Чтобы попасть в Столовую №8 нужно было пройти пару блоков назад от остановки по протёртому заплёванному тротуару. Мимо роскошных витрин, высоких ступенек отделения банка и арки, уводившей взгляд вглубь дворика с ресторанными столиками; дальше вдоль стены, пережившей пару войн и режимов, а затем важно было не пропустить пару бетонных ступенек и большую дверь с огромной деревянной ручкой сантиметров тридцать длиной. Уже там, в тусклом свете ламп, на спускавшихся в подвал крутых ступеньках, пахло едой.
Люба пришла в столовую в час-пик, за компанию с университетскими друзьями, и в её меню были котлеты по-киевски, гречка, витаминный салат и ожесточённые студенческие споры. В эти дни их всех волновал только один вопрос, острый и непримиримый; вопрос из тех, где остаться в стороне было равносильно тому, чтобы быть против. В их компашке проблема неопределённости и множественных трактовок решалась однозначно: ты либо проактивен, либо тварь дрожащая. Точка.
Голодная, Люба закидывалась калориями и аргументами, к ним — минералкой и контраргументами, а под конец, утерев губы салфеткой, разлила всем друзьям по щедрой порции своих убеждений вместе с морсом.
— Пока мы сами не попытаемся что-то изменить, они так и будут принимать решения о наших жизнях исходя из своей выгоды. И делать совершенно идиотские поступки из-за собственной некомпетентности, лишь бы показать, что они не просто так у руля стоят.
С Любой соглашались, ей было приятно. По-другому и быть не могло, они и за столом-то собирались вместе потому, что все как один верили, что есть однозначное зло и однозначное добро. Никакой демагогии, как говорил Серый, демагогам пинок под зад. Да они, эти философы, которые размазывали мысли, что масло по булке, долго в их кругу не задерживались. Морщили нос и сбегали. Серый, самый боевой по натуре, когда слышал “Да, но...”, высмеивал человека так, что в пору было в петлю от стыда лезть. Никаких “но” в разговорах о правах и свободах он не терпел. Серого, однако, боялись не столько за то, что он мог о тебе сказать, а за то, что мог подумать. Люба не понимала, как и когда его мнение приобрело такое значение, но тоже… боялась.
Наверное, поэтому и не говорила всей правды.
— Ну, всё тогда, — объявил Андрей, зажимая в кулаке шапку. — В субботу тогда все выходим. Встретимся на корпусе пораньше, оттуда пойдём. Мы с Машкой ещё скинем в канал список по подготовке. Ну, вы поняли, что брать, что не брать, какие номера запомнить, чего нельзя делать.
Он ещё раз решительно стукнул кулаком с шапкой по столу, будто ставя печать. Люба аж вздрогнула от испуга. Студенты смотрели на Андрея серьёзно, уже погрузившиеся в раздумья. Их шумный табор закружил у стола. Под шорох курток, смех и звон посуды они поднялись обратно по крутой лестнице, на свет проспекта.
Люба осталась. Потоптавшись немного в нерешительности, она заняла столик поменьше, в углу, взяла две кружки чая, торт, блины, имбирное печенье и пирожное “Корзиночка”. Любе было плохо и тоскливо, а когда ей было плохо и тоскливо, она начинала есть.
Все её друзья сейчас были уверены, что она с ними в субботу выйдет и пойдёт по улице, громко скандируя их общее недовольство миру, камерам и людям в шлемах. Люба уверена не была. В их воображаемой стене живых, политически-заряженных тел она была брешью.
В тайне она знала, что глубоко внутри, за радикальными речами, клубились сомнения, но всё это время, до момента, пока Андрей не жахнул кулаком по столу, предпочитала не обращать на них внимания. Мало ли, какие малодушные мысли позволяла себе “рептильная” часть мозга. Образованный человек достаточно силён, чтобы переступить любые низко-классовые побуждения. Мужество - это когда ты чувствуешь страх, но всё равно действуешь. Люба макнула блин в сгущёнку, сердце у неё от чего-то ёкнуло. Она чувствовала тревогу, страх, разочарование, но не мужество.
Если бы её товарищи знали про все те сомнения, что грызли Любу исподволь, по ночам, сомнения, которые прямо сейчас накинулись на неё, будто свора шакалов… Серый первый бы посмотрел на неё, как на грязь.
