». Громыко спас ситуацию.
Процесс я выиграл с хоккейным счетом — 7:0. Все заседатели решили в мою пользу.
— А деньги? Удалось ли вам их получить с немца-мошенника?
— Он пустил их в оборот, и они у него то ли пропали, то ли он их проиграл. Частично, конечно, скрыл: купил дом, как выяснилось в суде... Правда, он все-таки пострадал. Попал как журналист, нарушивший профессиональный кодекс, под запрет на профессию. И в тюрьме сидел реально — в самом Моабите. Я опять возвращался в Белокаменную победителем. Но противостояние с Яковлевым на этом не прекратилось.
— Опять вокруг шахмат?
— Нет, совсем иного рода. Но прежде чем рассказать об этом, хотел бы вернуться к началу восьмидесятых. Как чемпион мира я, где бы ни выступал, встречался с огромным количеством самых разных, как правило, значимых людей. Нередко выступал и в посольствах СССР. Например, в Нидерландах послом работал Александр Иосифович Романов. Как только я туда приезжал, он звонил и спрашивал, когда у меня будет свободное время для шахматного вечера с послами и местными политиками, министрами и депутатами. Я давал сеанс одновременной игры, потом, как полагается, были прием, фуршет и все такое… Так продолжалось лет десять. Идеальная обстановка для установления контактов. Холодная война была условностью, отношения людей выстраивались на личном уровне. Например, я провел ряд выступлений по городам Франции, их подготовило Общество дружбы СССР — Франция. Получил Большую золотую медаль Парижа из рук Жака Ширака, который тогда был мэром. Знакомства со мной искали самые влиятельные люди. Так, граф Моэт — из того самого рода, который создал знаменитое шампанское, был хорошим шахматистом, на уровне кандидата в мастера. Он задался целью, чтобы я приехал к нему в Шампань, в Эперне, и выступил там. Специально для встречи со мной примчался в Париж: «Я вас приглашаю!..» Я говорю: «Все забито. Нет времени». Только один день условно свободен, и тот — для переезда из Ла-Рошеля в Париж. Он говорит: «Я этот день у вас и выхвачу. Прилечу за вами на своем самолете». Прилетел, действительно. Причем сам был за штурвалом спортивного шестиместного самолета. Незабываемое впечатление: мы летели низко над Луарой, замки, красота невероятная!.. В общем, я общался за рубежом с самым широким кругом людей — от особ голубой крови до представителей разных общественных движений.
В 1981 году я выиграл очередной матч на первенство мира, возвращаюсь в Москву. И тут практически одновременно умерли председатели Советского фонда мира и Советского комитета защиты мира — писатель Борис Полевой и академик Евгений Федоров, один за другим. Меня пригласил к себе Борис Николаевич Пономарев, который курировал международный отдел ЦК КПСС. Говорит: «Есть мнение, что Фонд мира должен возглавить всемирно известный человек. Выбор пал на вас. Как вы на это смотрите?» Я сказал, что таким делом никогда не занимался. Пономарев говорит, что аппарат остался, беспокоиться не стоит: «У вас будут компетентные заместители. Захотите — принимайте решения. А возникнут проблемы, мы всегда подскажем…» У меня установились хорошие отношения и с аппаратом, и с республиканскими отделениями, и все возможные проблемы отпали сами собой. Когда позднее меня стали преследовать на пару господа Яковлев и Алиев, Советский фонд мира меня по сути дела защитил…
— От кого?
— В конце восьмидесятых в доверие к Александру Яковлеву втерлась вторая женщина-космонавт Светлана Евгеньевна Савицкая, мой тогдашний первый зам в Фонде мира, а ныне депутат-коммунист в Госдуме. Яковлев обещал ей мой пост. Ее активно поддержал — не без подачи Яковлева — Российский фонд мира во главе с журналистом Дмитрием Мамлеевым, мужем актрисы-красавицы Клары Лучко.
С Мамлеевым отношения напряглись из-за того, что он очень хотел быть народным депутатом, а от Фонда мира уже прошли на первых горбачевских выборах три человека. Для девяти общественных организаций по квоте, определенной сверху, нам выделили семь мест. Пять человек уже были избраны, из них три мандата дали руководству Фонда мира. Мамлеев претендовал на четвертую позицию. Претендовал на нее и очень уважаемый человек, в прошлом замминистра иностранных дел Михаил Капица. Я предложил найти какое-то разумное решение, а Дмитрий Федорович Мамлеев узрел в этом интригу.
