Автор, Аркадий Недель, – профессор ИФ РАН, профессор МГЛУ, приглашенный профессор Университета Ка Фоскари (Венеция).
Многое из того, о чем пишет Константин Богомолов ("Похищение Европы 2.0 ", "Новая газета", прим. ред.), интуитивно верно. Говорю: интуитивно, потому что Богомолов никогда долго не жил в Европе и не знает ее изнутри. Мое знание Европы основано на двадцатилетнем опыте жизни и академической деятельности, включая защиту диссертации во Франции, публикацию книг, преподавание, общение с интеллектуальными элитами, университетской публикой и прочее, что дает мне "анатомическое" видение того, как устроен механизм под названием "Европа". Ниже я предлагаю некоторые выдержки из моей книги "Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции" (2020), что по тону повторяет Богомолов в своем тексте, также здесь есть соображения, не вошедшие в книгу.
Каков сегодня интеллектуальный климат Европы? В целом его можно определить двумя словами: интеллектуальный надзор, очень похожий на тот, что был при высоком брежневизме, когда за инакомыслие не расстреливали, но старались уничтожить социально (снимали с работы, отправляли в психбольницу или в лучшем случае выгоняли за границу). Сегодня во Франции вы можете потерять работу за публичное высказывание против ислама. Подчеркиваю — не оскорбления, а именно высказывания.
При этом все общество трещит по швам. Пусть мне кто-нибудь объяснит, почему в стране "равенства и братства" акушерка, которая часто работает по ночам, зарабатывает 2 тысячи евро, из которых четверть отдает налогам, а функционер ЮНЕСКО, который может появиться на работе три часа в неделю, чтобы выпить кофе и позвонить приятелям, получает 7–8 тысяч евро и не платит налогов?
В Европе (и не только, возьмите Грецию, Кипр...) кредит доверия к правительствам исчерпан, власти произносят какие-то слова, которым верит все меньшее число людей. Но, как еще говорили легисты (древнекитайские теоретики государства, да и сам Гунсунь Ян — известный правитель-легист), государство проигрывает, если народ объединяется общей идеей и начинает ощущать себя единым целым. Как ни стараются европейские правительства разъединить людей потерявшими всякий смысл речами об общем доме, о равенстве и т.п., воспринимающих это серьезно становится все меньше. Люди элементарно устали, устали в не меньшей степени, чем советские люди доперестроечной поры, от постоянной политической лжи, цензуры, от разрыва между болтовней официальной пропаганды и своей каждодневной реальностью.
Тут есть еще один парадокс: эпоха позднего Брежнева помнит целые сообщества ментальных путешественников, если не сказать иммигрантов. Поскольку выезжать из страны было нельзя (или крайне сложно), люди уезжали в древнюю Грецию и Рим, кто-то в Египет к фараонам, кто-то в Индию, Китай, Японию и т.д. Это было спасением от ненавистной идеологии. И в этом нет ничего специфически советского. Человек всегда искал лучший мир и лучшие времена. Сегодня никаких административных преград нет. Вы берете билет и летите куда хотите. Эта свобода передвижения сняла то ментальное (творческое) напряжение, когда человек, физически живя в советском городе, проживал большую часть жизни в совершенно иных пространствах и временах. И он был в известной степени более свободным, чем нынешний средний европеец...
Европа нашей мечты закончилась где-то в середине в 1970-х, а их начало было своеобразным adieu , которое Европа или дух Европы (что не то же самое географически) говорил самому себе. Сейчас становится понятным, что это время было прощанием с особым, европейским способом мышления, восприятия, саморефлексии, если хотите. Проиллюстрирую это одним примером.
В 1973 году два литературных критика, живущих по разные стороны океана, дают телеинтервью. Один — это Ролан Барт, он сидит у себя на даче, в штанах и свободном свитере, дымит сигаретой и рассуждает об удовольствии от текста. Это название его только что вышедшей книги, где он предлагает анализировать текст не столько с точки зрения заложенного в нем смысла, то есть авторской интенции, сколько как объект, приносящий (или нет) эйфорию своему читателю. При этом Барт различает удовольствие и наслаждение (jouissance ), проводя между ними тонкую грань, настолько тонкую, чтобы эти понятия, эти два типа удовольствия, не смешивались, но и не разбивались на две самостоятельные категории. Если удовольствие от текста — это эйфория, которая заставляет вас лучше почувствовать, кто вы , то наслаждение, напротив, разбивает вас на части, делая из вас не одну, а несколько личностей. В наслаждении вы выходите за собственные границы, временные рамки, вы разламываетесь, чтобы потом собраться в нечто новое, приобрести новую конфигурацию. Другой критик — это канадец Нортроп Фрай, один из самых изящных стилистов XX века, специалист по английской литературе, уделявший большое внимание связи литературных произведений с Библией (в 1947 году Фрай опубликовал пионерское исследование об Уильяме Блейке, заставив совершенно по-новому посмотреть на творчество этого поэта). Фрай сидит в студии напротив своего интервьюера, Рамсея Кука, историка Канады, в строгом костюме, галстуке; он носит очки, которые отяжеляют его и без того крупное лицо, его движения скупы. Он объясняет Куку суть своей критической теории: любой литературный текст, говорит Фрай, классический или современный, можно анализировать без каких бы то ни было изначальных ценностных или методологических установок — пресуппозиций. Литература — это прежде всего поле воображения.
