В конце 2010 года не только Россия, но и все просвещенные люди мира вспомнили о смерти великого Толстого, не забывая, однако, что с этой великой личностью более ассоциируется жизнь во всех ее проявлениях. Думая о великом писателе, вспоминаешь, прежде всего, о его жизнелюбии. Он крепко любил жизнь. Обостренное чувство жизни не изменяло Толстому всю его долгую жизнь.
«Личность моего отца была настолько сильна, его жизнь настолько мощна, - писал об отце Лев Львович Толстой, - что он царил над всей нашей семьей. От него зависели все начинания, все решения, и остальные следовали ему и всецело подчинялись его влиянию».
О гигантских способностях его личности говорит тот факт, что, не обучаясь ни в каких университетах, он сам себе добыл колоссальное образование во многих сферах жизни.
Проницательный И. Бунин в свое время отметил тот факт, что люди неодинаково чувствительны к смерти. Он писал, что
«…Есть люди, что весь век живут под ее знаком, и с младенческих лет имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни…»)
Именно к таким людям можно отнести Льва Николаевича Толстого.
Безусловно, что смерть ни при каком идеальном общественном устройстве и самой счастливой личной судьбе, никогда не станет безразличной для человеческого сознания. Более того, тема смерти сама по себе не только не противопоказана художнику, но можно даже сказать, что, ни один из великих художников, так или иначе не обходился без нее в своем творчестве. «Обостренное чувство смерти» именно в «силу столь же обостренного чувства жизни» было в большей мере присуще великому писателю Толстому, всю жизнь прожившему в неотступных и напряженных размышлениях о смерти. По воспоминаниям И. Бунина, Толстой часто повторял Марка Аврелия:
«Высшее назначение наше – готовиться к смерти».
Осмелюсь утверждать, что отношение к смерти является краеугольным камнем миросозерцания Толстого, считавшего вопросы смерти главнейшими в жизни любого человека. Он часто любил повторять слова Паскаля о том, что человек – это «приговоренный к смерти, казнь которого откладывается». Эту мысль, по мнению Толстого, «мы все старательно забываем». Более того, писатель считал, что если человек научился сознательно мыслить, он не может не думать о смерти. В его дневнике имеется такая запись:
«Когда болеешь, умираешь, то сосредотачивайся в себе, думай о смерти и жизни за смертью, а не тоскуй об этой».
Вопрос о смерти и бессмертии Лев Николаевич часто обсуждал с друзьями и близкими. Тогда-то и выяснялось, что Толстой смотрел на этот вопрос по особенному.
Вечная загадка уничтожения и небытия преследовала и терзала Толстого на протяжении всей его жизни. Толстовское представление о бессмертии внешне отличалось от церковных догм о загробном мире. В соответствии со своим нравственно-религиозным идеалом, писатель понимал бессмертие не как продолжение жизни в ином мире, хотя и в тех же привычных земных, телесных формах, а отвлеченно философски: как растворение личности в неопределенном начале «разума» и «добра». Эти мысли Толстой высказывал еще в «Войне и мире», в описании сна, увиденного Пьером Безуховым под впечатлением гибели Платона Каратаева. В этом сне какой-то старичок-учитель показывает Пьеру глобус.
«Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каратаев «разлился и исчез», как капля, которая соединилась с другими каплями, потеряла свою особенность, превратилась в часть целого».
Подобно этому и смерть князя Андрея – возвращение в то лоно, из которого он вышел: смерть как пробуждение от жизни – отголосок шопенгауэровской теории бессмертия.
Слова Монтеня «философствовать – значит умирать» были особенно близки Льву Толстому. Так Толстой мыслил уничтожение личности, индивидуальности, материалистической оболочки при переходе к непознаваемому и лежащему за смертной чертой бесконечному, вечному. В 90-е годы Толстой часто возвращается в своем дневнике к этому толкованию, повторяет и само сравнение с каплями (запись 20 ноября 1899 г.) Незадолго до встречи с А.П.Чеховым, 17 ноября 1896 года, Толстой так определил свое понимание бессмертия:
«Думал о том, как очевидно ошибочны наши представления о будущей жизни в телах, более или менее подобных нашим. Наши тела, такие, какими мы их знаем, суть не что иное, как произведение наших внешних шести чувств. Как же может быть жизнь для того духовного существа, которое отделилось от тела, быть в той форме, которую определяет и производит это тело своими чувствами…»
Преследовавший Льва Николаевича страх смерти, тень «арзамасского ужаса», делали вопрос бессмертия не просто теоретическим отвлечением, а больным и лично мучительным чувством. Толстой так вспоминал «арзамасский ужас» : «Чего я тоскую, чего боюсь? – Меня, - неслышно отвечал голос смерти. – Я тут. – Мороз подрал меня по коже». «Арзамасский ужас» возвращался к писателю неоднократно и волновал его ужасно.
На страницах толстовского дневника мы часто сразу же за датой записи встретим три многозначительные буквы – «е.б.ж.» Эти слова – «если буду жив» - были талисманом Льва Николаевича, его нехитрым заклятием от смерти. Толстой тщетно пытался уверить себя, что «смерть есть радостное событие, стоящее на конце каждой жизни». Напрасно утешал себя сомнительными софизмами вроде следующего:
«Думал о смерти: о том, как странно, что не хочется умирать, хотя ничто не держит, и вспомнил об узниках, которые так обживутся в своих тюрьмах, что им не хочется и даже боятся покидать их для свободы».
Ясное и мужественное сознание пределов, которых не миновать, вместе с жизнелюбием и любовью к людям, чувство ответственности перед обществом, близкими и судом собственной совести за все, что делаешь и должен еще успеть сделать на этом свете были свойственны писателю более, чем другим. Отречение от личности, непротивление, которые поздний Толстой проповедовал как земное призвание человека, служили, по его мысли, как бы приготовлением к загробному существованию, полному растворению во всеобщем начале «любви» и «добра». Но в своем представлении о бессмертии Толстой не всегда был тверд, как ему этого бы хотелось.
Толстой точен в подробностях, глубок в психологических и физиологических проблемах, но его интересует не только факт и даже не столько факт, сколько отношение к нему и его нравственный смысл. В этом глубокое отличие реализма Толстого от натурализма Золя. Сила его повести заключается в том, что она разрушает самоуспокоенность, в том, перед лицом смерти, по Толстому, стираются сами собой социальные, классовые, имущественные грани, разделяющие людей - перед нею все равны. Вспоминается великолепный рассказ «Хозяин и работник». Однако сам Лев Николаевич никогда не мог освободиться вполне от чувства страха и отчаяния при мысли о смерти. Его мучили сомнения. Недаром в дневнике он писал:
«Когда я буду умирать, я желал бы, чтобы меня спросили: продолжаю ли я понимать жизнь так же, как я понимал ее, что она есть приближение к Богу, увеличение любви…Если не буду в силах говорить, то если да, то закрою глаза, если нет, то подниму их кверху…»
Поразительна эта последняя воля великого вероискателя и испытателя жизни ! Толстой как-будто хочет пытать самое смерть, ищет дорогую ему истину и на последней страшной черте. Присутствовавшему при смерти Л.Н.Толстого Черткову казалось, что в свои последние часы и минуты он сознательно готовился к приближавшейся «перемене», переживая то предсмертное духовное состояние, которое ему так хотелось испытать.
Но даже Чертков, этот духовный брат Толстого, заметил разницу в отношении Льва Николаевича к смерти по сравнению с обычным его настроением: Толстому не хотелось умирать...