-Ой, Филипп, ты?
- Али не узнала? Кормить-то будешь, али как?
- Да сейчас, сейчас, накормлю. Так ты что, в Черемшанке сруб уже поставил? Так быстро чегой-то.
- Да нет, сорока на хвосте вести принесла дурные. Гляжу – не обманула сорока. Сколько изб-то спалили? Кунгурцевых видел сгоревшую, да Окселькиных.
- Много, Филипп, много. Кто бы считал-то их. А тебя-то как не заарестовали? Вон их сколько нынче, да все с ружьями.
- А мне про них сорока тоже рассказала, я огородами прошёл. Рассказывай ты теперь, что за сыр-бор у вас творится. Чего там бабы говорят?
- Да чего-чего… Как ты девятнадцатого ушёл в Черемшанку, а на другой день Жорка Бархатов Ивана Максимовича нашего отвёз в Ордынку, перегородили они там реку плотами, чтобы чехи, значит, с колчаками проплыть не смогли. Но те все эти плоты раскидали, в Ордынке много народу побили. А сегодня с утра к нам пожаловали, у Каменной горы причалили. Фимка Шахов по ним с винтовки палить начал, пару лошадей подстрелил, дак его самого застрелили. Васька Лядовский бомбу бросил в них. Ну и пошла стрельба-пальба. Кто в избах отстреливался – те избы и подожгли. Остальные все в лес убёгли.
- Федька-то наш никуда не влез?
- Да собирался. Не пустила.
- И то хорошо.
- Филипп, чего будет-то сейчас?
- Да чего-чего… Нам то чего бояться? У нас вон Ванька у Колчака служит, кто нас тронет? А меня мои руки при любой власти прокормят. Я и при царе плотничал, и при Керенском, и при Советах, и при Колчаке.
- Ох, давит чего-то сердце, неспокойно как-то. И от Ваньки давно писем не было.
- Дак не мудрено. Не близко он, последнее письмо с Верного приходило. А сейчас коль такая лихоманка пошла – то Советы, то Колчак, то опять Советы, где ж тут письма быстро идти будут. Когда на Германской воевал, так и то три месяца кряду писем не было, а потом враз четыре принесли.
Анастасия за разговором налила из чугунка тарелку щей, нарезала хлеба.
Филипп перекрестился и сел за стол.
Ел он, как всегда, молча. А в голове всё крутились мысли. Вот отчего так вдруг стал быстро меняться мир? Вот отец его всю жизнь прожил в Киевской губернии. И дед. И прадед. И Филипп думал, что тоже всю жизнь проживёт в своей Ковалёвке Васильковского уезда. А вот поди ж ты, сорвался да и подался в Сибирь, мост в Кривощёково строить. Да не по душе ему работа в рабочей артели пришлась. Да зато подружился там с Андреем Басаревым, со Спирино. Тот тоже на заработки из дому уехал. Ну и поехал с ним вместе, как мост поострили. Место ему сразу глянулось, не похоже оно было ни на Ковалёвку, ни на Кривощёково. Бор сосновый по-над рекой, по реке баржи-пароходы ходят. Первое время у Андрея квартировал, пока дом себе не поставил, а там и Анастасию заприметил. Поженились, дети пошли. Анна, Иван, Мария, Глафира, Лизавета, Федька, Степан. Это те, что живы остались. Работал в основном по плотницкой части. Хотя мог и по кузнечной, и по слесарной. Спаги сшить и починить мог. Да жизнь – она всему научит. Заработки, конечно, меньше, чем на стройке были, но свои тридцать –сорок копеек в день всегда имел.
На войну германскую Ваньку забрали, так живой вернулся, хоть и газом травленый. А многие там и остались. Да ещё и науку на войне освоил – фельдшер теперь, эвона как. Ни сам Филипп, ни Анастасия даже и читать не умели.
А потом час от часу не легче. Царь от престола отрёкся. Как узнали про то, страшно сперва стало – как же без царя-то жить можно? Ну да ничего в жизни не поменялось.
Ладно, давай уж спать будем.
***
Поутру на площади у церкви стоял гул. На сход собрали всё село. Чуть поодаль, у церковной ограды расположились приезжие – чехи в тёмно-голубой форме, поляки в серой, колчаковцы в зелёных гимнастёрках с голубыми погонами, полицейские. Чуть поодаль стояли местные из ополчения – Колька Бояринов, Черноусов Илья, Санька Желонкин.
На паперть поднялся Иван Степанович Камчугов. Хозяйство у него было справное, пять десятин земли, мельница своя. Снял картуз, прокашлялся.
