Смерть не обходит стороной и нашу семью, по словам дяди Коли, первым умер дядя Миша, а затем папа. Похоронены они с его помощью на Волковском кладбище.
Как умер дядя Миша, я не помню. Вернее всего, смерть двух дорогих мне людей в моем сознании слилась в одну. У смерти, особенно голодной, много общего. По всей вероятности, папа не поправился от воспаления легких. Болезнь завершилась смертью. Я помню его лежащего на кровати, в изголовье стоит стул, на нем какие-то лекарства, стакан с водой. У него очень худое, серое лицо и какие-то странные, ничего не выражающие глаза. Он даже со мной не разговаривает. Запомнилась мама, наклонившаяся над ним. Он что-то ей говорит, губы едва шевелятся, она наклоняется над ним все ниже, пытается понять, что он шепчет. Это конец. Мама уводит меня вниз на кухню, к бабушке. Спускаюсь по ступенькам молча. Помню, как на последней ступеньке я останавливаюсь и задаю маме вопрос: «Как мы будем жить без папы?». Мама отвечала: «Как-нибудь проживем». Этими словами она вселила в меня уверенность на всю оставшуюся жизнь.
Хоронили отца мама с дядей Колей. Меня на кладбище не взяли. Дядя Коля рассказывал, что гроб везли на саночках, вернее с трудом тащили на кладбище и похоронили недалеко от речки. Конечно, время не сохранило отдельные захоронения. Сейчас на этом месте создано кладбище-мемориал блокадников.
После смерти папы бабушка переселилась к нам. Дядя Коля заходил еще раз к нам перед эвакуацией (на этот раз им удалось эвакуироваться с заводом). Он хотел увезти с собой свою маму (вернее попытаться добиться для нее места в эшелоне). Но она наотрез отказалась. Сказала, чтобы спасал свою семью, а она останется с Женей, так как Женя совсем одна.
Зимние блокадные дни в моей памяти слились в один нескончаемый день. Мама с утра уходит занимать очередь в магазин, бабушка затопляет печку, что-то рассказывает мне, иногда читает, чтобы часы ожидания мамы — что-то она принесет? — не были такими утомительными. Я каждый раз перед уходом прошу ее: «Мама, ты только не упади». Она обещает не падать. Как-то она принесла какие-то жесткие прозрачные пластинки из клея. Их замочили сна- чала, затем развели водой, добавили соли и лаврового листа, получилось что-то вроде киселя с очень неприятным запахом. Но я ела с удовольствием. Вместо воды часто пользовались снегом. Вода из снега получалась очень грязной. Ее несколько раз процеживали через тряпку, затем кипятили. Кипяток пили с какими-то сладковатыми таблетками. Запомнилось, как мама добавляла мне в блюдечко с кипятком какую-то прозрачную жидкость, кипяток стал сладковатый. «Это глицерин», — сказала она.
Спали мы на сдвинутых плотно двух или даже трех кроватях, ложась поперек. Однажды в темноте, наверное, думая, что я сплю, бабушка сказала маме: «Знаешь, Женя, скоро она проснется между двух трупов». От этих слов мне стало страшно, но я промолчала. О том, что трупы умерших людей оставляют на улицах, а убирать их не успевают, я знала по рассказам. Воочию запомнилась такая картина. Мама и я идем по улице в каком-то полумраке. По сторонам улицы лежат запелёнутые туго человеческие тела, окостеневшие. Некоторые оставлены вместе с саночками. «Не смотри», — говорит мама. Я стараюсь не смотреть, но однажды увиденное уже запечатлелось в моем мозгу на всю жизнь. Почему-то эта зима осталась в памяти как сплошное ненастье или вечные сумерки. Я не помню ни одного яркого, солнечного дня.
К нам на время подселяют двух молодых парней. Должно быть, не было жилья для них. Комната наша была большая. Мы втроем ютились в одном углу, около печки. По-моему, они не очень нас стеснили, так как большую часть времени были на работе, даже ночевать приходили редко. С их приходом у нас появилась буржуйка, топливо. Кто они и где работали, я не помню. Но один из них, Саша, всячески старался помочь. Даже отоваривал наши карточки где-то у себя на работе. Приносил хлеб, даже как-то принес кусок жиру.
Как-то утром мама сказала, что у меня день рождения, исполнилось семь лет, и мы пойдем в церковь. «Надо причаститься, так хотел папа», — добавила она.
