- «Санкт-Петербургские ведомости», 11.03.2016
«Времена не выбирают, в них живут и умирают», – сказал однажды Александр Кушнер. И всю свою жизнь он не протестует, не бичует, не обличает, он – лирик, «поэт жизни, во всех ее проявлениях», как заметил в свое время академик Дмитрий Лихачев. И Кушнер по-прежнему верен себе, доказательство тому – его новая книга «Земное притяжение», которую поэт презентовал в Фонтанном доме.
Мы говорим с Александром Кушнером о его неразрывной связи с авторами прошлого, о том, что может попасть на кончик пера поэта, и об отношении к Богу.
– Александр Семенович, почему своей книге стихов вы дали название «Земное притяжение»?
– Название книге всегда трудно подобрать. Пожалуй, мучаешься больше, чем когда пишешь стихи! Почему же на этот раз «Земное притяжение»? Да потому, что оно говорит о любви к жизни, о том, что жизнь притягивает нас к себе, несмотря на все неприятности, беды и страдания.
– Вы пишете о кажущихся мелочах жизни, которые на самом деле и есть ее суть.
– Да, и вы знаете, чаще всего стихи неожиданны для меня самого – когда начинаю писать, я еще сам не знаю, о чем они будут. Вот однажды вспомнил вкус вермута, и рука как будто сама вывела: «Я вермута сделал глоток// И вкусом был тронут полынным//Как будто, тоске поперек,// Я встретился с другом старинным». Даже самая пустяшная мысль может оказаться поэтической. Взять хотя бы стихотворение о девяти деревьях, растущих в трех шагах от моего дома: «Где девять, почему б десятому не быть?//Подвинулись чуть-чуть – и встал меж них десятый». Или об отражении нашей тени на чем угодно, на водосточной трубе, на дереве: «Наша тень любознательнее нас// И зайти норовит за ограду». Или стихотворение о собаке, оставившей когда-то следы на непросохшем бетоне, «И каждой лапы отпечаток // Похож на высохший цветок, // Такой нечаянный остаток». Казалось бы, незамысловатый сюжет, но мне увиделось в этом отпечатке нечто, похожее на бессмертие.
В прогулке по вырицкой лесной тропинке вдруг ощущаешь собственное бессмертие: «Запомнить бы это мгновенье// Однажды бессмертными были и мы». Бессмертие дается человеку, только он не хочет понять, что оно существует в счастливые минуты жизни. Поводом для стихотворения может стать и замечательное эрмитажное полотно Ван Гога «Арльские дамы» – картина яркая, выполненная в желтом, карминном, оранжевом, розовом цвете, а сами дамы мрачны. Но почему? Это так и остается для меня загадкой: «Он же для вас легкомысленный выбрал сюжет, // Что ж вы его так подводите, арльские дамы?»
А в другой раз может заворожить мысль о Наполеоне, который страстно любил, читал семь раз «Страдания молодого Вертера», возил с собой в походы, запихнув книжку в ботфорт или карман сюртука. Но Вертер застрелился из-за несчастной любви, а Наполеон, при всем его бесстрашии, будучи заточен на острове Святой Елены, на такой шаг не решился: «Из-за любви и впрямь стреляются, //А из-за Ватерлоо – нет!»
Однажды меня осенило, как многозначен глагол «шел»: «Шел дождь, шел снег, все шел и шел.// Метафорический глагол!// Шло время, шла дорога,// Шла жизнь – и шаг ее тяжел... Шли письма, шла подмога...» И дальше (перечислю): шла карта, шло платье, шел поезд, шли народы, шли тучи, шел пир, шла ночь, шли корабли, шла пьеса, шло тепло, шла молва... Как замечательно, хочется сказать, волшебно устроен наш язык! «И мы, когда на то пошло,// Шли тихо мимо сада!»
Поразительно! Мы ищем чудо где-то там, на небесах, а оно рядом с нами, можно сказать, у нас на зубах и губах. Обновление поэзии, на мой взгляд, заключается в том, чтобы увидеть и запечатлеть ее в слове там, где до тебя ее никто не видел. «За то, что ракурс свой я в этот мир принес // И не похожие ни на кого мотивы».
– И, конечно, в «Земном притяжении» присутствует Петербург. В «Михайловском замке» вы наконец признались, какое у вас любимое место в родном городе.
– И в самом деле удивительное место. Заходишь внутрь замка, попадаешь в восьмигранный двор, я такого не видел нигде – ни в Италии, ни во Франции. А главное – «И поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте // Шпиль, – как зодчий додумался, чтобы он так стоял?// Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?// Не хотел никому говорить, а сейчас – сказал».
