Изъято солнце. В небе хмарь, и хмарь в душе. Сегодня усталый путник пришел искать ответы у сосен и воды: высокий берег, пепел костров… наверно, искали люди тоже самое. Шелест, шорох, шепот…
Сумрачные дни. Я не могу сжиться. Монастырь отталкивает, нравоучители в рясах довлеют, храм гнетет… пустота, абсолютная пустота, без смысла и без ответов. Позолота облетела, доски голы. Что ты блеешь, блаженный, о чем нудишь, черный? Изо дня в день, изо дня в день…
Чуть ветер, рябь по воде оптинского озера, шепот листьев… нет, депрессию просто природой не вылечить, депрессию нужно анализировать. Где источник моей подавленности, в чем причина отторжения? Наверно, от суждений? Взираю на бесплодность – сужу, смотрю на невежество – сужу, на нравы – сужу. В итоге, все неправы. А вдруг, не прав и я? Где ж истина?
Отчего суждения? Оттого, что есть своя колокольня, с нее и огляд. Поклоняться – глупость, целовать иконы – глупость, креститься синхронно со всеми на кодовые «во имя Отца, Сына и Святаго Духа» — ну не глупость ли? Но страшно не следовать, ведь мне еще здесь жить и жить. И лицемерить страшно.
Где же выход? А не попробовать ли разобрать колокольню? ...
Так мысли текли и текли, направляемые невидимой рукой, и искомый покой по каплям вливался в душу. Дождь, неслышимый вначале, пробил хвою, и первые капли, сорвавшиеся с иголочек, не нарушили поднимающихся волн мира.
Я подошел к дереву, доверчиво прижался к нему, и оно молчаливо укрыло от дождя. Лик, сошедший в память с моей иконы, мерцал и расплывался, но сердце гнало последнюю печаль, своим особым теплом истончая грудь, и тело слышало его, отзываясь тонкой болью на каждое биение. И плыли строки:
Мир сердца напоил истерзанную душу,
Она, как голубь кроткий, жажду испытав,
Припала к чаше, и пролилась в душу
Вода Творца, ростки Любви подъяв.
Исчезла грусть, тоска змеей сбежала,
Не в силах жить, где Небеса земле
Воспели славу, труд и скорбь венчая…
Последняя строчка уплыла с дымкой Лика, и я побрел, умиротворенный, в монастырь. Люди, встречавшиеся по дороге, вызывали симпатию. Мир подобрел. Владыка солнца плеснул свой нежный свет через разрывы лишь с виду грозных туч. Долгожданная Каллиопа осенила мой вечно-серый день, и мою внутреннюю радость не могли потушить даже ссоры окружающих.
Так и плавал я по спокойной глади до самой службы, и войдя в храм, испытал еще большее возвышение. Лица молящихся излучали благодать, пение с клироса заставляло трепетать как в первые дни, и я без всякого внутреннего стеснения опускался со всеми на колени, и в каждом распевном слове благословлял своего Христа, в каждой иконе целовал край Его одежды…
***
Полиелей затянулся. Монахи старательно выводили возношение; народ устало поник головами. Старушки давно облепили скамеечки, поднимаясь, кряхтя, только на молитвенные концовки.
Наконец, с крестами и библиями, прошли к исповедальным кафедрам батюшки, и средь них мой новый духовник. После вчерашней победы на депрессией мне захотелось поделиться с ним радостью, и я решил дождаться его пытливого уха, не взирая на очередь.
Кающиеся женщины обстоятельно расписывали свои прегрешения. Рядом молодайка в сером платочке подымала очи горе и старательно рылась в своем бельишке, изыскивая все грешки до единого и кидая их на бумажку, каждый под своим номером. Да-да, враг рода человеческого таков – чуть забыла какое раздражительное слово иль даже мысль, он тут же норовит усыпить бдительность и умыкнуть компромат, дабы на Страшном Суде метнуть торжествующе на черную чашу! Потому и скоблит душу молодайка, что твоя Магдалина. Только Магдалине Спаситель дал всего горстку пыли за ее прежнюю жизнь во блуде, показав ее стоимость, а здесь батюшки все накинуть цену стараются.
