О вывозной программе, вернее, об этом периоде курсантской жизни, у меня остались не очень хорошие впечатления. Экипажи у инструкторов были большие, видимо, наш курс имел самый большой набор — 300 человек. Было чувство, что наше эскадрильское начальство было в сплошном цейтноте. Словно боялось не выполнить поставленную им задачу: всех довести до самостоятельных вылетов по кругу. Нагнетало обстановку запугиваниями о списании недисциплинированных. А у нашего экипажа ещё и не было своего инструктора. Возили нас по очереди звеньевые и эскадрильские начальники. Конечно, нас планировали по остаточному принципу.
Даже не помню кто меня возил на показательный ознакомительный полёт. Нас заранее предупредили о необходимости иметь в кармане целлофановый пакет на случай рвоты в полёте от укачивания. Помня о своём состоянии при наборе высоты в Ан-2 на парашютных прыжках, затарился пакетом. Однако, в этом полёте он мне не понадобился. Я был ошеломлён новыми ощущениями. На первом развороте земля сбоку вздыбилась стеной и грозила обрушиться на меня. Но мне было не страшно, мне было — интересно! Инструктор показал мне, что самолёт может сам лететь: поднял вверх обе руки. Ну да, мы, конечно, знали об устойчивости Л — 29. Но одно дело знать, а другое — видеть и ощущать. Потом он разрешил мне подержаться за ручку управления. Позволил сделать небольшие развороты, набор и снижение. Только теперь земля стала оставаться на месте, там внизу, где ей и положено быть, а я стал вращаться вместе с самолётом. Аппарат отзывался на мои движения словно живой. Это совсем не было похоже на полёт на тренажёре.
Я ступил на землю другим человеком. Мне всё понравилось. Я готов был выдержать что угодно, чтобы летать. Меня не стошнило, а я этого очень опасался. Хотя, как нам говорили инструктора, это было обычное дело для новичков.
Был у нас в отделении парень, который принципиально не брал с собой пакет. И высмеивал таких, как я. Он в себе был уверен на 200%. Я в нём тоже был уверен. На 300%. Но пакет я всегда при себе в полёте имел. И были моменты, когда он меня выручал.
Однажды наблюдал на стоянке, как этот бравый орёл выходил из кабины. Инструктор выскочил из своего «кабинета» с пугающей стремительностью, что-то коротко сказав технику. Потом пришла очередь открыть фонарь первой кабины. Сначала техник брезгливо принял от курсанта перчатку, а потом курсант вылез из кабины как-то странно держа кислородную маску. Забрал у техника перчатку и побежал на траву, что-то вытряхивать. Выглядел он бледновато. Инструктор хмуро смотрел на него, затягиваясь сигаретой.
Парню в полёте не повезло: его стошнило. То ли не выспался, то ли съел что-то не вовремя или не в том порядке… Но находчивость его не подвела: он снял перчатку и наполнил её, а потом пришлось добавить и в кислородную маску. (Блин, пишу перед обедом!) Инструктору пришлось за него отдуваться в полёте, а он сидел в кабине, как царь, держа в руках «скипетр и державу» до заруливания на стоянку.
Когда командир звена доводил нам плановую таблицу на очередную смену, у меня начинали дрожать коленки. Я молил авиационного Бога, чтобы мне не запланировали полёт со штурманом эскадрильи. После нескольких полётов с ним, стал его бояться, как никогда до этого никого не боялся. Но Бог совсем не слышал молитв атеиста-комсомольца.
Штурман был маленького роста. Уж я-то всегда ходил в замыкающей шеренге колонны, а он был ещё ниже. Майору приходилось летать с подушкой. В заднем «кабинете» его не было видно. Даже с подушкой. Перед полётами он не брился. В полёте орал на меня матом. Этот ор начинался на третьем развороте и заканчивался на сруливании с полосы. У меня кровь бросалась в голову, переставал соображать. Это была моя слабость: не переносил, когда на меня орали.
Но какой это был мат! Такого изощрённо-художественного мата я не слышал, хотя вырос в деревне. Во мне пробуждался интерес к многоэтажности речи штурмана, иногда даже пробивало на хиханьки от некоторых его витиеватых выражений. Я мечтал запомнить хотя бы толику из его неистощимого запаса! На земле он делал мне замечания, вплотную приблизив ко мне свою небритую образину со страшным глазами, периодически брызгая на меня слюной. Я стоял ни жив ни мёртв.
- Ты всё понял? - грозно спрашивал он меня, истощив весь запас замечаний, густо замешанных матом.
- Так точно! - громко отвечал я. Это он требовал громкого и чёткого ответа командирским голосом.
Лицо его внезапно смягчалось, принимало вид усталого от бестолковости этой жизни человека и он уходил. А я пытался вспомнить хоть одно его выражение и записать, но ничего не помнил. Всё вылетало напрочь!
Довольно быстро я узнал ещё одну особенность майора: он любил в полёте приводить курсанта в чувство ударами ручки управления по коленкам. Как-то перед отбоем обратил внимание на своего одноэкипажника Серёгу Лихтина. Он сидел на втором ярусе кровати и грустно осматривал свои поднятые коленки, держась за них руками. Был он белотелым и рыхловатой комплекции. На мой вопрос: - Что случилось? - Серёга только поморщился. Я поднялся со своей кровати и обнаружил у него на обеих коленках с внутренней стороны по огромному синяку.
На очередном предполётном тренаже я тщательно изучил положение ручки управления самолётом на боковых упорах. Выяснил, что если держать ноги ближе к борту, то ручка до них не достаёт. И взял за правило держать колени пошире. Раза два-три штурман пытался меня вразумить резкими ударами ручки по боковым упорам. Но я был начеку. Да и реакция у меня была отменная. Ни разу не почувствовав отдачу на ручке от моих коленок, штурман перестал применять ко мне этот варварский приём.
Со временем я, конечно, притерпелся к его иезуитской методе обучения, закалился, но бояться его не перестал. Слишком часто он любил повторять присказку: спишу к такой-то матери!
И уж совсем с ним примирился, когда после показательного полёта на сложный пилотаж, где я ничего не понял от перегрузки и мелькания земли и неба, он пытливо посмотрев на меня, заключил:
- Молодец! Я думал ты скиснешь. Ладно, летай!
Отлетал я свои самостоятельные круги под самый занавес лагерных сборов. Несколько человек уже давно узнали, что их списывают по неспособности к определению высоты начала выравнивания и смирились со своей судьбой. А я всё подбирался к своим самостоятельным полётам. Если мне память не изменяет, то из 10 самостоятельных кругов мне удалось сделать 8. Погода окончательно и надолго испортилась и курсантские полёты прекратили. Но я был рад и этому итогу. Я — пилот!