В лагере стоял щитовой барак, в котором жили лагерные полицаи, а несколько комнат занимали пленные специалисты: каменщики, столяра, портные и т. д.. Лейтенант Петя тоже пошел в каменщики и жил в этом бараке. Сразу, по приходу в барак, никого не было. Они завели меня туда, оторвали одну половицу и затолкали меня под пол в том месте, где Петя ночью спал сам. Половицу обратно прибили, а мне наказали: "Когда все уйдут на работу и будут входить полицаи, то не дыши, а то вытащат и застрелят! Или повесят!". Под полом была вонь и стояли лужи мочи. И ворочаться было нельзя. Когда прибили половицу, меня прижало, стало тесно.
На поиски моего номера бросилась вся полиция, переводчик, конвойные и даже похоронная партия татар, но все удивлялись:" Куда мог деться?". На третьи сутки мои друзья раздели труп, всю его одежду надели на меня, а мою на него. Теперь уже было не страшно: у меня были другие номера, а в лицо, среди нескольких тысяч, не узнаешь. Жизнь моя начиналась снова.
Наступали осенние ненастные дни. Днём намокнешь, а ночью в палатках холодно. Вшей, как в муравейнике, и крупные, как муравьи. Смертность в лагере уваличивалась. Кроме этого, угоняли по несколько человек подопытных в газокамеру, травили повидлом. Однажды с работы принесли несколько вёдер повидла, которое нашли где-то в сарае. Целую бочку. Двести шестнадцать человек, попробовавших этого повидла, через час свалились. Из ртов пошла густая пена, сознание потеряли все. Подошла большая грузовая машина, сбросали туда, как дрова, увезли. Пробовали лечить: из двухсот шестнадцати человек в живых осталось девять.
Ежедневные убийства: расстрелы, виселицы, подопытные в газокамерах и на отравленных продуктах... Голод, вши... Тяжелый труд: земля, песок, гравий, цемент, лес... Всё это уносило много жизней... Генерал, приехавший с проверкой лагеря, спросил комменданта: "Какая смертность в лагере?", а он ответил: "В среднем, четырнадцать тысяч!". Генерал сказал: "Очень хорошо! От этих собак надо побольше избавляться!". Я сильно похудел: остались кости, обтянутые кожей, которая была какая-то нечувствительная. За мою слабость меня везде били. Или я не мог чего-нибудь поднять, или не поспевал за колонной, лопату бетона я не мог забросить в машину - меня избивали до потери сознания. Не мог копать мёрзлую землю - тоже били. Были случаи, если бы не конвойный-француз (спасший меня в трёх случаях от убийства), я, конечно, сгнил бы в Смоленске.
Однажды, в январе, стояли морозы 40 градусов (и до 45-ти), конвоиром пошёл француз, взял нас, группу шесть человек. Недалеко от лагеря стояли бараки, где жили немецкие солдаты. Около самой двери барака были до нас начаты (копать) шесть нешироких ям в квадрате 50x50 сантиметров. Все они были выкопаны в глубину не более 10-ти сантиметров. Мне досталась яма у самой двери. Земля была мёрзлая, как камень. Я был совершенно бессилен: с трудом поднимал кирку. И, сколько я ни долбил, кирка отскакивала, а отколоть не мог, хотя бы, маленький ком земли. В это время из барака вышел офицер и стал меня ругать, что я плохо работаю, а потом ударил изо всех сил. Я упал, он стал меня пинать и потянул из кобуры пистолет. Хотел, видимо, пристрелить меня. Француз увидел, подбежал и ударил офицера сначала кулаком, а потом прикладом. Дело у них дошло до оружия: офицер выхватил пистолет, а француз загнал в ствол винтовки патрон. Стрелять не решились ни тот, ни другой. Немец попятился назад и скрылся в бараке. Конвоир поднял меня и отвёл, метров за пятьдесят, в худую тесовую сараюшку. Велел лежать до конца работы. Дул сильный ветер, снег мёл. Я прилёг в угол и вскоре меня занесло снегом. Когда окончили работу и он зашёл за мной, мои конечности не гнулись. Он поставил винтовку и начал растирать мои ноги и руки. Я отошёл [чувствительность вернулась] и опять был в лагере. Когда я рассказал товарищам о поступке нашего сегодняшнего конвоира-француза, то все удивлялись его смелости: избить немецкого офицера.
Второй случай уже в марте. Привели нас, человек сто, версты за три от аэродрома. На небольшой возвышенности были выкопаны окопы. Их надо было углубить. У меня была высокая температура, работать совсем не мог. Опять же конвоир-француз взял меня за рукав и отвел к костру, который был разложен на склоне горы греющимися около него пожилыми десятниками (поляками и немцами), а сам отправился к месту работы. Он не успел дойти, как мне дали плюху и я покатился под гору. Увидев это, мой конвоир подбежал, схватил меня и отвел под руки в глубокий окоп. "Лежи, - говорит, - не вылазь, чтоб не видели немцы." Когда окончили работу и была дана команда строиться, я вылез из окопа и стал позади колонны. Меня трясло, голова кружилась и сильно болела. Колонна спустилась под гору. Теперь идти надо было оврагом до самого аэродрома. По оврагу шла вода и в этот день застыла, образовался сплошной лёд. Я поскользнулся и упал, а встать уже не мог. Колонна ушла далеко. Конвоир-француз спохватился, что меня нет, остановил колонну и пошёл меня искать. Когда подошёл ко мне, я стал плакать и просить его, чтоб он меня пристрелил. Но он поднял меня, взял под руку и повёл. "Стрелять я тебя, - говорит, - не буду. У тебя ведь дома семья и дети. Может, переживёшь этот немецкий ад и вернёшься домой." Он вёл меня до самого лагеря.