Если по Барту чтение литературного текста — это главным образом личный эксперимент, по Фраю — это так или иначе коллективный опыт, точнее, переживание некоего коллективного опыта, передаваемого от одного поколения писателей другому, от автора читателю. Различия очевидны, но сейчас интереснее то общее, что объединяет этих двух критиков: они оба говорят о возможности свободного выбора, свободного внутреннего выбора. У Барта читатель выбирает удовольствие, которое он хочет получить от текста; у Фрая читатель сам выбирает способ коммуникации с автором, способ, который в конечном счете зависит от его собственной способности воображать. Напомню, в том же, 1973-м американский литературовед Гарольд Блум выпустил книгу "Страх влияния", где он предлагает читать литературные тексты как авторский выбор влияний предшественников и современников, которые каждый новый автор (чтобы стать автором) должен преодолеть, отрефлектировать, таким образом влияя уже на своих читателей. Такая свобода выбора — чисто европейский способ мысли, который еще был возможен в 1970-е, но уже невозможен сейчас. В сегодняшней Европе сама постановка вопроса о свободе выбора звучит как анахронизм, примерно так же, как если бы вы зашли в магазин музыкальных товаров и попросили показать граммофон. Свободы выбора нет не только потому, что ее запретили, а потому, что она никому не нужна.
С момента этих двух интервью прошло каких-то 45 лет, за это время Европа изменилась радикально, и главное, на мой взгляд, заключается в том, что она перестала мыслить себя как Европа. Дело, разумеется, не в форме. Весь этот Европейский союз, с расширением на восток или без него, всего лишь клоунские одежды для развлечения публики. Таким же уличным театром являются выборы европейских президентов, еще больший смех вызывает их "правость" или "левость", давно пора признать, что эти категории уже безнадежно устарели. Этого не делают по той простой причине, что других способов развлекать свой народ у политиков нет.
Строго говоря, европейская культура закончилась в 1970-е, когда еще были возможны последние свободные рефлексии на темы самой этой культуры. Подошли к концу и большие мифологии: христианская, основанная на стремлении человека прорваться к высшему, трансцендентному знанию, которое и есть переживание, состояние божественного или, по-другому, спасение; языческая, или римская, мифология, допускавшая обожествление правителя и последней формой которой был итальянский фашизм. Муссолини, как и его далекие предшественники-императоры, хотел стать богом, но сумел стать лишь пародией на него. Время языческих богов безвозвратно ушло. Помните эпизод фильма "Хлеб и шоколад" (1974) Франко Брузати, когда герой (Нино Манфреди) вместе с другими итальянцами-иммигрантами прилипает к решетке курятника, где они все живут, и смотрит из него на играющих неподалеку хозяев птицефермы. Это метафора Италии, которая из современности наблюдает за своим римским прошлым. Думаю, если комментарии Мерсенна на Книгу Бытия можно считать концом Ренессанса, то "Хлеб и шоколад" — концом Европы нашей мечты...
1960-е — свободное десятилетие в СССР, в США и Европе; расцвет новой, экспериментальной литературы, искусства и проч., как бы ни относиться к этим экспериментам сегодня. 1970-е в США начинаются с меморандума Пауэлла, в СССР в те же годы Андропов берет под тотальный контроль все общество, вплоть до безобидных ученых-гуманитариев и художников; в КГБ создается специальный отдел для слежки за интеллигенцией, начинается отлов диссидентов. В это же самое время в США власти ставят под запрет не только использование психоделиков, но и их научное изучение. Диссиденты в Советском Союзе и психоделики в Америке — одно и то же с точки зрения их социальной роли. Британский историк Ниал Фергюсон прав, говоря, что СССР был продуктом западной цивилизации в той же степени, что и США, и что господствующая в СССР идеология — с определенными оговорками, добавил бы я — имела почти то же викторианское происхождение, что и национализм, аболиционизм и суфражизм.
