- Собеседник: Афанасий Мамедов
Первой зарубкой века ХХ принято считать Первую мировую, начало века Мадина Тлостанова, литературовед, прозаик, специалист в области постколониальных и деколониальных исследований, предпочла океаны не переплывать и пока еще есть время «присесть на дорожку», воспользоваться приглашением шведских коллег из университета Линчёпинга. Продвинутому кругу нашего литературного сообщества ее имя стало известно после того, как в 2004 году в издательстве «УРСС» тиражом в 300 экз. появилась книга «Постсоветская литература и эстетика транскультурации. Жить никогда, писать ниоткуда», в которой автор анализировал такие понятия, как «детерриторизация», «гибридизация», «транскультурация», «креолизация», «полилингвизм», «канонический контрдискурс» и т.д. Хотя с той поры выходили и книги малой прозы Тлостановой, и романы, и научные монографии, к слову сказать, имевшие немалый резонанс в странах Северной и Южной Америки и Европы, на мой взгляд, «Постсоветская литература и эстетика транскультурации», стала определяющей в судьбе автора. Об этой книге и не только мы поговорим с Мадиной Тлостановой.
Афанасий Мамедов Как создавалась «Постсоветская литература и эстетика транскультурации. Жить никогда, писать ниоткуда», каков был критерий отбора авторов, не было ли предложений переиздать ее более солидным тиражом?
Мадина Тлостанова За несколько лет до ее выхода я заканчивала работать над докторской диссертацией по мультикультурализму. Меня замучили нелепые требования, необходимость писать скучным академическим языком, оглядываться на всевозможные «авторитеты». Одновременно начал вызревать замысел книги о сходных явлениях – культурного смешения и разнообразия, языковой креолизации, проблематичных отношений авторов с любым мононациональным каноном, имперских и колониальных литературных «следов», но только не на американском или европейском, а на отечественном и при этом современном материале. Тем более что судьба буквально подсовывала мне на каждом шагу соответствующие книги и журналы. В какой-то момент мне захотелось вынуть русскоязычную транскультурную литературу из ее постканонического гетто и вписать в мировой контекст, со всеми его новыми элементами, тогда не известными нашему литературоведению.
АМ Вы обнаружили пересечения с основными тенденциями глобального литературного процесса?
МТ … но этого почти никто не видел, потому что по инерции критика оперировала языком и инструментами, не отвечавшими изменившейся реальности. Немаловажно и то, что критика зарубежной литературы была отделена китайской стеной от отечественной и получалось, что в современных авторах видели наследников, условно говоря, Толстого вместо того, чтобы видеть современников Рушди. Наконец, эта книга была важна для меня в личностном плане, потому что в ней рассказывалось, по сути, о таких же людях как я – не всегда желанных детях империи, родившихся в СССР, но не русских (во мне намешано много кровей), при этом с родным русским языком, с множественной идентичностью, с эдакой безместностью всегда и везде. Было совершенно ясно, что оценивать таких авторов по паспорту, а не по книгам, против чего предостерегал еще Набоков, неправильно. А потом в ИМЛИ РАН, где я тогда работала, несколько «коллег» на обсуждении заявили мне, что не позволят писать такую книгу, не утвердят ее в моем научном плане.
АМ Забавно…
МТ Более чем… «Забавно» еще и потому, что для меня написание любой книги, и научной и художественной – это экзистенциальное предприятие. Запретить писать книгу можно с тем же успехом, как запретить думать или дышать… В итоге через несколько месяцев я ушла из ИМЛИ профессором в один из университетов и издала эту книгу в издательстве, которое как и большинство местных издательств, озабочены только скорой прибылью, но при этом совершенно не умеют книги ни рекламировать, ни продавать. Это я говорю уже по дальнейшему, гораздо более адекватному опыту издания двух своих научных книг в издательствах Palgrave Macmillan и Ohio State University Press в США. А здесь книгу я издала, конечно же, за свой счет, поскольку ни на какие риски издатель идти не хотел. Отсюда и мизерный тираж, который, впрочем, разошелся за два или три месяца. У меня и дома-то осталось только два экземпляра. Я часто слышу от молодых ученых и даже от авторов, что хорошо бы ее переиздать. Вообще, я не люблю возвращаться к прежним текстам без того, чтобы их радикально менять. И хотя сейчас заканчиваю исследование, во многом возвращающееся к тем же проблемам, что и «Постсоветская литература», но это уже другая книга, написанная спустя 13 лет. И у меня нет ни малейшего желания поддерживать очередного московского издателя. Так что, увы, скорее всего эта новая книга увидит свет на английском языке и за границей.
