«Да о чем, вообще, болтал этот человек? Наверняка, выжил из ума. На вид ему лет двести, не меньше», - двадцать второй бежал по темным извилистым улочкам, знакомым ему с рождения. И хоть он прекрасно осознавал, что столько человек прожить не способен, но все же сравнивал его с двухсотлетним человеком. По его мнению, так он и должен выглядеть: дряхлый, едва держащийся на ногах, с сизой головой, бровями, бородой, выцветшими белыми глазами с едва улавливаемой чернотой зрачка, похожими на большую водянку. Двадцать второму именно так представлялся настолько старый человек, хотя сравнить было не с кем, ведь людей старше сорока встречать не доводилось. Появление старика в пятом секторе было что-то из ряда вон выходящее,
«Неужели в каком-то из секторов люди живут так долго?» – были его первые мысли при встрече с пришельцем. Да и пошел он на это сборище только из-за того, что не поверил в россказни остальных о существовании некого Эра Бриджеса. То, что старика называли не номером как у всех, а чем-то совершенно неприемлемым, являлось первым признаком его вымышленности. Хотя, кому, а главное, зачем понадобилось выдумывать всю эту историю и это имя? Ведь у каждого был номер на руке, по которому к нему изредка обращались. К чему вообще имена? Именно для разоблачения злой шутки и восстановления порядка двадцать второй и направился в заброшенный сарай. Теперь же его мучили угрызения совести, ведь он посмел нарушить комендантский час, а главное, присутствовать на этом незаконном собрании.
«Ведь я пытался восстановить нарушенный покой в общине», - оправдывал он себя. И хоть это была правда, все же мало успокаивающая измученную душу. Впервые парень посмел ослушаться правил, и теперь непременно должно было последовать наказание. То, что это останется тайной, двадцать второй даже не мог предположить, как не мог и подумать о безнаказанности за свершенный проступок, и теперь ожидал только одного – лишь бы поскорее получить по заслугам. Так было правильно и так должно быть, и двадцать второй был в этом полностью уверен.
Крадучись как кошка, хотя и этого животного он никогда не встречал и даже не знал о каких-либо животных вообще, но крался он, все-таки, также осторожно как кошка при охоте за мышью… В то время, как с него сошло десять потов, ему все же удалось незамеченным добраться до своего жилья и юркнуть внутрь открытого подъезда. На его счастье весь дом спал, а двери никто не имел привычки запирать никогда. Да и вообще, сложно сказать, были ли у кого-либо, вообще, какие-нибудь привычки.
«Что это со мною?» – впервые испугался парень собственных мыслей. Страшило, прежде всего, не содержание, а само их наличие, а главное, живость и многочисленность, чего раньше он за собою никогда не замечал. Встревоженный этим обстоятельством, твердо решил утром обратиться к врачу, дабы не терять производительности и не быть в числе отстающих. По всей видимости, это было то, чего он действительно страшился, принимая за худшее из зол.
Раздеваясь в темноте около своей деревянной циновки, его сердце билось от ужаса все быстрее и быстрее. И виной тому были мысли – новые, непривычные, порочные. Они ворвались в его голову словно толпа людей в открытую дверь. Перед глазами вставали тысячи картин, рассказанных безумным Бриджесом. Но как только он очутился в своей постели, усталость дала о себе знать знакомыми уколами по всему телу. И через секунду двадцать второй погрузился в свой темный сон, без сновидений и беспокойств.
Протяжный гудок, раздающийся по всему сектору, привычно поднял парня на ноги. Вокруг было еще совсем темно и в мутном окне отражались холодные звезды. Зажигая электрические лампы, просыпались остальные обитатели дома. Не обращая никакого внимания друг на друга, даже если жильцы являлись соседями и их циновки стояли в трех шагах одна от другой, они никогда не перекидывались и парочкой словечек. Не произносили никаких пожеланий с добрым утром или чего-то в этом роде. Молодые люди выстраивались змейкой к нескольким умывальникам и уборным. Быстро вспрыскивали грязной ледяной водой лицо и, ничем не вытираясь, отправлялись в столовую, которая находилась где-то в середине здания. Выстояв с тарелкой в очереди, они так же, не обронив ни слова, получали свой завтрак – мутную серую жижицу из какой-то каши. Хотя то, что это каша или что-то еще никто не знал и не задумывался, как и над тем, что раздающий может их обделить, не досыпав в протянутую тарелку несколько ложек. Да и повар не мог этого сделать, он ведь просто выполнял свою функцию, как и все остальные в пятом секторе, не догадываясь о существовании воровства.