В наши дни у политиков нет возможности устраивать массовый террор à la 1930-е, когда определенная группа населения объявлялась врагом, которого судили и затем расстреливали. Остальные напуганы и одновременно счастливы, что их пока это не коснулось. В наши дни врагов нет, вернее — они невидимы: это террористы всех мастей, страны-изгои и прочие плохиши, о которых никто не имеет никакого понятия. Более того, они бы могли не существовать вовсе, и это бы ничего не изменило. Важно то, что за всеми этими наименованиями может скрываться кто угодно: например, вы или я. Когда, скажем, во французском аэропорту, прежде чем вас посадить в самолет, вас обыскивают как преступника или ссыльного в концлагерь, заставляя вас раздеться чуть ли не до трусов, а если вы летите с грудным ребенком, то обыщут и его, — это уже новый тип развлечений, характерный для современного фашизма. Всем понятно, что ни вы, ни ваш младенец не террористы и, если кому-то понадобится забраться в ваш самолет, чтобы его угнать, охранники в аэропорту последнее, что сможет ему помешать, но подобный обыск делает из вас террориста — вы террорист по развлечению.
Нацистские лагеря исчезли, вернее, превратились в музеи, но практика, в них применявшаяся к людям, изменив формы, осталась и сегодня. Когда вы проходите проверку на терроризм в аэропортах, где вас заставляют раздеться, снять с себя все вплоть до ремня и ботинок, это прямая отсылка к нацизму; если вам нужно получить визу или вид на жительство в США или Европу, а теперь и в Россию, вы оставите свои отпечатки пальцев, не говоря уже о многочисленных фото и т.п. — это переформатированная нацистская практика; подобно тому, как вновь прибывшим заключенным выжигали номер на руке, вы тоже получаете свой номер, идентификационный код или как там это у них называется...
Сегодня в Европе грандиозный кризис доверия к власти и у большинства не менее грандиозный страх перед ней. Он начался несколько лет назад, когда на улицы Парижа вышло 1,5 миллиона человек, выступивших против легализации гей-браков. Конкретно, они требовали национального референдума. Это был крик отчаяния, но тогдашнее правительство Олланда просто наплевало на эти 1,5 миллиона человек. И дело не только в самих гомосексуальных браках, а в общем протесте против произвола властей. Они делают что хотят. Им плевать на мнение людей; для них люди давно стали инструментом статистики. На французов надели намордник, и многим это уже начинает не нравиться. Вас могут оштрафовать или уволить с работы, если вы, скажем, по радио выскажетесь против построения очередной мечети. Если вам не нравится "халяльное мясо", вы не можете об этом сказать публично. Вас тут же обвинят в расизме. Уже не говоря о том, что разрешение этого варварства в христианской стране — само по себе преступление.
Пик этого кризиса доверия пришелся на выступление "желтых жилетов". Формальная причина — повышение цен на топливо — явилась не более чем триггером. На улицы Франции вышли сотни тысяч человек, и поначалу это была исключительно мирная демонстрация, но власть разобралась с ними при помощи газа, вертолетов и полицейских дубинок. Немало людей получили увечья на всю жизнь. Сегодня за один только намек в публичном пространстве на недовольство чрезмерной иммиграцией вы потеряете работу и подвергнитесь зверским штрафам (в лучшем случае). "Мультикультурализмом" называется тотальный страх перед господствующей идеологией, перед социальным остракизмом и полным отсутствием свободы слова. Строго говоря, европейского гражданского социума больше не существует, его место занял идеологически "правильный" человек, безмолвствующее большинство, пребывающее в постоянном страхе перед совершением неверного поступка и обязательным наказанием за это.
Как в целом государство реагирует на этот кризис? Классическим способом: создает новый класс рабов, закупая их оптом где только можно. В крупных городах чуть ли не все неквалифицированные работы (кассира, грузчика, уборщика и т.п.) заняты людьми, которые прибыли в эту страну на заработки (официально, как правило, для воссоединения семьи). Практика, изобретенная в 1973-м правительством Жискар д’Эстена для вливания рабочей силы во французскую экономику. Сейчас во Франции происходит то, что описывал английский экономист Джозеф Кей в своей книге "Социальное положение народа в Англии и Европе" (1850), к сожалению, сильно подзабытой. Писал он примерно следующее: аристократия в Англии могущественнее, чем в любой другой стране мира. Бедные же более угнетены и обесправлены, они многочисленнее в сравнении с другими классами; они хуже обучены, чем бедные в любой другой европейской стране. В тот же самый период, когда Кей исследовал жизнь бедных, Англия вступала в эпоху либерализма, то есть по сути экономического принуждения бесправных и одновременно укрепления власти сверхимущих групп. Напомню, в 1855-м премьером Англии становится лорд Палмерстон — мастер по сдерживанию политических притязаний малоимущих классов. Сегодня эти рабы получают за свой труд вдвое-втрое меньше, чем должны. Их работодатели знают, что протестовать они не будут (то, что их будут грабить, от них не скрывают с самого начала), поскольку в своих странах даже этих денег им не заработать. Этот возникающий на наших глазах новый эксплуатируемый класс вместе со старой синекурой — единственная опора современного правительства. Молодежь против них, но это пока слишком вяло выражено политически. В этом же причина пустых разговоров о равенстве. Они должны стать завесой растущего на глазах обеднения европейского среднего класса, который и является революционной силой вместо уже не существующего пролетариата.