АМ Вам не кажется, что интерес к «Постсоветской литературе» был вызван еще и тем, что автор ее не зависел от литературных кланов, не вел активной закулисной игры?
МТ Мне приятно, что к этой книжке, по вашим словам, был интерес, пусть и в узких кругах. Но это осталось совершенно неизвестным мне как автору, потому что я в этих кругах не вращалась, ни тогда, ни теперь, и никого из писателей, о которых идет речь в книге, не знала лично и, кроме вас — не знаю и сейчас. Более того, мне совершенно не интересно, к каким кланам и группировкам относятся авторы. Мне интересны прежде всего тексты, а не писатели. Закулисные игры я могу изобразить в романе, но проживать их в жизни у меня нет совершенно никакого желания. Точно так же меня не интересует неопрятная кухня раздачи литературных премий и то, как создаются сегодня писательские репутации и рейтинги. Поэтому, наверное, вы правы. Интерес к монографии, если он действительно был, возможно, оказался связан с ее непривычной оптикой — она написана с неожиданного ракурса пограничного и даже маргинального человека, который не публикуется в толстых журналах, не тусуется в местной литературной среде и не отрабатывает чьих-то заданий.
АМ Вам не кажется, что интерес к «Постсоветской литературе» был вызван еще и тем, что автор ее не зависел от литературных кланов, не вел активной закулисной игры?
МТ Мне приятно, что к этой книжке, по вашим словам, был интерес, пусть и в узких кругах. Но это осталось совершенно неизвестным мне как автору, потому что я в этих кругах не вращалась, ни тогда, ни теперь, и никого из писателей, о которых идет речь в книге, не знала лично и, кроме вас — не знаю и сейчас. Более того, мне совершенно не интересно, к каким кланам и группировкам относятся авторы. Мне интересны прежде всего тексты, а не писатели. Закулисные игры я могу изобразить в романе, но проживать их в жизни у меня нет совершенно никакого желания. Точно так же меня не интересует неопрятная кухня раздачи литературных премий и то, как создаются сегодня писательские репутации и рейтинги. Поэтому, наверное, вы правы. Интерес к монографии, если он действительно был, возможно, оказался связан с ее непривычной оптикой — она написана с неожиданного ракурса пограничного и даже маргинального человека, который не публикуется в толстых журналах, не тусуется в местной литературной среде и не отрабатывает чьих-то заданий.
АМ И потому смотрит на все как бы со стороны.
МТ Да еще при этом и жонглирует не только десятком фамилий мейнстримовских авторов и критиков, но и выкапывает откуда-то совершенно экзотические для России имена (теоретиков и писателей, которых здесь никогда не переведут) и еще пытается показать, что отечественная словесность похожа на афро-карибский роман или франко-магрибскую повесть в каких-то фундаментальных ощущениях, настрое, комплексах и путях их художественного воплощения и преодоления. Когда границы проходят прямо внутри тебя, вспарывают твое «я», это трудно, но зато с такой границы видно то, что не видно из центра, в данном случае, из гущи, так сказать, национальной литературной жизни.
АМ Как вы относитесь к книгам схожего направления, скажем, к книге Андрея Немзера «Литературное сегодня. 90-е» или книге Александра Чанцева «Литература 2.0»?