Сомнения влекли за собой стыд. Люба хотела бы, чтобы внутри неё сидела маленькая упорная девочка, которая бы топала ногами и кричала “всё равно пойду”, которая бы была достаточно глупой, чтобы рисковать безоглядно, но, к сожалению, не было в Любе той девочки.
Раз уж она так кичилась своей разумностью, почему не могла откинуть все эти неразумные, ограничивающие опасения и “а что, если...”? С шоколадным тортом всё было понятно. Вот он, нанизанный на вилку, был перед её глазами, вкусно пах и приятно блестел, и во рту таял от него шоколадный же вкус. Почему не получалось так же с чувствами: посмотреть на страх, посмотреть на решимость, и взять с прилавка то, что тебе нужно, оставив второй вариант другим людям? Почему был вкус у страха, но невозможно было нащупать мужество?
Половина торта была прикончена, и Люба, покусав губы, полезла в портфель. Она взяла ручку, блокнот под лекции, открыла последнюю страницу и расписала всё, как учила её психотерапевт. Изначально Люба пошла на терапию не для того, что научиться делать важные жизненные выборы, а чтобы справиться с тревожностью, но инструменты когнитивной терапии годились и для нынешней ситуации. Особенно для неё. В процессе перечисления своих негативным прогнозов в первой колонке, Люба покосилась на оставшийся блин. Да, поведение было нездоровым, но теперь она хотя бы не беспокоилась об этом и не ненавидела себя, а в кошельке лежала таблетка мезима специально для таких случаев.
К сожалению, таблица мало помогала. Люба перечитывала свои страхи и не могла переубедить себя, не могла увидеть другую сторону. Её страхи, по большей части, были полностью оправданы и рациональны.
А что, если папу арестуют?
А что, если узнают и на экзаменах потом завалят, или даже на защите?
А что, если изобьют и задержат?
А что, если акция перерастёт во что-то совсем страшное?
А что, если статья?
Подперев щёку ладонью, Люба размышляла. С бумаги на неё взирали вполне адекватные доводы. Адекватные доводы трусливого человека. Доводы того, кто ничего не хотел терять.
Не понимай она этого, просто доела бы свой торт, корзиночку и блины, запила бы всё это чаем и в субботу осталась бы дома, уверенная в правильности принятого решения.
А так… решения не было. Не было чётких “да” и “нет”.
Люба вырвала листок с таблицей из блокнота, перевернула его и стала писать другой список. В нём были аргументы “за” и “против”. В конечном итоге, всё упиралось в цену усилий и получаемые результаты. Если на одной стороне листа были статья, унижение и физическая боль, то на другой были свобода и самоуважение. Но все жертвы ради свободы, не могли они оказаться зря? Да и когда она, Люба, лично, увидела бы эту свободу, почувствовала её? Не на следующий же день, это точно, да и не в ближайшие пару лет. Усмехнувшись, Люба отодвинула листочек и доела торт. Что борьба за права, что получение образования - долгая работа с отложенным результатом. Отложенный результат всегда угнетающе действует на мотивацию.
Да, это было главным сомнением: не факт, что если Люба рискнёт здоровьем и положением в обществе, это принесёт хоть какой-то толк.
Вот Ирке, девушке Серого, было всё равно. Та, как говорят, была за любой кипишь. Весёлая и энергичная, она словно вообще здраво мыслить не умела. Ей скажи, что реку с крокодилами не перейти, она посмеётся и по крокодиловым спинам перепрыгнет, как по кочкам. Дуракам везёт. Ирка, несомненно, ни о бюджетном месте не беспокоилась, ни о том, что загребут, и уж конечно не мучилась вопросами о цене и результатах. Это, что ли, называется жить играючи?
Возможно, Люба просто пыталась укрыться в этом сомнении, в идее о результатах, выпячивала мысль вперёд, чтобы был повод не преодолевать страх. Может, мужество чувствуешь по другую сторону страха?
Нет же. Люба медленно допивала остывший чай. Она ведь действительно верила в дело, в отличие от той же Ирки. Люба знала, что добро, а что зло, и действовала сообразно. Люба, вместе с другими немногими, освобождёнными от шпор максимализма, доказывала, что даже маленькие шаги приносят пользу. Просто… Не чувствовала подъёма и пыталась понять, почему.