- Ну что, земляки! Только-только начала наша жизнь крестьянская налаживаться, прогнали большевиков – христопродавцев и вероотступников, слава Богу и Александру Васильевичу Колчаку, как опять завелась зараза в селе нашем, опять в смуту народ ударился. Пшеница вона какая в этом году уродилась! Да и греча тоже. Ан нет – мы давай пики ковать будем, дубины строгать да с властью законной воевать! Понимаю – большевички за полгода успели сказок порассказывать да песен напеть. «Кто был никем – тот станет всем!» А с чего станет-то? Что, Ленин нас кормить будет? Али Троцкий? Нет, родимые – окромя земли, леса, реки да рук наших никто нас не накормит. Вообщем так, мужики да бабоньки, смута эта нам тут в Спирино да и по всей земле сибирской нам не нужна. Сказывайте, куда смутьяны подались.
Тишина повисла над площадью. Только вороны где-то вдалеке каркали да листья берёз на ветру шелестели. Народ стоял, потупив головы в землю.
- Ну, чего молчите? Беды хотите? Поймите ж вы, время сейчас непростое, военное, и спрос со всех будет.
Народ загудел, заметив, что стоявший возле церковной ограды отряд разошёлся по площади, оцепив стоящую толпу. На паперть поднялся полицейский, околоточный надзиратель и зычно крикнул:
-Бабам покинуть площадь, выйти за оцепление.
Гул усилился. Бабы потянулись к выходу, замешкавшихся подталкивали ходившие по толпе местные ополченцы. Минут через двадцать на площади образовалось две толпы – ближе к церкви мужская, подальше, за цепью стрелков стояли женщины и дети.
Оцепление чуть расступилось, к прорехе подошёл чешский поручик, лупоглазый, с тонкой полоской усов над верхней губой.
Околоточный рявкнул с паперти:
- Теперь мужики выходят. По одному.
Мужики по одному двинулись с площади. Поручик считал:
- Еден, два, трши, чтырши, пет, шест, седм, осм, девет, десет.
Как только он произносил «Десет», проходившего мимо него мужика, отталкивали в сторону и отводили в церковную ограду. Когда в ограду привели Филиппа, там уже стояли старик Зверев, Васька Киселёв, Андрей Басарев, плотогон Решетников, молодой Рушенцов, приказчик из деулинской лавки, бакенщик Белавин. Церковная ограда быстро заполнялась, народ всё прибывал и прибывал. Зашли два брата Рогалёвых.
- А вы-то как вдвоём оказались?
- Да я увидел, что перед мной Петьку увели, не стал выходить, просчитал, чтобы и меня к нему. Мы ж с мамкой росли, я заместо отца его сызмальства опекал, - ответил тридцатилетний Фёдор
Отец Рогалёвых, Никодим, двадцать лет назад утонул в реке и десятилетний Федька стал кормильцем семьи – с ранней весны до поздней осени ходил по Оби на отцовской лодке, ставил сети, корчаги.
К Филиппу подошёл Андрей Басарев.
- Петрович, табачком не угостишь? Я чегой-то сдуру кисет дома оставил, не думал, что так долго будет.
- Угощу, чего ж не угостить.
Филипп протянул Андрею оторванный в размер самокрутки кусочек газеты, отсыпал на него самосада из кисета, отсыпал и себе. Свернули самокрутки, закурили.
- Куда нас сейчас, Петрович? Как думаешь?
- А пёс их знает, что у них там на уме. Ещё чего доброго в уезд увезут.
Раздался зычный голос околоточного надзирателя
- А ну, мужики, собирайся в колонну!
- И куда?
- На кудыкину гору! Давай, шевелись.
Пока подходили к колонне, Филипп попробовал посчитать народ. Не получилось, не успел. До пятидесяти досчитал, а сколько там сверх того – не понял.
Четверо солдат сели на лошадей, пустили их шагом. Колонна двинулась за ними. Шли по направлению к Спиринскому бору.
- На Черемшанку пошли. Это что, часть их по реке пришла, а часть пешим ходом? В Черемшанке остановились, получается.
- Да нет, Андрей, я вчера вечером оттудова пришёл. Нет там никаких гостей.
- А чего ж нас туда повели-то? А, Петрович?
Вошли в бор. Мягко шуршал под ногами песок, влажный ветер с реки сменился сухим смолистым ароматом. Защебетали встревоженные птицы, застрекотали сороки, никогда не видевшие в лесу столько людей.
Через полверсты дорога вывела на большую опушку. Когда вся колонна вышла на неё, верховые впереди остановились. Когда колонна стала, всадники пришпорили лошадей и галопом поскакали по дороге. Тут же раздался непонятный громкий стук. Филипп так и не понял, что это стучало – упал на песчаную дорогу, убитый первой попавшей в него пулей. Андрею повезло меньше – он хрипел, лёжа на спине, с простреленными лёгкими, пока не увидел огонь, вылетающий в лицо из полицейского браунинга.
Через десять минут всё стихло. Два пулемёта Максим были погружены на подводу. Ещё через десять минут околоточный надзиратель доложил поручику:
- Всё в порядке, вашбродь. Все семьдесят. Никто не ушёл.
И перекрестился.