Советский и российский актёр театра и кино ВИКТОР ПРОСКУРИН родился 8 февраля 1952 года в городе Атбасаре (Казахстан). Скончался 30 июня 2020 года в Москве.
Отрывки из замечательного интервью с Проскуриным-философом:
"Я часто думаю о том, что всё уходит. Вообще, всегда всё уходило, всегда всё менялось, в пору моей студенческой юности тоже что-то уходило: учителя вахтанговской школы — они были для нас антиквариатом, и мы считали, что их “заносит”.
А потом, как прошло 5 —10 лет, ты начал вспоминать: “Ой, это же говорил мне Виктор Григорьевич Кольцов, да-да! А это Юрий Васильевич Катин-Ярцев говорил, а я смеялся, а оказывается, вот как оно должно быть”. И ты начинаешь становиться на их лыжню, пытаешься понять и почувствовать.
Да, люди по-другому общаются, разговаривают по-другому, наверно, мыслят тоже по-другому. Вернее, они мыслят не совсем по-другому, но другая волна, другая энергетика, как мы сейчас говорим: клиповое мышление. Но такова моргающая жизнь...
Я не могу читать книжки, которые теперь можно назвать “Hello, Google!” — скажи, любое произведение тебе тут же выдадут. Раньше мы доставали Набокова: втихаря мне привозили в советский период — и “Дар”, и “Приглашение на казнь”, привозили из-за границы, прятали, а если бы его обнаружили где-нибудь на таможне, то дали бы сразу лет 5 — 6. Вот вся эта ситуация... Сейчас — зайди в магазин, можешь купить хоть чёрта с рогами, любого Набокова.
Все говорят: “Да-да, Набоков, ну конечно, “Приглашение на казнь”, да, а спроси: “Вы читали?” — и человек скажет: “Ну да, как-то…” Он знает название, знает имя какого-то персонажа, где-то кто-то что-то говорил, какая-то цитата. И так далее.
Сейчас есть всё, но ничем никто не пользуется по-настоящему. Тогда было чуть-чуть, и умели это хранить. Как я часто шучу: “Почему вы не дружите с теми-то и с теми-то? Да я чего-то в последнее время не размножаюсь”...
Сейчас огромное количество людей, которые, как в театральной школе, научились играть. Они только не знают, из какого они социального круга, но, по сути дела, у них есть одно: бизнесмены, шоу, телешоу, “Comedy Club”, ещё какой-нибудь там “Дом 2”. Вот в “Доме 2” все профессионально играют. На телевизионных передачах тоже играют: встречаются люди, на 2-м канале, у Малахова, садятся, обсуждают кого-то, с удовольствием обсуждают. В хороших, в плохих играют. Люди научились играть. Это природа. Это природа — настоящая природа: собачки.
И они играют: играют заботливость… Люди научились не чувствовать, а играть. И дальше получается наигрыш чувств. Дальше я смотрю зарубежное кино — хорошее, но я слышу озвучивание, и оно мне отвратительно. Потому что я слышу лажу. Именно — лажу. Это ещё хуже, чем фальшь.
И это поразительная вещь. И, когда ты выключаешь звук, смотришь кино, ты приблизительно понимаешь, о чём речь. Я вижу их лица, движения и так далее.
Люди научились делать вид, что они благополучны, они начинают играть в это, играют в свою обеспеченность, и если у меня какая-нибудь фирма одежды, обуви, то, значит, я в порядке...
Есть люди, играющие в чувство вкуса, а есть люди, подлинно обладающие чувством вкуса. Чувство вкуса просто так не возникло, это дело пройденное, отработанное методом тыка. Как говорится — пока мордой об асфальт не ударишься, не поймёшь, что он жёсткий.
Правильно, так и учителя говорили.
“Не знаешь, как играть пьяного? Сначала напейся, опохмелись, потом поймёшь, что это такое”. Но это не значит, что для того, чтобы играть пьяного, надо всё время быть пьяным. В этом вся разница.
Иннокентий Михайлович Смоктуновский это мог сделать блестяще, кто-то тоже изобразит пьяного хорошо, но отвратительно. Необходимо чувство меры, чувство сознания, ощущения...
