Здравствуйте, Владимир Ильич! Или же нет. Как там у вас дела? Объясните нам пожалуйста.
Многое прошло. Необъяснимо уму людскому посмертие, но мы попробуем. Самый простой вопрос - зачем, зачем все таки вы все это делали?
Сколько ни читай труды Владимира Ильича Ленина - ни одного словечка, как, когда я пришел к этому самому? К уничтожению мира насилья, чтобы построить мир уничтожения, убийств и разрушения? Говорите же! "Когда я был в кружке какого то там Федосеева, или еще кого". Ну повествуйте же, говорите! Ну, только без этой казенной канцелярщины, от самой души! Повторяю, друзья мои, ни одного словечка от себя у этого самого Ленина нет. Я прочитал и понял это за вас. Может, направить ему в глаза свет лампы?
Известны ваши телеграммы после революции 1917. Да, да, ни словечка о любви, только повесить - расстрелять - уничтожить. И что интересно, народ наш, в большинстве своем, до сих пор верит, что лишь ЭТО существенно.
А теперь, Владимир Ильич о нашем, о личном. Для вас люди - мусор, точнее, немного сыроватые дрова для Революции. Разожжем здесь, дойдет и до Германии, где народ пообразованнее, а там посмотрим. Главное - ввязаться в драку.
И, смотрите дальше. Люди - ерунда. Единица ноль, единица вздор. А как вам такая единица?
Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно! Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью — и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.
Много было хорошего в Париже и в отношениях с Н. К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и надежность. В Париже я очень любила приходить к ней, сидеть у нее в комнате. Бывало, сядешь около ее стола — сначала говоришь о делах, а потом засиживаешься, говоришь о самых разнообразных материях, может быть, иногда и утомляешь ее. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н. К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал…».
Похороны Арманд. Потерянное лицо Ленина. А что если бы вы были сыном человека, названного, "кулак", любимого отца, матери, или кем то еще из этой области?
Инесса Арманд. Вы бы ее повесили, на придорожном столбе, так, просто, на скорую руку, для продвижения вашей Революции? Все таки, великосветская дама, непонятная, нисколько не трудящаяся... Давайте подумаем. Наверное нет.
Представьте теперь, что люди, которых вы призывали вешать, расстреливать, убивать всяческими способами, были столь же дороги для кого то, так же, как и Инесса Арманд для вас.
Все, больше не хочу ничего говорить. Голос срывается. Прерываем сеанс. Медиум, закрывайте занавес.