Примерять посмертную маску Борис Рыжий начал ещё в ранних своих стихах, сначала робко и неуверенно, а затем все более настойчиво и неотступно.
Постепенно размышления о смерти превращаются в самое настоящее «Завещание». Так, кстати, называется одно из стихотворений этого цикла. Оно посвящено Вадиму Синявину. Барду, написавшему несколько песен на его стихи. Здесь нет ни слова, ни полунамёка о том, какой же будет эта смерть: от болезни на госпитальной койке, заточки, ужалившей между рёбрами в подворотне «кварталов дальних и печальных», от удавки, по-змеиному стянувшей шею, или известным калибром навылет в висок... А может быть, броситься в окно отчаяния? Ясно одно: лирический герой, которого никак не получается не отождествлять с автором, поначалу воспринимает смерть как драму. С обречённым самоотчужением, не взирая на свои девятнадцать, он разочарованно, уже в прошедшем времени говорит о себе как о пропащем. И всё это оттого, что так и не освоил «грамматику жизни».
Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.
Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
В «Завещании» Борис Рыжий обращается и к извечной теме «Памятника». Только как-то иначе, по-рыжевски что ли, без всяких литературных аллюзий на предшественников. Хотя Рыжий, безусловно, знал и Горация, и всех кто вслед за ним протоптали эту межу. Даже дешифруя ритм и размер, мы не встанем на « народную тропу», которая не зарастёт полынью. Воскреснуть из гранита своей поэзии Рыжий не собирается. В одном из самых-самых ранних стихотворений, он поясняет: «Я родился, умру… И уже не воскресну…» У него одно желание - как схимник своего творчества покоиться под крестом. Только не стоит воспринимать этот крест как некий символ распятия на кресте своей поэзии, как православный артефакт. Для Рыжего, сначала подсознательно, а затем сознательно помышлявшего о самоубийстве, и каждой новой строчкой истощавшего свой искусственный замкнутый мир, это автограф, роспись дикаря, стремящегося «наследить»… И хотя крест этот должен быть как можно более неприметным, в этом тоже своя «артистичная поза». Ещё за восемь лет до смерти, он продумывает интерьер своей могилы. Составив такое завещание, Рыжий всё смелее и чаще говорит о смерти. Теперь чуть ли не каждой строкой он саморазоблачается, с исповедальной тоской повествуя о тех самых минутах «сердечной смуты»:
мир и людей кляня, -
ствол подносил к виску.
Нужно убить себя,
чтобы убить тоску.
Синдром суицидальной меланхолии, оказывается отнюдь не наносной, а глубинный и, видимо, неотвратимый. Его поэзия превращается в исповедь, точнее дневник самоубийцы.
Был я мальчиком однажды –
и с собой пытался дважды…
Впрочем, это всё неважно,
потому что нет, не смог.
Важно то, что в те минуты
так сказать, сердечной смуты
абсолютно, абсолютно,
нет, никто мне не помог.
Он уже приговорил себя, предчувствуя, что рано или поздно петля всё равно стянет шею. Потому-то спокойно, без всяких метафор, без надрыва, с прозаическим хладнокровием стоика, готовится: «Пусть тяжело уйти…», или «Смерть печальна, а жить не могу». Если раньше стихи об этом, он не писал, а нервно царапал их на бумаге, то теперь говорит о своём желании покинуть мир, словно о походе в кино.
Когда бы смерть совсем стирала
что жизнь напела, нашептала –
пускай не всё, а только треть –
я б не раздумывал нимало
и согласился умереть.
Но где течёт эта река забвения, не в мифах ли? И что если смерть не избавит от пережитого, невыносимой тяжести грехов?! Но как бы там ни было, все сомнения быстро рассеиваются. Условия, которые задерживают его в этом мире все менее и менее значительные, почти ничтожные. Просто не хочется уходить по-английски.
И был я рад покинуть этот свет.
Но не переставала прекращаться
тоска, тянулась год, тянулась век.
Не страх, не боль меня смущали, нет.
Мне просто было не с кем попрощаться…
Может быть, оттого это самоубийство и не похоже на судьбу, а будто бы подогнано под судьбу с математической точностью. Оно представляется каким-то сознательным шагом, а не воплем отчаяния. Не оттого ли уход из жизни был так тщательно прописан и обставлен. Так кончает лишь тот, кому есть что терять. И всё же с каждым росчерком пера, он всё равнодушнее смотрит на жизнь, как бы отрекаясь от неё. Остаётся только повод подходящий подыскать. «Житейских причин для суицида у Рыжего не было, - считает критик Кирилл Анкудинов. – И в самом деле: любящая жена, чудесный ребёнок, родители, друзья, всеобщее уважение, набирающая обороты популярность…» Но… Как тут не вспомнить известное изречение Владимира Высоцкого: «Кто кончил жизнь трагически, то истинный поэт…»
Повсюду смерть, и смертная тоска,
и гробовая, видимо, доска.