Двадцать второй со всеми остальными быстро поглощал то, что им было выдано, так ни разу и не поняв ни вкуса съедаемого, ни его состава. Им это было безразлично и, получи они внезапно настоящую пищу, вряд ли бы заметили отличие от поданной жижи.
За все утро одна лишь мысль мелькнула в голове парня, и то, это нельзя было назвать полноценной мыслью, а так, животный инстинкт, что-то на уровне подсознания или собачей радости. Именно отсутствие мыслей и тревог вернуло его в нормальное русло и больше не требовалось обращаться к врачу, а значит, не грозило войти в ряды отстающих, к которым он еще ни разу не был причислен.
По сигналу второго гудка жильцы высыпались на улицу и слились в одну бесконечную шеренгу с постояльцами остальных многочисленных домов сектора. Сотни шаркающих натруженных ног шагали по вымощенной камнем мостовой в направлении своих рабочих мест. Еще не всходило солнце, но предрассветная мгла рассеялась, позволяя обходиться без освещения. Глядя себе под ноги. двадцать второй дошел до привычного поворота и ровно с третьим гудком невидимого аппарата вошел в свой фабричный цех. Позади начинало вставать красное солнце.
Заняв свое место в ярко освещенном цеху, двадцать второй приступил к работе, которую делал вчера, позавчера, делал год назад и, как ему казалось, будет делать ее до самого своего ухода. Нравилось ли ему это? Откуда он мог знать ответ, не задавая вопрос?
Шестнадцать часов подряд парень стоял над скоростной лентой конвейера и перетягивал толстым жгутом детали, останавливающиеся возле него по какому-то волшебству. Скорость его работы была несравнимо выше, чем у остальных работников, находящихся тут же на своих рабочих местах. И, если бы он знал, что такое гордость, то, несомненно, испытал бы ее. Но он не знал этого или каких-либо других чувств и изо дня в день продолжал выполнять требуемую от него работу. Двадцать второй не знал, что именно он делает, от чего детали собирает, так как готовой конструкции видеть никогда не доводилось. Да, если бы и предложили, он бы отказался. Парню было достаточно не быть среди отстающих и его детали неизменно продолжали уходить за неведомый поворот в какой-то другой цех, где такие же автоматы, как и он сам, продолжали делать свое дело, отправляя деталь все дальше и дальше по назначению. Все время смены двадцать второй, словно, дремал, находясь в каком-то гипнотическом состоянии. Уж мозг его точно спал больше обычного, так как ему даже не приходилось управлять процессом ходьбы, который требовал хотя бы ориентироваться в пространстве и помнить дорогу домой. Здесь же он свободно мог закрыть глаза в уверенности, что руки продолжат безошибочно выполнять действия, доведенные до автоматизма неживого организма, станка без эмоций и желаний, которым он и являлся все время своей жизни. У него не было мыслей, не было желаний, он не знал ни своих родителей, не знал, ни откуда он взялся, ни для чего живет. Ему было ведомо только, куда он уйдет по достижению сорока лет, хотя, и когда наступит этот срок, он тоже не знал. Но по достижению обозначенного возраста его отправят в прозрачную камеру, куда отправляются все. Его не могло интересовать, куда ведет обозначенная камера, как он не мог и избежать ее. Это все равно, что запретить Луне каждую ночь появляться на небосклоне. Парень также видел, как в нее отправляли травмированных во время работы людей с переломами рук или ног. Но за все время работы ему доводилось видеть такое всего лишь дважды, так как все рабочие были хорошими автоматами и только изредка давали сбои. Все познания двадцать второго заключались в его рабочем месте, камере, куда он отправится по достижению сорока лет и гудков, сообщающих о начале и завершении немногочисленных циклов. Каждое утро и вечер он как двигатель автомобиля принимал свое топливо и, не задумываясь ни о чем, шел к своему рабочему месту или возвращался на деревянную циновку для отдыха и восстановления сил. Не было ни желаний, ни сновидений, ни разговоров с другими, если это не требовало каких-либо кратких изъяснений. Так же он знал, что есть и другие механизмы, выполняющие свои функции, как тот раздатчик пищи в доме или надзиратель на вышке, пристально наблюдающий за их деятельностью, так ни разу и не шелохнувшийся за все отведенное для работы время. Все они выполняли свои обязанности и выполняли их хорошо. Не ладилось только в начальных цехах, из которых в свое время вышли они все. Оттуда часто слышался плач и всхлипывания, детские взвизги и рыдания. Этого не переносил двадцать второй и, не смотря на отсутствие запрета, никогда не заглядывал в цех шестилетних мальчиков, где их готовили стать таким как он – крепкими и надежными, знающими свое дело, выполняющими его безукоризненно со стопроцентной отдачей. Парня только раздражали, снижая его производительность, эти, пока еще не поддающиеся контролю, не имеющие должных настроек, механизмы.
