Берегите друг друга, семью берегите!!!
Она опять пришла. Невесомо села на край кровати и жалобно посмотрела на него аквамариновыми глазами.
- Мне плохо там, - прошептала она. Борис стремительно приблизил её к себе.
- Что ты наделал! - заплакала она в его объятьях. - Я ведь оговорила себя тогда, а ты поверил. Борис ещё крепче обнял её, и почувствовал, как одежда, стала пропитываться чем-то тёплым и липким.
- А может, и не оговорила, - вдруг захохотала она, отталкивая его. Борис увидел, как из раны на её груди пульсирующим потоком течёт кровь и проснулся. Он был весь покрыт холодным потом.
За дверью зашевелились, глазок на ней открылся, значит, он опять кричал во сне. Видение повторялось каждую ночь уже почти полгода с того морозного осеннего дня, когда он убил свою Люську. С тех пор у него была одна цель – покончить с собой. Борис пытался сделать это уже дважды. Сразу после того, как он понял, что жена мертва, он побежал в сарай, наскоро сделал петлю, повис в ней, но подгнившая перекладина переломилась, и он рухнул вниз. Второй раз, в тюрьме он нашёл маленькое стёклышко, ночью вскрыл вены на руках, но сокамерники вызвали дежурного, прибежал врач, кровотечение остановили и Бориса отправили в тюремную психушку, где содержатся все, кто желает добровольно расстаться с жизнью. По дороге в больницу пожилой охранник сказал:
- Слышь, парень, говорят, что тот, кто на себя руки наложит, сразу в ад проваливается!
- А я и хочу в ад! - мрачно отозвался Борис.
- Ты посмотри! В ад он хочет! - ворчал старик. - Если ты с собой что-нибудь сделаешь, начальство мне адскую жизнь устроит, так что извини, преисподняя отменяется!
Борис находился в психиатрическом отделении тюремной больницы, в наблюдательной палате, где осуществлялся круглосуточный контроль за больными. Он затаился, не предпринимал никаких попыток к самоубийству, ждал удобного момента. Ежедневно с ним беседовал врач – тихая добрая старушка, которая через некоторое время сделала вывод:
- Ты совершенно здоров, и не наш пациент, а отца Павла, священника.
Борис равнодушно выслушал эту информацию. В жизни его ничего не интересовало. Он даже не точно знал срок, на который его осудили. Для него это не имело никакого значения. Полгода он находился в тюрьме. Престарелые родители жили далеко, друзья, родственники все отказались общаться с Борисом, и его никто не навещал. Одежда, в которой его арестовали, сильно обносилась, нижнее бельё почти истлело, от дырявых носок и ботинок шло зловоние, но ему, чистоплотному от природы человеку теперь было всё равно. Борис знал, что он почти умер, и надо только поставить последнюю точку в этой глупой истории под названием «жизнь».
Старушка не обманула, и через несколько дней Бориса привели в кабинет, где его ожидал отец Павел. Осуждённый без всякого интереса молча смотрел на немолодого бородатого мужчину в подряснике. Санитар, сопровождавший больного, стоял возле дверей и контролировал каждое движение пациента. Священник пригласил Бориса присесть, а санитара попросил выйти.
- Не, я не могу, он «суицидник», под наблюдением, - вяло сопротивлялся санитар.
- Иди, иди. Мне разрешили с ним поговорить наедине.
- Крещёный? - коротко спросил священник, когда дверь за санитаром закрылась. Борис утвердительно кивнул. Отец Павел сел напротив и пристально посмотрел на арестанта.
- Твой доктор считает, что тебе необходима исповедь, - пояснил он. - Расскажи мне сынок, в чём обличает тебя совесть, что тебя мучает, - продолжил священник.
- Не нужна мне никакая исповедь. Я умереть хочу, а мне не дают. Разве это справедливо? - выдавил из себя Борис и почувствовал, как перехватило дыхание. Впервые за долгие месяцы своего заключения он сказал то, что давно хотел сказать. Комок, застрявший в горле, мешал говорить, а голос стал хриплым и чужим.
- Мне рассказали, что ты пытался покончить с собой, но Господь этого не допустил, - продолжал священник.
- Случайности помешали, - прохрипел Борис. - То балка обломилась, то сокамерник вдруг ночью проснулся и кровь увидел на полу…
- Всё дело в том, - прервал его отец Павел. - Что случайностей в жизни не бывает. Хранит тебя Господь, несмотря на то что ты совершил тяжкое преступление. Жить то всё равно надо, детки, наверное, остались…
- Дети от меня отреклись, и правильно сделали, так что жить мне не для кого, - с трудом выговорил Борис. - Что я им скажу? Мамку вашу зарезал, а вы меня простите. Так что ли? - вдруг отчаянно закричал он.
