К вечеру набрали наших, при прочесывании лесов, еще 24 человека и нас оказалось 27. Отправили в этап до следующей деревни, а там до пересыльного лагеря, огороженного колючей проволокой. От деревни Веселово до станции Сычевка мы шли шесть дней. 15-го июля поздно вечером мы были в Сычевском концлагере. За шесть суток колонна пленных увеличилась до пяти тысяч. За шесть суток нам не давали никакой пищи и даже воды.
Пересыльные лагеря были приспособлены на чистых полянах - кругом только стены колючей проволоки. Не было там ни колодцев, ни водопроводов. Стояли жаркие июльские дни в походе. Каждому хотелось пить. И вот, когда проходили какой-либо ручей, пленные бросались с котелками набрать воды, по ним открывали огонь или прикалывали штыками.
В колонне шли по пять, по обе стороны и позади конвой, если кто-либо от колонны отделялся на полметра в сторону - сразу пристреливался. Беспрерывно раздавались выстрелы. По обе стороны дороги оставались трупы. Где-то в деревне, во второй день нашего этапа, нас из колонны (человек двадцать) остановили, подвели к двум бричкам, наполненным тяжелораненными нашими солдатами. Один из конвоя приказал везти брички с ранеными, а двое других подошли с автоматами и расстреляли всех прямо в бричках.
Рядом стояла рига, набитая до отказа. Слышались голоса наших солдат. Мы думали, их выпустят и поведут рядом с нами, но, когда раненых расстреляли, рига воспламенилась вся сразу. Видимо, была облита бензином. В риге поднялся рёв, нас же, под за****ы [ягодицы] пинками, погнали догонять колонну. Крики и рёв в риге скоро смолкли. Поднялся такой смрад, догоняющий колонну по легкому попутному ветру, что дышать было невозможно. Зажимали рты и носы ладонями. Говорили, что в той риге сгорело девятьсот человек.
СТАНЦИЯ СЫЧЕВКА
Завели нас в какой-то громадный двор, с одной стороны еще перегорожен высокой стеной колючей проволоки. Немцы передали нас в распоряжение полицаев, одетых в форму русских лейтенантов.
Первое их приказание: "Садись!". Все сели, тишина мёртвая, как будто нет ни одной живой души. "А, б***и [ругательство женского рода], затихли, сталинские защитники!", долго расхаживая, всматривались в лица сидящих. Отыскивая, видимо, глазами, нет ли кого знакомых?
Второе: "Кто есть лейтенант и евреи, приказываю встать и выйти вот сюда, на середину!". Три раза повторили этот вопрос. Никто не вставал и не выходил. "Ах, сво*очи, молчать? Сейчас будем с каждого снимать штаны и всё равно евреев найдём! Тогда будет хуже! Лучше сейчас признайтесь!"
Недалеко от меня, в углу, один соскакивает, поднимает руку и кричит: "Я еврей!". За ним второй, третий... И набралось человек пять. Тут же поставили к стенке и на глазах всех нас, сидящих, расстреляли.
"Теперь приказываю всем сдать армейские документы и вещмешки! Они вам теперь не нужны - класть в них нечего." Цепочкой выстроились полицаи, указали место, куда бросать красноармейские книжки и вещевые мешки с их содержимым. Ещё послышался голос полицая: "Оставлять себе только котелки и больше ничего! Если после этого у кого найдем бритву, ножик, карандаш с бумагой, тому будет место вон - с евреями! Сегодня немцы должны покормить вас приятным ужином".
За шесть дней голода и усталости все повесили носы. Ни у кого не открывался рот. Люди становились вроде табуна голодного скота. Как будто все стали немы. Всем хотелось есть и отдохнуть, но до вечера мучали полицаи. А стало темнеть - начали давать ужин: по триста граммовой консервной банке сваренного со всем сором ленного семя* [льняного семени] и больше ничего. Про хлеб не велели говорить: "Всё равно вам его не дадут, - говорили полицаи, - ешьте то, что дают!".
Эта склизкая тягучая жидкость напоминала, когда-то виденного в Термезе, обмазанного соплями верблюда. Но голод заставил выпить и эту отвратительную жидкость.
Спали ночью посреди двора, под открытым небом, в пыли. Многие из пленных были босые, в одних гимнастерках и даже в нательных рубахах. Начался ночной грабёж. Сдирали сапоги и шинели с тех, кто не имел товарищей, а один не в силах был защититься. Доходило дело до драк. Бывшие со мною двое под расстрелом в деревне Веселово стали мне друзьями. Оба здоровые парни. И мы один другого в обиду не давали. А еще нашелся земляк Саша Акинфин. Нас стало четверо. Когда пытались кого-либо из нас раздеть, или же, разуть, то сразу получали от нас четыре плюхи и бежали. Горе было слабым и одиноким - их раздевали, а ночи были холодными. Люди простывали и совсем сваливались, умирали. Или их пристреливал конвой, потому что больные не могли идти в этапе. Транспорта для пленных, конечно же, не давали.
С питанием за три дня в Сычевке все было также, как и в первый день вечером: отвар ленного семя. Днём полицаи без причины били резиновыми дубинками всех, кто попадал им под руку. Когда бъют и молчишь, то ударят один раз. А если кто вздумает с ними огрызаться, то его счастье, что изобъют, но оставят живого. В зоне лагеря немцы вмешивались редко: вся неограниченная власть была предоставлена полицаям, которыми были только украинцы.