Когда речь зашла об её собственной шкуре, выход на улицу перестал казаться незначительным шагом.
На столе остались полкружки чая, треть корзиночки и стопка грязной посуды.
— Чего грустная такая? — раздался голос, и Люба едва не подскочила. — Столько вкусного съела, где серотонин?
— Привет.
На Любу сверху вниз смотрел Егор, ещё один знакомый, тоже решительный, но не из кружка. У Егора были жёсткие черты, как у Маяковского на фотографиях, и он всегда ходил с почти наголо бритой головой — избавлялся от романтично-кучерявых волос. Егор был из тех, в ком жизнь пульсировала тяжёлым током. Больше всего жизни было в его глазах, но и те блестели, будто у лихорадочного, и никогда нельзя было быть уверенной, что там бродило у него по извилинам.
— Что, — спросила Люба, — видно по мне, как загрузилась?
— Ой, видно, Любовь, видно, — протянул Егор и невзначай сгрузил её грязную посуду себе на поднос. — Подсказывает мне опыт, что слишком много ты думаешь.
— Мило. Намекаешь, что мне делом пора заняться, и времени на страдашки не останется?
— Не я это сказал, — Егор усмехнулся и, кивнув на прощание, удалился.
А Люба вспомнила их старый разговор когда-то, когда Егор ещё ходил вместе с ними на обеды и сидел за тем же столом. Егор не собирался выходить и говорил об этом прямо, его даже предпосылки не волновали, всё становилось статистикой, ещё одним случаем. Егор флегматично потягивался и объяснял, что лучшим решением проблемы была бы пуля. Что вся массовка не имеет значения, если в конечном итоге не появится у тех повод действительно бояться чужого недовольства. А смерть — это убедительный повод бояться. Как дома, с мамой: если она орёт, но не бьёт, то и результата никакого. А ещё, блестя своими полными жизни глазами, Егор добавлял, что этап массового ора важен, но для достижения краткосрочного результата его в принципе можно пропустить.
У Любы от его рассуждений холод по спине бежал. Егор, совершенно очевидно, не думал ни о добре, ни о зле. Как только у добра появляются кулаки, его природа извращается, и вы находитесь уже не в центре борьбы за правое дело, а на шахматной доске, где цвета — лишь условные обозначения двух равнозначных сторон, которые даже ходят одинаково.
Сколько в мире было примеров таких вот шахмат, Люба могла бы их навскидку перечислить, но кроме собственного тетрадного списочка “за и против” у неё не было никаких инструкций, никаких гарантий.
Психотерапевт и про это говорила: все люди боятся жизни без гарантий и требуют их там, где это бессмысленно и неразумно.
Люба вздохнула, поморщилась от спёртого столовского воздуха и устало положила подбородок на сложенные на столе руки. Перед глазами стояли пустая кружка, перечница и солонка. Неплохо было чувствовать себя кусочком кувалды, частью орудия, которое может изменить мир. Но что, если кувалда окажется слабой? Расколется?
Люба действительно верила. В этом она не врала своим друзьям. Верила, что должен был быть порядок. Что люди, которым дают власть, должны служить и вести вперёд, а не садиться на шею и кататься. Люба была убеждена, что кто-то должен был показать эти границы. Она очень хотела, чтобы всё было хорошо. Чтобы было меньше насилия, чтобы была политическая культура, и чтобы ни у кого даже в мыслях не было запретить другому говорить просто потому, что тебе его слова не нравятся. Ведь, если сегодня ты согласен с тем, чтобы соседу заткнули рот, то где гарантия, что тебе, тебе правильному и порядочному и полностью соответствующему повестке, не заткнут рот завтра.
Люба переводила взгляд с перечницы на солонку. Она могла не выходить. Потерять уважение друзей, потерять друзей, но остаться в безопасности. Но, с другой стороны, если так подумают все, кто тогда вообще выйдет? Да и как же самоуважение?
С другой стороны, а что, если папу арестуют?
Люба переводила взгляд с перечницы на солонку.
_____________________________________
Примечание: любые совпадения с людьми, городами или странами случайны и не имеют принципиального значения, значение имеют только внутренние терзания воображаемого героя, чьи взгляды не являются взглядами автора