Мы стесняемся не там, где надо. Есть такие вещи, которые я говорю сам себе сейчас: что было тогда? Я говорю: мне неловко. А что это такое? Мне как-то неловко, меня это смущает. Но это было тогда. И чувство неловкости не было наказуемо.
Дина Андреева (педагог Щукинского училища народная артистка РСФСР прим.редакции) могла сказать: “Дорогой мой, научись стесняться…” А стеснительность — это когда стыдно, неприлично. Забытые слова.
Можно выругаться, и раньше тоже выругивались, “матюгались”, как говорят сейчас, но тебе говорят: “Друг мой, ну что ж вы так бранитесь, неприлично”. И человек робел.
Да нет, это естественный жизненный процесс. Для того чтобы что-то ценить, надо это потерять...
Всё сотрётся, но будет где-то что-то расцветать. Сейчас уже потихоньку начинают говорить какие-то важные вещи… Если двадцать лет назад на сцене не ругались матом, то, значит, спектакль считался плохим. А сейчас уже думают — знаете, вот этот спектакль нам не нужен.
Сейчас начинают всерьёз задумываться над тем, что есть хорошие сценарии, хорошие авторы, хорошие писатели. Но дело в том, что так, наверно, всегда было. Для того чтобы Булгаков стал Булгаковым, его надо было затравить, заклевать, потом похоронить, а потом сделать это: признать его. Александр Пушкин — то же самое. Это у нас теперь такая рисовка — Пушкин классик…
Мы стесняемся быть добрыми, а что такое доброта? Мы стесняемся быть откровенными, а что такое откровение?
Мы советуем, а все говорят: вот что ты мне советуешь? А советы — это отчасти исповедь: я тебе советую, а на самом деле советую себе, но не стесняюсь тебе это сказать. Вот тебе могу, а перед собой как-то неловко: по сути дела, это у меня вырывается о себе, но мы не можем исповедаться.
Поэтому в любой ситуации люди переключаются на свои болевые точки — именно поэтому люди рвутся на разговоры в телепередачах: они не говорят о проблемах других и персонажах из телевизора, они тут же переключаются на себя. Они хотят выговориться, высказаться, говорят о других, а ноют всё равно про себя.
Им стыдно, им больно, но они не могут этого сказать. “Как тебе не стыдно, я бы на твоём месте…” — это он якобы страдает за меня, на самом деле он за себя страдает. Он не может этого сказать...
***
Когда Иннокентий Смоктуновский пришёл на съёмки “Пиковой дамы”, я сидел в гримёрной. А он прошёл в неё. Сел, гримируется, я сижу около зеркала, он — спиной ко мне, я к нему тоже спиной, но мы видим отражения друг друга в комнате.
Снимаем эту сцену. Сняли всё аккуратно, он готов, у него руки работают, всё в порядке. Смена закончилась, и мы едем в Москву: СВ, “Стрела”, я заезжаю за ним в “Балтийскую”, и мы поехали с ним на вокзал. Сели в поезд , а он и говорит: “Да. Замечательная смена. Я наблюдал, всё хорошо. Всё-таки режиссёр умнейший человек. Я же не знал, кто будет играть Германа. Захожу в гримёрную, смотрю — сидит такой невзрачный, хиленький — ну точно Герман”.
Изобразил мою мерзкую рожу — вылитый Герман. Я был в тот момент поражён. После второго съёмочного дня у меня были совсем другие ощущения: может быть, благодаря этому и роль получилась. Он мастерски сказал, какой должен быть Герман. Он сразу раскрыл характер.
Чудный был разговор. После этого мы попрощались, и не осталось ощущения — “кто первый выйдет, быстрей домой”. Не было такого, что сначала люди разговаривают полночи, а потом торопятся перейти в другой вагон. Утром попили кофе, и отправился я к себе.
Далее, когда мы виделись, я никогда не кричал ему: “Иннокентий Михайлович, привет!”, и он тоже никогда так не делал. Один “поклон глазами”, как я говорю, и всё. И это было мне очень дорого. Когда мы встречались и виделись, он никогда не говорил вот так, но это ощущение внутреннего мощного стержня было. Вот, в чём разница.
