Сегодня мы вспоминаем всех, кто жил в блокадном городе и защищал Ленинград
Ледяная корка на белых плитках камина в комнате на улице Рубинштейна. Метроном на чёрном пианино – умирали, но сберегли… Стенные часы, упавшие в валенок и замолчавшие до конца войны – дед их пытался чинить, всё – напрасно, пока сами не ожили… Прадед, умерший на 7-й линии Васильевского острова и, как тысячи ленинградцев похороненный в братской могиле на Пискарёвке… Всё это из блокадной истории только моей семьи. А сколько ещё тяжелейших трагических историй тех, кто тогда находился в городе…
«Соседи с малыми детьми вымерли, всё – лёд…»
Дед до самой смерти (а умер, когда ему было уже глубоко за девяносто) не любил вспоминать и, тем более, рассказывать о блокаде. Хотя о дореволюционном времени говорил с удовольствием. Например, как служил в царской армии – оркестровой кавалерии. Гордо поднимал бровь, вспоминая:
«Я играл соло в «Жизни за царя, и мне чаевые давали»; «то белые, то красные, то зелёные (чёрт их не разберёт!) шесть раз в семнадцатом-восемнадцатом к стенке ставили, и всё ничего – как заговоренный…»
Но если кто-то заговаривал о блокаде, замолкал, и ни слова. Уже после того, как его не стало,в ворохе документов и снимков отыскали случайно короткую запись:
«27/01-42. Соседи с малыми детьми вымерли, всё – лёд. Живу, а уже не должен».
«Фёдор умер на 81-й день своей жизни…»
Когда ещё были живы очевидцы блокадных событий, нам в редакцию газеты «Час пик», где я тогда работала, приносили блокадные дневники людей, объединённых общей историей. Спросить о том, что тогда происходило, сейчас практически не у кого – хорошо, что сохранились воспоминания…
«К началу блокады у меня было трое детей. Четвертый – Федор умер на 81-й день своей коротенькой жизни – вслед за дочкой, которой было 8 лет, 9 месяцев и 15 дней...Я его взяла из яслей уже безнадежного… Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился. Я его завернула в одеяльце – конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство. Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать…» (из блокадного дневника многодетной мамы Ангелины Крупновой-Шамовой).
Толстые ученические тетради с записями, спустя много десятилетий после войны, были найдены на краю помойного бака… Нам в редакцию их принесли два старика – когда говорили о находке, искренне возмущались, недоумевали, как эти тетрадки можно было выбросить…
«Небо над Ладогой как будто распахнулось…»
«Машины по Ладоге шли в очень сильные морозы – сорок-пятьдесят градусов. Помню машину с погибшими ремесленниками – шинельки и фуражечки тоненькие, все до одного замерзли: ледяные, застывшие лица… А тут – небывалое: все началось с красного полукруга, небо как будто распахнулось. Пока северное сияние длилось, мы успели подумать о том, как страшно устали от войны…» (из воспоминаний регулировщица Дороги жизни – 23-летней Веры Миловидовой).
«Так билось сердце метронома…»
«В Ленинградском Доме я работала старшим техником почти до конца войны. Мы должны были следить за тем, чтобы метроном ни на секунду не затихал – выставляли ритм, и это сердце метронома билось, как сердце города – то часто, когда начинался артобстрел, то редко – это значило, что в городе все спокойно. Тогда в пустых коридорах эхом отдавался каждый шаг…» (житель блокадного Ленинграда Нина Курбатова).
«Карфаген» на дне Ладоги
«Баржи тонули, «полуторки», «трёхтонки» проваливались под лед... Однажды нашли машину – целехонькую, колеса упругие, как будто вчера накачали… А как-то в «трёхтонке» обнаружили целый клад: ящик водки 1942-го. На страх и риск попробовали – вполне оказалась пригодной для пития… Ещё у одной «полуторки» на руле выбито: «Миша и Надя. Помнится, мы старались представить, как могли выглядеть и какими были эти люли войны»…» (из воспоминаний капитана Константина Овчинникова, на протяжении многих лет исследовавшего глубины Ладоги там, где проходила Дорога жизни).
Гроб из рояля
«В блокаду наша семья жила на Большой Конюшенной. Дед умер ещё 5 декабря 1941 года. Гроб сколачивали из рояля, на котором до войны играли почти все члены семьи… Бабушка заведовала детским садом на улице Потемкинской. Когда детей разрешили эвакуировать, отправила всех, за исключением собственного сына, потому что считала, что не имеет права использовать служебное положение…» (из воспоминаний потомка древнего мастерового рода - его предок в свое время мастерил деревянные игрушки для Петра I - Владимира Безнина).
«Мы перестали бояться мертвецов…»
Из семейного архива родных Варвары Однолетковой
«27 января 1942 года. С 8 сентября нас начали бомбить… Эвакуировали людей в малом количестве, все было организовано очень плохо. Детей возили не в ту сторону – в такие районы области, которые бомбили до приезда туда детей, и вскоре они были заняты… Всё завалено трупами: худыми, голыми, застывшими в любых позах... Вот когда мы перестали бояться мертвецов... Если это все переживем, выдержим, нам каждому будет по 120 лет…» (из письма родным учителя физики 37-й ленинградской школы Варвары Однолетковой ).
Ледяная правда
«2/X – 1941. Я очень виноват перед своим роялем: обижаю его каждый день, вынужденно тренируя движения рук. Заставляю его звучать не для музыки. Единственным оправданием служит то, что цель тренировки – изучение жизни, реакций… Стараюсь все же не делать его наковальней для пальцев – молотков…»
Из семейного архива Бихтеров
«15/III 1942. Выжить можно только тогда, когда люди остаются людьми… А сегодня нам, как никогда и в жизни, и в искусстве, необходима правда – пусть даже и обжигающая льдом и холодом…» (из дневника Михаила Бихтера – музыканта, пианиста, дирижера, профессора Консерватории, некогда работавшего со многими знаменитыми оперными певцами – аккомпанировал самому Шаляпину).
У каждого времени – собственные истории жизни и смерти. Правы были люди блокадного времени: «выжить можно только тогда, когда люди остаются людьми…»