Сначала у нас должно было пройти избрание народных депутатов, а на следующий день запланирована конференция Советского фонда мира с перевыборами нового руководства. Савицкая была абсолютно уверена, что ее выберут главой фонда. Тем более что Яковлев свое мнение, где мог, старательно распространил. Потом началось следующее. Гостиница «Россия», где обычно размещались наши делегаты, почему-то отказала в их размещении. Колонный зал отказал нам в месте проведения. Потом звонят одесситы: «Нам дали указание из Москвы выдвигать Савицкую, а мы ее и не знаем толком». Они позвонили в Киев, а им отвечают, что так надо. И то же самое по многим другим региональным организациям. Савицкую выдвинули 63 области и республики, а меня — 26 или 27. Тут-то я и понял: что-то здесь не то…
Я еще не знал, что за меня Яковлев уже «проголосовал». Поехал к Морозовой, директору Колонного зала Дома союзов: «Как же так? Вы нас подставили!..» Она мне: «У меня была рекомендация не давать вам зал». Я тут же к Валентину Михайловичу Фалину, заведующему международным отделом ЦК КПСС. Выпаливаю: «Спасайте! Без вас погибнем». Как-никак мы были одной из первых общественных организаций, которые участвовали в новых выборах. Рассказываю про зал, про отказ в гостинице «Россия». Фалин говорит: «Гостиница — ерунда. Колонный зал — сложнее...»
Потом, как мне рассказали, состоялся разговор на повышенных тонах между Яковлевым и Фалиным, едва ли не до полного разрыва.
Мне удалось повернуть ход событий в свою сторону. Яковлев не знал, что Карпов всегда особенно силен в трудных позициях. На конференции меня избрали и главой фонда, и народным депутатом, только после этого Яковлев от меня отцепился… Александр Николаевич — фигура по-своему трагическая, он сам недооценил тех реформ, которые начал. Да и понимал ли он до конца, что творит?
— Теперь поговорим о Роберте Фишере. Не было ли у вас соблазна все-таки встретиться с американцем за шахматной доской?
— Я никогда и не отказывался сыграть с Фишером. Это он не пожелал проводить со мной матч на первенство мира после того, как не выполнили его ультимативные условия. Для меня сохранение регламента ФИДЕ было делом принципиальным. И нам удалось не допустить вакханалии в системе проведения состязаний… Впрочем, я глубоко уверен, что, даже если бы мы и выполнили все его требования, Фишер все равно не стал бы со мной играть. Потому что для него кардинальным образом изменилась психологическая обстановка. Если раньше он был моложе всех и общественное мнение однозначно было на его стороне, то тут появился более молодой. А возраст в шахматах при соревновании сильнейших играет большую роль. К тому же я набирал силу очень быстрыми темпами, как никто другой тогда, и Фишер чувствовал себя неуютно рядом со мной. По крайней мере история всех наших с ним последующих отношений показала, что открыто, прилюдно Роберт говорил, что готов играть со мной, а когда оставался наедине с самим собой, у него появлялась неуверенность, и он делал шаг назад.
— Другими словами: вам так и не удалось договориться о матче с Робертом Фишером. Расскажите вообще о встречах с ним.
— В первый раз я увидел его в семьдесят втором. В США, в Сан-Антонио. Фишер как раз стал чемпионом мира, а я выиграл там турнир. «Здрасьте!» — «Хелло!» Ничего особенного… В семьдесят шестом году я играл на Филиппинах. Собирался вылететь в Москву, а в предпоследний день Флоренсио Кампоманес заходит ко мне в отель и спрашивает, как я возвращаюсь в Москву. Говорю, что на перекладных, через Токио. Я там никогда не был. Кампоманес говорит: «Не будете возражать, если я с вами полечу?» — «Нет, конечно».
В аэропорту нас встречает Мацумото, глава японской шахматной федерации. Едем в гостиницу. И тут Кампоманес говорит с интонацией заговорщика: «Я попрошу вас подняться ко мне в номер. Вас там ждет сюрприз…» Поднимаемся. Заходим: пусто. Кампоманес просит посидеть две минутки, подождать — и возвращается с Бобби Фишером! Он был без бороды, которую отрастил позднее, несколько располневший, впрочем, это не столь заметно при его немалом росте… Обратите внимание на дату и время. 26 июля. В Токио вечер, а в Голландии в это же время, учитывая другой часовой пояс, — утро, 10.00. Получается, что в одно и то же время Корчной приходит в полицейский участок, чтобы попросить там политического убежища, а я встречаюсь с Фишером. Невероятное совпадение!
