Почему разрушая советский модернизм, конструктивизм и авангард, эти символы советского будущего, чиновники и застройщики новой волны лишают поколение сорокалетних, самое благополучное и зрелое поколение советских детей, жизненной силы?
Если тебе сорок и немногим больше, ты помнишь ироничные пародии Иванова, актёрские этюды про невыключенный утюг и цыплёнка тапака, архитектурные лабиринты посмодернистских советских мультфильмов и неестественную траву, на которой сидел герой фильма Мэри Поппинс в круглых очках под проливным дождём. Какую песню он пел? Полгода плохая погода? И было так на душе тепло, как будто внутри тебя включили какой-нибудь из новоявленных электрических приборов.
Именно для тебя снимали детские фильмы с такой тонкой иронией, что ты её впитал незаметно, как впитывала твоя кожа излучение синей лампы, загорать под которой тебя водили всей детсадовской группой: очки как в бассейне, стоите кружком в трусах — неподвижно и прямо — в прохладном актовом зале. Твоя обязанность быть здоровым и счастливым, ты не можешь сделать другого выбора. Ради этой бетонной и силикатной архитектуры с большими окнами, белой, красивых сложных оттенков серого, ради этих композитных лестниц с идеальным изгибом и выверенными ступенями, ради мраморной и гранитной облицовки и барельефов, ради тридэ панелей и индивидуальных декоров высокого художественного уровня, ради грандиозной, торжественной внучки американского ардеко — хрустальной игоьчатой, гранёной люстры твои бабушки валили лес на лесоповале и ютились в бараках, а дедушки рубили шашкой братьев и отцов в перелесках большой страны, или гнили, растрелянные, в подвалах и валялись в наскоро вырытых рвах.
Большая страна, наконец, прекратила пожирать сама себя как Хронос пожирает своих детей, как герой стихотворения Мандельштама, что ел свою голову под огнём. Прекратила бороться за первенство среди наций: кто кровавее убивает сам себя и других, и кто быстрее рожает. Страна выдала тебе дворцы и кинотеатры, площади, скверы, детсады, мультфильмы, кинофильмы, диафильмы, спектакли, сандали, хлопковое платьице или шортики, мороженое, булочку за 5к — получите — кефир в бутылке, котлету и макароны в столовой. Деточка, живи.
Смотри, пережёвывай, осмысляй, — сказала она голосом твоей прабабушки, умирающей в розах, среди роскошного, жаркого украинского лета после страшной, настолько нестерпимо тяжёлой жизни в костромских буреломных лесах, в каком-то Галиче Мерьском, что её сознание отказывалось принять эту жизнь, сделать её своей.
Деточка, Олёна, живи. На мою жизнь, она твоя. Возьми мою землю. И ты живёшь, жуёшь булку, лижешь мороженое, собираешь зелёные стёклышки от разбытых бутылок портвейна, что пьёт поколение твоих молодых отцов. Ты живёшь в таком разреженном, нереальном, нагретом синей лампой и советским солнцем настоящем, ты живёшь в этом аквариуме, увиденном мечтателями и провидцами, провиденном визионнерами и воплощённом в жизнь архитекторами.
Твоё настрящее и будущее записано на модернисткой архитектуре, выдано тебе словно перфокарта: вставляй и прочтёшь.
Отцы играют на гитарах, матери стирают на руках или на советских центрифугах, которые вместе с бельём норовят улететь в космос, все они дети цветов, они первое поколение новой советской эпохи, которое открыло секс. Им не до тебя, и ты читаешь их послания как надписи на стенах Рейхстага, но только послания это и есть стены. Вот здесь они пили портвейн и намешали в цемент битого стекла, и ты расшифровываешь эти окаменелости, словно древние залежи аммонитов. Они целуют сочные, пахнущие земляникой губы своих подруг, а подруги зарываются в пряные кудри своих Трубадуров с гитарой. И только ты облизываешь целуллоидного клоуна-неваляшку, пластмассового мишку, а ещё, если папа возьмёт на стройку, слизываешь цементную пыль, нейтральный вкус которой останется у тебя на языке на всю жизнь. Терпкий словно растёртый между ладоней лист тысячелистника вкус цемента, водный и слюдяной застывшего бетона, извёстка словно лимонная цедра и сода, кислый, словно щавель, металл. Цоколи, фасады в колючей игольчатой кварцевой крошке это твои первые разбитые губы, поцарапанные коленки, а на тёплом, нагретом советским солнцем асфальте ты впервые увидела божью коровку. Ты живёшь в реальности, созданной ими, вот она, твёрдая, геометричная, архитектурная, вычерченная в просторных конструкторских бюро за кульманом. И только трава настоящая, живая: за городом степь и душистый ветер, что летел над бескрайней евразией, и скачут зайцы, а за ними гоняются пьяные вахтовики на буханках.
Бабушки и дедушки, дяди, тёти, такие тёплые, весёлые, живые, разбросаны от Украины до Урала, таятся в изгибах Оки, заливах, соседствующих с Невой, чистых мшистых болотах, московских двориках, ленинградских набережных. Они -- такие живые и тёплые -- далеко. А ты тут, в оренбургской степи, в бетонно-силикатном пузыре нового города и комбината, соседствующего с космодромом.
И первым твоим сексуальным партнёром в твоей разреженной, пустой жизни младенца, становится железная и бетонная ракета на площадке, пролёт композитной лестницы, стена из силикатного кирпича и цоколь, покрытый острыми осколками, сверкающими на солнце... продолжение следует