У нас сейчас главное — трусы показать, а дальше уже – как хочешь. А вот тут потрясающая дистанция, не отстранение, а защита. У нас сразу открещиваются, а вот там не отстранение, там хранение отношений.
И вот уж сколько лет прошло, и я это рассказывал кому-то из своих о своём образе — таком мерзком. Но сколько должно было пройти времени, когда я, наконец, мог позволить себе это сказать. А в ту пору — это было моё богатство. А рассказываю я это, чтобы это не лежало вечным камнем на душе, это должно уйти, и это правильно.
Так, наверно, учителя меня наставляли: сначала пусть всё останется, а дальше нужно отдать, иначе будет переполнение. Оно не нужно: любой продукт имеет срок годности. Любовь имеет срок годности, ненависть имеет срок годности, и это так...
***
У меня есть особый “триптих” — три отдельных части, отрывок из стихотворения Арсения Тарковского. И средняя часть этого “триптиха” у меня на руке есть: одна строчка. Для меня это понятно. Но не каждая художественная часть может диктовать правила. Это, скорее всего, для внутреннего движения. И эти строки мне очень нравятся.
“Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нём.
Вот, почему со мною ваши дети
И жёны ваши за одним столом —
А стол один — и прадеду, и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподнимаю руку,
Все пять лучей останутся у вас”.
“Живите в доме, и не рухнет дом”. Для меня это хороший знак, я даже сделал эту надпись у себя на руке. Но мы не живём, мы проживаем. Поэтому есть огромная разница — жить или сожительствовать.
Этому учатся, ошибаются, а потом к этому приходят. В основном, мы приходим к истине, когда всю её искромсаем, изрежем, изломаем, изуродуем, перековеркаем. А потом только понимаем: это же так, оказывается.
Кто-то сказал очень верную вещь: “Не старайся где попало быть симпатичным”. И это так. К этому взять любой псалом, когда читаешь что-то, думаешь: как всё просто.
И необязательно читать что-то из Библии. “Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, служите друг другу каждый тем даром, какой получил”. Слово-то какое — служите. В молитве Оптинских старцев написана просьба: “Научи меня, помоги мне понять, помоги разобраться. Научи меня любить, прощать, быть равными со старшими и младшими, чтобы каждому служить ко благу”.
Служба — это величайшее. Любви тоже служат. Любовь — это работа. Мы считаем, что работа — это взять лопату и копать. Но это — думать, чувствовать, уметь, но это просто так не получается…
Как сказал кто-то: “Если бы собака умела говорить, мы бы потеряли последнего друга”. За что любят животных — собак, допустим? За то, что молчит, она смотрит, но её не обманешь. Собака — чувственная, она много понимает. Она понимает и наигрыш, и конкретно сказанные слова, у неё тут же меняется лицо, у неё меняется поведение. Она хочет иметь хозяина — не такого, конечно, который бьёт по морде с утра до вечера.
Но он ей нужен, она хочет служить. Она внимательная, чувствительная: она не понимает слов, но она их чувствует. Но не все собаки такие.
Так же и с людьми — одни чувственные и внимательные, другие нет, но это вполне естественно.
Почему существовала обрядовость, когда родителю первому наливали суп, и он ел? Он обязательно должен съесть и прочувствовать. Как только он съест, можно наливать и всем остальным. На деле всё очень просто: он пробовал вкус еды: можно это есть или нельзя. А вдруг это отравлено?
И он это съест, а потом вы можете есть, потому что можно. Простая вещь, и никто не говорил, почему так положено.
А ведь это нормальная вещь: я, то есть глава семьи, должен оценить вкус: вдруг горько, слишком солоно или стёкол соседи накидали. Хотя у нас обычно это изображали так — сидит злой, строгий семейный деспот и не позволяет никому есть первым.
Но на деле было так: раз я первым попробовал, то можно и тебе, я тебя защищаю. На самом деле всё просто — старший. А младший выказывает уважение, доверяя. Свобода внутри, лёгкость, ясность и позволение.
Это нормальная вещь. Это непонятно и долго объяснять, это история, но по внутренней линии это именно так. Надо место уступить, это нормально: я вижу, что ты в недомогании, и я тебе уступаю. Я понимаю, что там нет гвоздей, поэтому присаживайтесь. Я уступаю тебе благополучие. Я хочу тебе помочь, оградить, чуть-чуть облегчить душу.