Вообще я считаю, что мне невероятно повезло в этой жизни, и чуть ли не главное везение – что я родился именно здесь, в этом городе. Люблю не только парадный Петербург – сверкающий Исаакий на солнце или искрящийся в инее серый с розовыми прожилками гранит набережных, – но и его рабочие кварталы, эти краснокирпичные фабрики, напоминающие Бирмингем или Манчестер. И даже новые окраины люблю. Потому что и в промозглую погоду, когда знобит, у нас с вами есть возможность зайти в Русский музей или Эрмитаж и увидеть жизнь в цвету, в красках. Достаточно вспомнить Сезанна, Клода Моне, Рембрандта с его чудесным, как будто чуть задымленным, красным цветом, какого нет ни у кого больше. Нет, нам жаловаться нельзя. Климат, да, суров, но все возмещает красота.
– Но однажды вы написали о том, как здорово было бы, если бы Петр построил столицу на Черном море.
– Да, лет 20 – 25 назад я написал эти строчки. «Когда бы град Петров стоял на Черном море,// Когда бы царь в слезах прорвался на Босфор,// Мы б жили без тоски и холода во взоре,// По милости судьбы и к ней попав в фавор». Конечно, не надо понимать стихи буквально, я не хочу захватывать Босфор и Дарданеллы. Но я люблю царя Петра за то, что он дал России выход к морю, и не только к Балтике. Россия – холодная страна, вьюжная, метельная, немного южного тепла ей не помешает. И ведь действительно, если бы Петербург стоял на Черном море, мы бы были веселее и жили легче, и не было бы у нас Раскольникова с топором под мышкой и несчастного Акакия Акакиевича с шинелью. Раз уж мы заговорили о Черном море, есть в «Земном притяжении» стихотворение и о Крыме, о том, что он, конечно, русский. (...)
– Историк холокоста и Третьего рейха Ян Кершоу сказал, что путь в Освенцим был вымощен безразличием.
– Безразличие, равнодушие – это ужасно. Увы, большинство из нас думают только о себе. И лишь немногие, такие как Януш Корчак, мать Тереза, умеют прийти на помощь людям. И хочется порой воскликнуть вслед за Пушкиным: «Ум ищет Божества, а сердце не находит». Но музыка, стихи, любое настоящее искусство помогают выжить, прийти в себя, почувствовать вновь Его присутствие в этом мире. «Когда б не живопись, я был бы мрачен тоже.// Когда б не шаткая на берегу скамья, /Не куст сиреневый и холодок по коже,// Когда б не музыка, как был бы мрачен я!»
– Жан-Поль Сартр, побывав в «Лужниках», где Вознесенский и Ахмадулина выступали перед 14-тысячной аудиторией, заметил: «Наверное, поэзия – это то, во что обратилась молитва русского человека».
– Стихи – это великое утешение и помощь человеку в этой жизни. Но именно поэтому я против чтения стихов на стадионах или в больших залах. Лучше всего читать стихи под настольной лампой, дома, в тишине.
– К тому времени сейчас постоянно возвращаются, вспомним хотя бы сериал Валерия Тодоровского «Оттепель» или картину Говорухина «Конец прекрасной эпохи». Только что Алексей Герман начал съемки фильма про Довлатова. Почему это время так притягательно?
– Ну а почему мы постоянно возвращаемся в XIX век? В эпоху декабризма, народовольцев? Да просто потому, что все это интересно. Россия – страна непредсказуемая, яркая, необычная, с трагической судьбой. Коли мы родились в ней, то надо постараться ее понять. Понять и то, что происходило в 1960-е годы, по выражению Ахматовой – «вегетарианские времена». Моему поколению невероятно повезло – со сталинским режимом совпало лишь наше детство. Мы не пережили ни революции, ни «кровавых костей в колесе». Появилась возможность обрести тайную, внутреннюю свободу и писать все, что хочешь.
Да, не все вписались в новую, еще темную, хотя и посветлевшую жизнь. Уехал Бродский, уехал Довлатов, их я, кстати, хорошо знал и не переставал любить и в разлуке. Ну а многие состоялись, были опубликованы – из питерских достаточно назвать хотя бы Андрея Битова, Валерия Попова, Виктора Соснору, Глеба Горбовского, Нонну Слепакову, Якова Гордина. Сегодня даже помыслить невозможно, чтобы дебютная книжка стихов, как мое «Первое впечатление» (1962), вышла тиражом 10 тысяч!
Да, не все можно было опубликовать, многое писалось в стол. Но это не пропало втуне – либо выходило на Западе, либо уже потом у нас в перестроечные годы.