Поздоровались с Фишером, пошли поужинать. Зал ресторана в «Хилтоне» огромный, и ни одного человека. Только Бобби заказал пиво, бифштекс и стакан своего любимого молока, как вдруг входит мой друг-журналист, а с ним еще советский вице-консул. Немая сцена, как по Гоголю. Кампоманес позеленел. Я растерялся. А мой друг-журналист, оказывается, решил проследить, как меня в гости к нему довезут после ужина. Между делом накатил в баре пару «даблов» виски вместе со своим приятелем из посольства, который хотел со мной познакомиться, и явился к нам навеселе. Подходит вразвалочку к столику. Жмет всем руки, включая Фишера. Потом, года два спустя, когда та моя встреча с Робертом перестала быть секретом, я раскрыл журналисту личность нашего четвертого собеседника. Мой друг аж за голову схватился: «Что ж я не догадался! Надо было сфотографировать». Я ему: «Фишер тебе бы фотоаппарат разбил. Был бы скандал!»
За ужином Бобби заговорил о том, что хотел бы сыграть со мной неофициальный матч. Признался, что соревноваться с «простыми гроссмейстерами» ему неинтересно. Во-первых, он их уже обыгрывал, а во-вторых, ему за встречу с ними много не заплатят. Он сказал о себе, что уже достиг «возраста бизнесмена» и «играть задаром» больше не желает… Я ответил, что давно дал согласие сыграть с ним, но гонорары для меня не играют первостепенного значения, прежде стоит определиться с регламентом соревнования. Какая разница, как бы назывался этот матч. Было ясно, что он стал бы матчем на звание абсолютно лучшего шахматиста планеты.
Мне искренне жалко, что этот поединок так никогда и не состоялся. Даже несмотря на то, что Кампоманес прилагал все усилия для его проведения. После Токио я еще дважды встретился с Фишером — в Испании и Вашингтоне. Правда, не за шахматной доской, а в ресторане или в баре, где Бобби заказывал свое неизменное молоко. Я верил в возможность возвращения Роберта Фишера к шахматам, а многие мои коллеги — нет. Так, Михаил Ботвинник, которому я рассказал о моих дискретных переговорах с Фишером, убил меня своим вопросом: «А вы уверены, что беседовали именно с Бобби, а не с его двойником?» Фишер стал легендой уже при жизни, и жалко, что этот незаурядный человек так рано ушел в мир иной.
— Недавно в Интернете появилось сообщение, что на распродаже вещей из коллекции Николае Чаушеску шахматная доска с вашим автографом была продана за четыре тысячи долларов. Признайтесь, их много гуляет по миру, таких «ваших» досок?
— История этой доски забавна. Помню, в советскую эпоху я как-то приехал в Румынию, а Евгений Тяжельников, посол СССР, решил сделать Чаушеску подарок. Недолго думая, заскочили в Бухаресте в первый попавшийся магазин, купили там за сущие копейки шахматную доску. Я расписался фломастером, этот набор и подарили «гению Карпат»… Однажды приезжаю в Лас-Вегас, а мне говорят: «Сегодня в нашем отеле концерт Фрэнка Синатры». Идем с менеджером гостиницы на улицу, вижу интересные шахматы: «Было бы здорово подарить их Синатре…» Менеджер тут же достает чековую книжку: «Отличная идея!» Я расписался на доске. Когда вручил Фрэнку подарок, певец был страшно рад, у нас сразу возник контакт. Оказалось, Синатра фанат шахмат, но никому об этом никогда не рассказывал.
— В наступившем году вы отпразднуете шестидесятилетие. Надеюсь, поздравления сумеют подсластить пилюлю, которую вы вынуждены были проглотить в году ушедшем, когда проиграли выборы в ФИДЕ.
— Перевыборы Кирсана Илюмжинова на пост президента главной мировой шахматной организации — это беда для шахмат. Поверьте, не я потерпел поражение, а шахматный мир. Говорю это не потому, что сам хотел стать президентом ФИДЕ и проиграл, а потому, что открывались прекрасные возможности для дальнейшего развития шахмат, которые оказались нереализованными. Судите сами. Бюджет федерации составляет полтора миллиона евро. Это не считая матчей на первенство мира, они финансируются за счет организаторов. А у меня два с половиной миллиона евро лежали в кармане только на деятельность федерации. Пять крупных мировых компаний под мое имя давали на развитие ФИДЕ по полмиллиона. Были среди них, надо сказать, и российские. К тому же мне поступило предложение перевести штаб-квартиру в Париж — вместо предместья пораженных кризисом Афин и степного новостроя Элисты. Географическую разницу чувствуете? Мне было сделано и предложение от мэра города Бельфора, важного коммерческого и финансового узла между Францией, Швейцарией и Германией, сделать в нем бесплатный технический офис ФИДЕ... Да что там говорить! Я никогда не терпел проигрышей, а с годами они ощущаются больнее.
* * *