В литературе о блокадном Ленинграде мне не встречалось даже упоминания о блокадной церкви и ее роли. Но церковь была. Ничего не могу сказать о храме, в котором мы были в этот день (20 февраля 1942 года). Даже внешний облик не сохранился в памяти. Пришли мы во время службы. Полумрак, горящие свечи, молящиеся люди, священник в облачении церковном, — все это было мне хорошо знакомо, т.к. с отцом в церкви я бывала не один раз. В конце службы мама повела меня к священнику. Из ритуала причастия запомнилось, как священник поднес мне ко рту чайную ложечку со сладким соком или сиропом и велел взять с подноса просфору — маленький темный кусочек хлеба. Дома я ее съела. Так прошел мой день рождения в блокадном Ленинграде.
Дни шли за днями. Мама держится, а вот бабушка постепенно угасает. Часами лежит без движения, мало говорит. Когда-то очень красивые волнистые волосы торчат у нее лохмами, взгляд отрешенный. Когда мы остаемся вдвоем, я немного побаиваюсь ее молчания.
Как-то устав от утомительного ожидания мамы, я вдруг приняла решение пойти ее встретить. Сказав об этом бабушке и дождавшись ответа, слезла с кровати, на которой проводила большую часть времени и выбежала в коридор. Проявлению такой прыти, наверное, способствовал удлинившийся день, — приближалась весна. Выйдя на лестничную площадку, я обратила внимание на отсутствие лестничных перил. «Сожгли вместо дров», — сделала я вывод и стала спускаться вниз, придерживаясь за стенку. Вышла на крыльцо и остановилась в раздумье: куда идти? К нашему подъезду, опираясь на палку, медленно шел мужчина с одутловатым лицом и безжизненным взглядом. «Да это же дядя Яша, веселый красавец, приходивший к нам играть в шахматы. Почему он так изменился?» — подумала я и все-таки спросила, не видел ли он мою маму. Вряд ли он узнал меня и понял, о чьей маме я спрашиваю. Больше во дворе никого не было, и я решила походить по квартирам. Стала стучать кулачками в первую от входа дверь. Дверь открыли две девушки. Я поинтересовалась, не заходила ли к ним моя мама, так как ее долго нет. Конечно, мамы у них не было, но они пригласили меня войти.
Я вошла, оглядела комнату, сравнила с нашей. У них было светло, постели заправлены, на столе стоял горячий чайник. Девушки предложили мне посидеть у них и выпить чаю. Налили мне в чашку кипяток, и одна из них дала сухарик. Я наливала кипяток в блюдечко, чуть-чуть размачивала сухарик, чтобы можно было откусить, и запивала горячей водой. Я чувствовала себя счастливой, что-то им рассказывала, даже о маме забыла. Но вот чай выпит, сухарь съеден, я уже считаю, что пора идти домой, — может быть, мама пришла. Поднимаюсь по лестнице, захожу в комнату. Какая радость: мама дома, на столе почти целая буханка хлеба.
У мамы в руках деньги, она их пересчитывает, должно быть, получила какое-нибудь пособие или перевод денежный от сестры, тети Нади. Я ей рассказываю об угощении, она радуется вместе со мной, говорит, что мы еще поживем, так как деньги пока есть. Этот день я считаю вспышкой света в блокадной ночи.
И опять новость. Мама устроилась на работу дворником в домоуправлении, а я должна пойти в детский очаг. В очаг мне не хочется, но там кормят. И это магическое слово смиряет меня. Для того, чтоб одеть меня приличнее, мама распарывает темно-синее шерстяное платье, приглашает соседку, умеющую шить, меня обмеряют, потом примеряют. Эти хлопоты длятся два-три дня, — и вот у меня новый костюм. Юбка в складочку на бретельках и пиджачок на подкладке. К этой обновке я очень равнодушна. Меня очень страшит очаг. Накануне меня моют в тазике с теплой водой, моют и расчёсывают волосы, мама проводит со мной инструктаж: я, оказывается, забыла нашу фамилию, об отчестве вообще не имею понятия. Чувство голода поглотило мою любознательность. Очаг оказался очень близко от нашего дома, — мама приводит меня, знакомит с воспитательницей и уходит. За голодную зиму я порядком одичала, отвыкла от сверстников. Мне показывают место за столиком, называют время завтрака, обеда, ужина. Первый день в очаге был для меня очень тяжелым. Я так и просидела весь день на одном месте в ожидании мамы. Запомнился первый обед. Дали кусочек хлеба, немного бульона и кусочек запеканки из пшена. Такое обилие еды! Я решаю половинку кусочка хлеба отнести маме, отламываю и прячу под теплый платок, в который меня закутали. Кто-то из ребят тут же сообщает об этом воспитательнице. Она извлекает мой кусочек из-под платка и заставляет съесть. Строго поясняет мне, что все, что дают, я должна съедать полностью, — прятать и относить домой хлеб не разрешается. Я, разумеется, была не первой из детей, кто таким способом пытался спасти от голода родителей.