По сути дела, так оно и есть, это ясно из моих наблюдений. Когда я, бывает, захожу в троллейбус с палочкой и встаю к стенке, пожилые люди первые встают и сразу говорят мне: “Присаживайтесь”. Поступай так же, как хочешь, чтобы с тобой поступали. А я отвечаю: “Нет, спасибо, я постою, мне так удобнее”...
Если я захочу, чтобы в метро меня узнавали, меня будут узнавать, а если я иду совершенно спокойно, то всем всё равно. Вот почему Иннокентий Михайлович спокойно ездил в метро, и никто не кричал “Смоктуновский! Смоктуновский!” Да потому, что никому в голову прийти не могла мысль: Смоктуновский ездит в метро. Они в это не верили.
***
Дастин Хоффман в одном интервью говорил о “Человеке дождя”. Ему не нравился сценарий. Он сказал: “Вы знаете, я не хотел сниматься в этой картине. А мой агент сказал: “Надо”, и я должен был согласиться. А когда я согласился, я стал работать”.
Он дал согласие и стал внедрять свою профессию, потом получил “Оскара” и сказал о своём агенте: “Если бы не он, я бы не играл”. Это очень важно — когда действительно надо. Это каков должен быть человек, который понимает, не хитрит, умеет взвешивать ощущения, чувства? Крайне редко такое бывает.
Каждый выпускник ВГИКа — уже режиссёр. Только взял в руки камеру, уже оператор. По-настоящему мы учимся у Усова, у Лемешева, а из современных — Роберт Филатов, вот это действительно операторы. А камеру держать все умеют. Артистов — пруд пруди. А вот актёров нет, и это становится нормой.
Я и про себя говорю, про жизнь, про всё, с чем приходится сталкиваться. А я художественный руководитель, я в театре работал, мне не нравится то, что предлагает режиссёр.
Но я должен это полюбить.
Иногда мне не нравились роли. Например, в “Ленкоме” был спектакль, назывался “Люди и птицы”. Когда мальчик приезжает на БАМ. Мы называли его по-английски “People and birds”. Надо было играть в этом спектакле. Мы его терпеть не могли сначала. Но, однако, постепенно мы пришли к пониманию, что да — это прекрасно, и мы играли превосходно.
Мы понимали, что это просто о строительстве, о БАМе, но — нет. Мы играли свои, внутренние, ситуации, и зритель это прекрасно понимал. Через простой сюжет с лесом и стройкой мы умели пронести какие-то свои боли, печали, шутки вставляли. Но мы были рады. Хотя этот спектакль ненавидели. Но приходили и играли.
Олег Янковский однажды преподнёс мне одну важную вещь. Мы приехали под Подольск на творческую встречу. Приехали, а там зал в доме культуры, экран перекрученный… Отвратительный зал. Олег Иванович в костюмчике, я в рубашечке, и оба мы в ужасе. В зале курили и галдели. Платили нам за эту встречу по 50 рублей, серьёзные деньги. Мы стояли за кулисами, Олег Иванович говорит: “Сейчас полчаса поунижаемся, 50 рублей заработаем. Всё. Пошли”.
И вышел. И, когда он вышел, все сразу примолкли. Потому что он не вышел с ними шутить, а спокойно сказал: “Так, ребят, в чём дело?” И все притихли.
Но это надо уметь. Каждый раз устанешь.
Поэтому иногда бывает сложно.
Интервью полностью: https://rewizor.ru/cinema/interviews/viktor-proskurin-ludi-nauchilis-ne-chuvstvovat-a-igrat-v-chuvstva/
Не забывайте ставить лайки, комментировать, соблюдая приличия, и подписываться на канал, если не хотите пропустить новые фотографии Мастера и истории от Екатерины Т.
Ищите фотоальбомы и книгу воспоминаний Валерия Плотникова "Времена оттепели прошли" в магазинах Москвы и в интернет-магазинах: https://ast.ru/book/vremena-ottepeli-proshli-839056/.
В Москве можно приобрести с автографом Мастера перед спектаклем в театре Ленком.