Прозвучал сигнал к окончанию работы. Конвейер был остановлен. Сложив инструмент в отведенном месте, так и не окончив сборки, двадцать второй бросил жгут и проследовал к выходу.
Солнца уже не было. Привычная темнота едва разгонялась немногочисленными прожекторами, которые погаснут через несколько часов и вместе с тем прозвучит сигнал к отбою. Поужинав, люди направятся к своим циновкам и снам, лишенным грез.
Остановившись на мгновение возле подъезда, двадцать второй заметил нескольких человек, внезапно напомнивших ему самого себя вчера ночью. Они так же с опаской пробирались по улочкам и парень знал, куда они направляются.
Не отдавая отчета в своих действиях, двадцать второй направился за нарушителями. Конечно, его влекло обыкновенное любопытство.
- Нет, это неправда! – двадцать второй почувствовал, как рушат его мир. И эти малопонятные слова были тому виной.
- Каждому своя, правда, - ехидно улыбнулся Эра, прекрасно понимая, что слова достигли цели. - Знал я одну девчушку. Как и ты, лучшая в своем секторе, и отреагировала так же. Чем же она занималась? Дай-ка вспомнить. Хотя, это не важно. Правда, ребята?
- Нет, ты уж, пожалуй, вспомни! – заорали остальные слушатели и двадцать второй к своему удивлению увидел в их глазах какой-то новый блеск, вытеснивший привычную усталость.
- Ах, да. Конфеты она в обертку заворачивала, прямо как неживая машина. Настолько быстро, что и глазами не поспеть. «Дюшес» они назывались, конфеты-то. Да вы, конечно, и не знаете, что такое конфеты?! А если кто и знает, так не видел никогда, как я знаю, что «дюшес» - это сорт розы, цветка такого, а видеть его, никогда не видел. И что мне с этого знания? – словно себе задал Бриджест вопрос, решая важнейшую задачу. - Уж лучше бы я розу повстречал да не знал, как она называется…
Есть и те, кто газ добывает, электричество вырабатывает – ну, то, что лампочку заставляет светиться. Но если все, такие как вы и живут так же – кому это нужно? Есть иные…
- Ложь! Тысячу раз ложь! – двадцать второй выбежал из сарая с чувством свершенного повторного святотатства, что было еще ужаснее, чем в первый раз.
И в эту ночь он не смог уснуть. Поворочавшись несколько часов на своей скромной постели, вышел в кухню и накипятил себе чашку воды, желая согреться от неясной дрожи, пробирающейся по всему телу. Окружающие приняли его за ночного рабочего и не обратили на парня никакого внимания. Прогулка в здании ночью не воспрещалась, но и не приветствовалась, так как отнимала время, отведенное для отдыха и накопления сил. И недосыпание, непременно, скажется на производительности труда. Дрожь двадцать второго усилилась. Последовало очередное негласное нарушение с его стороны.
Глядя на бурлящую воду в жестянке, парня посещали ужасные, преступные мысли.
- Вот засуну пальцы в кипяток, и лишатся такого работника. Ведь все - не то без моих усилий. Тогда меня отправят в прозрачную камеру раньше назначенного срока. Вот тогда-то обо мне пожалеют.
И он, не ясно каким образом, видел свое бездыханное тело, хотя и знал, что пройдя через камеру, ничего видеть не сможет больше никогда. И все же, сейчас горюют именно о нем. И ему даже удается наблюдать за происходящим. А главное, он видит, как не ладятся дела в цеху. Оборудование простаивает, дает сбои – ведь нет его. Вот тогда-то они поймут, как он был важен, и зря его не замечали, да еще и издевались, сочиняя небылицы, тем самым тревожа воцарившийся покой.
Как ни преступны были такие мечтания, они все же доставляли парню некое щекотливое удовольствие, возвышали его над себе подобными, делали его существом высшего порядка.
«Нет», - тут же отдергивал он себя, понимая какой придется выдержать позор. Ведь каждый догадается, что такое увечье - никак не несчастный случай. А вредить себе строго запрещалось.
«Будь, что будет», - твердо решил двадцать второй отправиться завтра в медпункт и все честно рассказать. После чего удалось успокоиться и даже уснуть.