Убить себя? Возможно, не кошмар, но
хоть повод был бы, такового нет.
Самоубийство – в восемнадцать лет
ещё нормально, в двадцать два – вульгарно.
Все стихи на этот счёт лишены каких бы то ни было изобразительно-выразительных средств. Видимо, сама тема кажется Рыжему выразительной. Здесь важно не как, а что… Тем более, что всё отныне написанное им, должно стать пророчеством. Чтобы сбылось оно – это уже дело чести! И как тут «не шагнуть под пистолет», или «не слазить в петлю»? В восемнадцать – «нормально», в двадцать два – вульгарно, до тридцати… хрестоматийно… Однако, чтобы спуститься туда, «где блата топкие и воды Ахерона», Рыжему нужен хоть какой-то повод. Так появляется мотив преступной любви.
И сентябрьских ценитель драм,
соглядатай чужих измен
сквозь стекло улыбался нам
нежно-английский манекен.
Вот и все, это добрый знак
или злой – все одно, дружок.
Кто еще улыбнется так
двум преступно влюбленным – Бог
или дьявол? – осенним двум,
под дождем, в городке пустом.
Ты запомни его костюм –
я хочу умереть в таком.
Тщательно составив «Завещание», одну за другой он строчит предсмертные записки.
И на исходе сумрачного дня
я говорю вам, реки, травы, птицы:
я в мир пришёл, чтоб навсегда проститься.
И мнится, вы прощаете меня.
Тема самоубийства, словно в режиме макросъёмки фокусируется в объективе поэзии Рыжего, тесня другие мотивы его лирики. За восемь лет он продумывает каждую деталь.
От времени года до костюма, в котором хочется умереть. Оттого-то даже в его «сказочном» Свердловске «Есть места, где от детского сада//пять шагов до кладбищенской рощи»… Иными словами жизнь - короткая дорога на погост. Однако, где бы она не кончалась «в Париже знойном» или «Лондоне промозглом» для Рыжего важно, чтоб его «жалкий прах» был зарыт как можно более неприметно, под крестом в глуши провинциального «безымянного кладбища свердловского». Рассчитывая громко уйти, надеялся найти тихое и укромное пристанище. В своих предсмертных записках он намечает, хотя и схематично, и ту самую роковую дату, которая то и дело переносится.
Живу, разламываю целое.
Глаза открою поутру
зимой – зима такая белая,
в такую зиму я умру.
И всё же он даёт себе, пусть и небольшую отсрочку.
И сам себе я говорю: побудь,
Побудь ещё немного в этом мире.
Уходом горьким не тревожь сердца,
пускай уход твой будет не замечен
хотя бы до счастливого конца
простой зимы, чей холод, нет, не вечен.
Постепенно мотив «отсрочки» становится всё более затёртым для Рыжего, пропадает былая экспрессия, эпатаж. Не решаясь «так сразу» закончиться, он всё же понимает, что именно такой финал для него неизбежен. А может быть это спекуляция и позёрство, при помощи которых создаётся обречённый образ приговорённого своей поэзией к самоубийству поэта-романтика. Это как «маска», которую сначала просто примеряешь, а она срастается с тобой. Однако от этого искусственного имиджа самоубийцы отступать уже было поздно. Слишком далеко зашёл. Ни один поэт, так трагически и рано ушедший, столько не написал о смерти, сколько Борис Рыжий.
С антресолей достану «ТТ»,
покручу-поверчу –
я ещё поживу и т. д.
а пока не хочу
этот свет покидать, этот свет,
этот город и дом.
Недолго ему оставалось сомневаться, размышлять, томиться…Ушёл он 7 мая 2001 года. Это был день рождения одного из его любимых поэтов, кстати, тоже Бориса, Слуцкого. Посмертный поэтический сборник Рыжего «На холодном ветру» и стал его предсмертной запиской. Название, видимо, взято из этих строк:
Я умру в старом парке
на холодном ветру.
Милый друг, я умру
у разрушенной арки.
Предопределение или сознательный выбор? Скорее последнее. Хотя, его завещание и, написанные вслед за ним предсмертные записки, точного ответа не дают. Как, впрочем, и самые последние строки…
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,
не живут такие в миру.