Постепенно я привыкла к коллективу, распорядку, режиму питания. Дневная норма еды была очень мала, любой из нас, детей того времени, мог съесть все сразу и остаться голодным. Персонал нашего детсада-очага всеми силами старался вернуть нам, детям блокады, частичку детства. С нами играли, нам читали, заставляли отгадывать загадки, учить стихи. Если не было тревоги и обстрелов, водили на прогулку. Жизнь моя стала интереснее и осмысленнее, к тому же наступила весна, дни стали длиннее, не было больше пугающей «вечной» темноты.
Однажды утром, разбудив меня, мама сказала, что умерла бабушка, и добавила в каком-то раздумье: «Мы теперь остались с тобой вдвоем». Смерть бабушки осталась незаметной для меня. Я даже мертвой ее не видела, по умершим тогда не плакали. А труп отправить к месту захоронения, наверное, сотрудники маме помогли, она уже работала в домоуправлении.
Вскоре нам дали комнату в другом доме напротив. Жильцы бывшие эвакуировались или умерли, комнатка была маленькая, но мине понравилась. Две кровати, столик, шкаф и буржуйка. Узелок с одеждой, бельем и посуду помогла перенести соседка. Вот и весь переезд.
С наступлением весны, несмотря на не отступающую голодную смерть, город пробуждался. Люди, полуживые мертвецы, ужаснулись: во что превращен их красавец-город, как загажены дворы, улицы, и спешно стали убирать. Мама в ту пору запомнилась мне в болтающейся на плечах телогрейке, с метлой или лопатой, подметающей или сгребающей мусор. Такая уж у нее в ту пору была должность.
В столовых было организовано дополнительное питание по карточкам или талонам. Давали, в основном, жидкую пшенную кашу или суп из пшена, мама иногда брала меня в столовую и делила свою порцию со мной, хотя меня и кормили. И опять у нас появилась надежда об эвакуации. Но в эти весенние дни я стала замечать, что мама внешне очень изменилась, еще больше похудела, на щеках появился яркий румянец, а движения стали очень вялыми, походка тоже стала медленной. Зимой она была более энергичной, подвижной. Появился сильный кашель, кашляла она давно, и я к этому привыкла.
Но однажды, закашлившись, она приложила к губам платок, и когда кашель прошел, платок оказался в крови. Покачав головой и ничего не сказав, мама спрятала платок в карман. Я тоже ничего не сказала ей, но тревога за маму опять овладела мной. Я очень боялась ее потерять. Должно быть, тогда и написала мама это письмо своей сестре Наде (Надежде Николаевне Урьевой) в г. Выксу Горьковской области. Возможно, это было последнее ее письмо, поэтому тетя Надя и сохранила его. После ее смерти в 1984 году ее дочь Женя передала его мне.
«Милая Надя! Муж, дядя Миша и мама эвакуировались к Диме. (Поясняю: Дима — их брат, умерший в 1940 г. Наверно, слово «эвакуировались» ей было легче написать, чем «умерли»). Я тоже собираюсь туда, если ты меня не спасешь, высылай деньги, доходят хорошо. У нас все очень дорого, но все-таки можно кое-что купить на рынке. Меня убивает туберкулез и цинга. Выдержать нет надежды. Надя в очаге, там, правда, кормят, но очень маленькие порции. Приходится докармливать дома, то есть отрывать свой паек и самой сидеть голодной. Я делаю все, чтобы ее спасти. Она еще хороша. Если я умру, дай слово, что разыщешь ее в детском доме и возьмешь к себе. Если же выдержу, доберусь до тебя сама, но боюсь. Приюти меня не одну. Я приеду со своим начальником и его женой. Я ему очень обязана, они устроили меня у себя дворником по I категории. И поэтому напиши, что у Вас с помещением хоть на первое время. О своих переживаниях не пишу ничего. Сама понимаешь. Ради Христа, спаси нас! Женя» (без даты).
Часть 1
Часть 3
Надежда Александровна Яковлева «Я и мой род», с. 22-28