МТ Если честно, я бы не стала относить свою книжку к этому «направлению», как вы его окрестили. Андрей Немзер – прекрасный литературный обозреватель, газетно-журнальный критик, хотя его прихотливая избирательность, на мой взгляд, иногда «схлопывается» в откровенную вкусовщину, да и читать его самого интереснее, чем те книги, о которых он пишет. Здесь как раз налицо напрочь отсутствующая у меня тесная связь с журнально-издательской средой. Как бы то ни было, он работает в особом жанре и, опять же, с особой оптикой. Вместе с тем, мне кажется, что рецензии, даже собранные под одну обложку, да еще по алфавиту, не становятся книгой, потому что отсутствует единый замысел. Есть только слабое обозначение временного объекта и периода — литература 90-х, и все, собственно больше никаких ориентиров, никакой проблемы, вокруг которой бы выстраивался его труд. Такое царство чистой описательности, просто срез литературной реальности, как его видит Немзер. Мне этого не достаточно, но, правда, я не газетный критик и рецензии писать и читать не люблю, считаю это пустой тратой времени. Сказывается мое научное прошлое и исследовательский темперамент: для настоящей книги нужны концепция, единый замысел, тщательно выверенные внутренние связи, осознанные автором цели и задачи. Иначе это просто ворох текстов, в чем-то занятных, но не более того. Александр Чанцев – это немного другая и для меня, менее герметическая история. Он в большей мере разомкнут в мир. Это мне импонирует. Но хотя этот автор и попытался сложить свой ворох рецензий в изящную трехчастную, если мне не изменяет память, композицию (тенденция-эксперимент-традиция), по жанру и по духу это все равно то же самое, что и у Немзера. И тому и другому важно воспроизвести непосредственную картину современной литературной жизни, текущей прозы. Но если в газете или журнале это выглядит нормально, то спустя несколько лет в книге, да еще с настойчивым нежеланием что-то менять или пересматривать в собственных «старых» сиюминутных текстах – у меня уже вызывает вопросы. Возможно именно потому, что мне не свойственно переиздавать старое, даже если оно мне когда-то нравилось. Моя же книжка не состоит из рецензий и ни одна из ее частей никогда не публиковалась даже в виде статьи. Это с самого начала был замысел книги, причем совершенно не описательной. Это не была книга обо всей литературе 90х, но скорее об одной сложной, но внутренне цельной тенденции в мировой культуре, связанной с размыванием понятия национальной литературы, с культурной глобализацией, с критическим переосмыслением имперско-колониальных комплексов. Эта тенденция набрала силу в последние десятилетия XX века. И когда в 90-е годы внезапно закончилось существование советской литературы, то ее наследники – опять же не все, а те, для кого вышеописанные проблемы транскультурации были актуальны, стали работать с определенными темами, приемами, ракурсами, лейтмотивами, эстетическими особенностями, языковыми играми, которые были и есть в постколониальной литературе. Чаще всего они делали это на ощупь, не осознавая, что их путь уже пройден в мировой словесности теми авторами, которых у нас никогда не переведут и о которых вряд ли напишет журнальная критика. Вот мне и показалось важным осуществить мысленный диалог постколониальной и постсоветской литературы на страницах моей книжки. То есть, для меня на первом месте – совершенно конкретная проблема транскультурации и ее литературного воплощения, некая концепция, а не срез всей литературы вообще, созданной в какой-то период. (...)
АМ Почему «Чемодан-вокзал-Швеция»?
МТ На практическом уровне все ясно – где заинтересовались моей научной деятельностью, потрудились в нее вникнуть, оценили по достоинству, туда я и улетела с моей птичьей душой и пресловутым довлатовским чемоданом! Так легла карта – был объявлен открытый международный конкурс на профессорское место, подали более двадцати человек, было несколько отборочных туров, мы ездили на собеседования и читали пробные лекции, и вот, наконец, спустя почти 2 года, результат. Это могло произойти в любой стране, езжу я очень много и часто, но обстоятельства сложились в пользу Швеции! И я этому очень рада. В последние несколько лет мне приходилось здесь неоднократно бывать в качестве приглашенного ученого, пленарного докладчика на конференциях и т.д. И хотя я чаще всего в Стокгольм попадаю зимой, прямиком в более длинную, чем московская, полярную ночь (сейчас здесь световой день длится всего несколько часов), для меня это, тем не менее - теплая страна. И причина проста – люди. Я не могу говорить обо всех шведах, конечно, но с людьми мне здесь определенно везет. Я имею в виду их отношение - ровное, благожелательное, внимательное - без показухи, тактичное, но если нужна помощь, ее тут же окажут, а потом снова исчезнут, уважая ваше личное пространство. Вам никто не станет давать глупые советы и навязывать свою точку зрения. Бросается в глаза и отношение к окружающему миру, который они воспринимают как дом в подлинном смысле слова и стараются его сделать уютным. Простой пример: шведы научились не прозябать в ожидании весны, а из тьмы и сырости соорудить красоту и надежду, пусть самую простую – зажечь свечи, даже если до Рождества далеко, испечь знаменитые шафрановые булочки-восьмерки и отметить день Люсии – не только христианской святой, но и провозвестницы скорого зимнего солнцестояния. В темном декабрьском Линчёпинге по вечерам в окнах выставлены «подоконные» рождественские семисвечники и звезды (которые в российских «икеях» никогда не раскупаются) и раскрыты все занавеси. Никто ничего не прячет и не прячется. И от этого на улицах тоже как-то тепло и по-домашнему. В моей мансарде на Улице Роз тоже в окошке светится деревянная шведская менора. Природно мне тоже всё ближе Север. Я обожаю Балтику, ее особый свет, белые ночи. Здесь они еще пронзительнее питерских. В общем, я совсем не в обиде, что карта легла так! На Новый год собираюсь в Стокгольм… В местной опере дают «Свадьбу Фигаро», а в музее современного искусства -- сразу несколько интересных выставок.