С малых лет воцерковленный знает, что нет грязней и несовершеннее существа чем он, человек. Откройте «Библию для детей»: «Вы знаете, что у каждого из нас есть душа, которая живет в нашем теле. И ангелы такие же души, но у них нет тела. У нас душа грешная, злая; ангелы – добрые духи». Вот так, с первых лет сознательной жизни, знай, грешник, свой шесток…
… – Ну, Сергий, рассказывай, – благодушно приглашает батюшка под свою епитрахиль.
– Вот, отец Афанасий, – начинаю плескаться своими завоеваниями, – к людям у меня чувство новое открылось. Оттого сегодня упрекали меня в трапезной, даже ругали незаслуженно, и раньше я бы не сдержался, а нынче промолчал, и раздражения даже не почувствовал…
– Сергий, – раздражается за меня батюшка, – что ты мне свои добродетели раскладываешь? На исповеди этого не нужно делать. Здесь надо вспоминать свои грехи, все до единого, и каяться в них, просить отпущения. Вот давай-ка, говори, согрешил ли когда? Ведь грешен же?!
– Дык… это… – туго осаживаю я, – не без грехов, конечно, день как лезвие, чуть не так – все грех…
– Вспомни, вспомни…
– Ну… думал нехорошо на паломников, что не вера у них, а сплошь суеверия…
– Та-ак, – сладко щурится батюшка и будто пожевывает мои пригрешения.
– С собой недостаточно борюсь, часто ум кощунственные мысли предлагает…
– Да-да, ум – он подвижен, – соглашается духовник.
– … желание поесть побольше, поработать поменьше не иссякают…
– Ну, вот! – удовлетворяется облаченный отец, – а ты говорил: добродетели… Смотри, грязи сколько! Ну, все у тебя?
– Да, вроде так, не шибко густо.
– В следующий раз хорошенько подумай. Враг, он – сам знаешь – не спит!
Батюшка накрывает мою непокорную голову и священнодействует. Но какая-то лахудра заползает под святой покров, и махая грязно-беленькими крылышками, назидательно дребезжит в ухо:
– Забудь! Забудь о своем непорочном Лике, о своем Высшем «Я» – нет его, пригрезилось оно тебе! С грехами слейся, и кайся, и бей себя в грудь, мучай гордыню злом, раздувай его образы! Спицами печали и когтями орла рви то, что приближает тебя к Нему – Бог вне всего, а ты грязь, и вопи об этом небу. Ты – Тварь. И все твари! И всё тварь! А когда тварь с тварью, одно зло возможно, им и живи…
А ведь еще я помню:
Исчезла грусть, тоска змеей сбежала,
Не в силах жить, где Небеса Земле
Воспели славу, труд и скорбь венчая…
Но то вчера, в далеком светлом сне…
Не пробиться к тебе, Боже. Всякая мольба что горох об стену: недостоин, низок, да как не стыдно… Забралась на шею псевдо-совесть, прицепила гири неподъемные – тяжко! Как воззову к Тебе, как тепло Твое в сердце почую, как радостью наполнюсь? Ты – в Вершине, задолго до которой мысль изнемогает и обмирает.
Но и грешники великие, воры и убийцы, знали Тебя и славили, ибо Ты преображал их, и Путь к Тебе кто им запретить мог?
Нет-нет, я забуду эту дикость, и тлен не забьет вдох. Я – чистое небесное существо, из Твоего источника произрастающее, и с Тобой – я здесь иль там, Мы ж воедино. Я буду помнить лишь прекрасное, и завалы несовершенства не преградят дальний путь, не сокроют Звезду. Зло содеянное живет во мне лишь тогда, когда угрызениями питается и не помышляет расставаться. Помнить об ошибке буду, стараться не повторять, но не рыдать же век!
Спрошу себя : что сделал доброго? Отвел ли от кого влечение к преходящему? Удержал ли от скользкой дороги? рассказал ли о Стране Твоей? Добром и пробьюсь.
Мирная ночь встречает забывшихся в ладане и потрескивании свечей, чуть слышен смех – жизнь не забыта, печаль отступает. И светильники Господни так близки…