- Ты чего вчера сбежал? – по пути на работу его догнал один из присутствующих на собрании в старом сарае.
Медленно повернув голову к седьмому, парень снова заметил уже знакомый ему блеск в глазах.
- Седьмой, что с твоей рукой? – угрюмо покосился на сильно покрасневшую от раздражения, всю в кровоподтеках конечность коллеги. На коже уже едва угадывалась цифра семь.
- Не называй меня так, - он с нежной гордостью потер пораненную руку, - меня зовут Эрнест.
Весь день за привычной работой двадцать второй не переставал думать о том, куда уходят изготовленные им детали, для чего они, вообще, нужны и что из них, в конце-концов, получается. Мозг разъедало воспоминание блестящих глаз седьмого и его слова повторялись тысячу и тысячу раз: «Меня зовут Эрнест». И знай, этот самый Эрнест то, чего не мог знать сам двадцать второй, он вряд ли бы подошел к нему по пути на завод.
Утром их обычное шествие было прервано открытием массивных ворот, которые ни разу на памяти рабочих не открывались для того, чтобы впустить кого-то в сектор извне, не говоря уже о том, чтобы выпустить наружу. Каждый знал, что за воротами смерть, лютая, страшная. И не было такого проступка, за который виновного выдворяли бы по ту сторону. Внутрь въехала автоколонна, неведомых доселе металлических чудовищ на четырех колесах. Из их чрева показались люди. Не такие люди, к которым привык сектор. Их выправка и возраст говорили сами за себя. Напоминали пришельцы тех, о ком так злобно предупреждал старик. Среди них угадывались и те, кого Бриджест именовал женщинами. И хоть они были совершенно чем-то иным, нежели он сам, двадцать второй почувствовал неясное влечение к этим существам. Не зная стеснения, парень рассматривал женские тела, постоянно находя в них отличия от своего собственного, что не только не отталкивало, а, наоборот, манило к себе с еще большей силой.
Несколько охранников, по приказу вновь прибывших, тащили тех, кого назвал двадцать второй и позади них волокли избитого в кровь Эра Бриджеса.
- Погодите немного? – остановил процессию один из пришельцев, когда тело старика поравнялось с ним. В его голосе так же было все ново для окружающих: сила, властность, умение подчинять себе волю других. Вот так сейчас, служители подчинились, словно пронзенные молнией, застыли на месте, не смея не шелохнуться, ни даже посмотреть в сторону остановившего их человека.
- У тебя ведь все было. Ты один из нас. Зачем ты это сделал?
- Я никогда не был одним из вас! И вы никогда не победите: ни в двадцать пятом веке, ни в тридцатом. Никогда! - его окровавленный рот скривился в страшной улыбке. Любой стоящий неподалеку, мог сосчитать количество недостающих зубов. От некоторых из них, надо полагать, более крепких, все-таки остались какие-то не выбитые куски. Они грозно торчали, словно угрожая разорвать своих обидчиков, но причиняли боль лишь несчастному хозяину, режа его и так обезображенные губы и рот. - Опасайтесь! Я не один!
И в ответ на эти слова, двадцать второй мог поклясться, в глазах незнакомцев блеснул страх.
Пойманных преступников втащили в прозрачную камеру в то самое время, как алый круг ярко осветил убогие улицы. Внезапный безоблачный рассвет хлынул с небес, заставляя зажмуривать глаза непривычных к нему рабочих. По телу пробежала приятная дрожь, растеклось тепло, прогоняющее постоянную прохладу утра.
- Живей за работу! – пронесся голос постового на вышке.
Как и всегда, продолжали вертеться станки и ленты, мерно жужжали приборы и размеренный ритм возвращался в жизнь пятого сектора. А после ужина двадцать второй впервые в жизни увидел солнце еще раз, но уже в первом своем сне. День сменился лунной ночью, наполненной непривычной тишиной, приятной для слуха. Не было слышно звуков вертящихся без устали станков, окриков охраны и плача детей из подготовительного блока, в который неудержимо хотелось заглянуть. И парень готов был поклясться, что слышал голос ночной птицы где-то за воротами пятого сектора. И производимый ею звук был так же пуглив, как и прекрасен. И не было сомнений, что за забором существует другая жизнь, как не было больше сомнений в правдивости слов погибшего Бриджеста.
Проснувшись в мокром поту, двадцать второй наспех оделся и добрел к старому сараю, где все-таки собралось несколько человек, свидетелей произошедшего утром. Парень влез на бочку по примеру Эра и дрожащим голосом начал повествование услышанное им накануне.