В кабинет заглянул санитар, обеспокоенный шумом, доносившимся из–за двери, но, увидев спокойно сидящего отца Павла, удалился.
- Мучает она меня, - тихо одними губами проговорил Борис. - Каждую ночь приходит…
- Ты, сынок, не держи в себе это, выговорись, ведь так и до безумия недалеко, - сказал священник и взял собеседника за руку. - Расскажи мне о ней!
С тех пор, как Бориса арестовали, он ни с кем не разговаривал, а только односложно отвечал на вопросы, которые ему задавали следователи, врачи, сокамерники. Арестант молчал, смотрел мимо священника, туда, где за окном с толстой решёткой виднелся краешек леса, а из приоткрытой форточки пока ещё несмело дышала весна. Именно весной привёз он в родной посёлок красавицу Людмилу.
Батюшка сильно сжал руку Бориса и тот, будто очнувшись, неуверенно начал свой рассказ. Перед отцом Павлом будто листали страницы семейного альбома. Вот он, Борис с молодой женой у клуба с друзьями. Борис обнимает её сзади за плечи, и они счастливые стоят щека к щеке перед объективом. Красивой они были парой, завидовали, говорят им многие. Ох, и любил же он Люську! Никаких денег не жалел, чтобы одеть её лучше всех в посёлке. Работал на лесовозе, зарабатывал хорошо, чтобы семья ни в чём не нуждалась. А когда родила ему жена первого сына, помчался в город, долго ходил по магазинам в поисках подарка для любимой. Зашёл в ювелирный магазин и сразу увидел то, что ему было нужно – золотые серьги с голубым прозрачным камнем, точь–в-точь под цвет Люськиных глаз. По дороге домой твердил, чтобы не забыть, длинное название небесного камушка – аквамарин. Примерила Людмила серьги, и все ахнули – будто пролились из глаз две прозрачные голубые капельки и повисли на нежных розовых мочках.
Единственное, что отравляло их жизнь, была его ревность. Поначалу Людмила смеялась над этим, позже стала сердиться и надолго замолкала после ссоры, а в последнее время говорила со злостью: «Достал ты меня» - и посылала его по известному адресу. Накануне того страшного дня они решили квасить капусту, но Людмила пришла с работы хмельная и позже обычного. Она объяснила, что праздновала в коллективе, чей-то день рождения, и стала укладываться спать. Борис устроил скандал, обзывал жену обидными словами, но она молчала. Потом Борис сам приготовил ужин, накормил детей и лёг спать на диване. Ночью к нему подсела Люська.
- Мне плохо без тебя, я соскучилась, - сказала она виновато. Он посопротивлялся для порядка её ласкам, а потом сгрёб жену в свои горячие объятия.
Следующий день был выходным. Утром весело пили чай всей семьёй, потом притащили из сарая капусту и на кухонном столе начали её шинковать специальными длинными ножами. Заглянула Люськина подруга и отозвала жену в коридор. Она долго шептала ей что-то на ухо и замолкала при появлении Бориса. Потом Люська вдруг сказала, что не хватит соли, и засобиралась в магазин. Борису всё это показалось подозрительным, он потребовал объяснений, стал грязно ругаться. Гостья стеной встала между супругами.
- У тебя есть кто-то? - допытывался Борис, приблизив к Люське обезображенное ревностью лицо и отшвырнув подругу.
- Пошёл ты, знаешь куда… Достал своей ревностью. За солью я пошла, понял? За солью, - медленно проговорила жена. - Понял, идиот?
Борис наотмашь ударил Люську по лицу. Жена покачнулась, из носа потекла алая струйка, небесные камушки обагрились кровью, которую Люська стала размазывать по лицу. Искривлённый гневом Люськин рот, вдруг выплюнул на него те страшные слова, после которых всё потемнело у Бориса перед глазами, все движения стали казаться замедленными, а предметы огромными.
- Да, есть! Не тебе чета! Есть! Есть! - отчаянно кричала Люська и смеялась ему в лицо. Она запрокидывала голову от сотрясающего её какого–то неестественного, демонического хохота, окровавленный аквамарин дёргался на мочке, и Борис схватил нож…
Отец Павел надолго задумался, после того как Борис замолчал, а потом сказал, пристально глядя на собеседника:
- Не любовь это, о чём ты мне рассказал. Это страсть. Любовь-то доверяет и всё прощает. Ах, деточки, что наделали! А почему? - спросил он сам себя. - А потому, что жили бездуховно. Бесы вокруг вас хороводы водили, выждали наконец момент: в её уста бранные слова вложили, а тебе в руки нож… Одна минута и вся жизнь под откос! Жена в могиле, ты в тюрьме, дети сироты — вот итог вашей любви в кавычках! - Отец Павел встал, и зашагал по кабинету. - Натворил ты дел, сынок, но вижу, что тяжело переживаешь, раскаиваешься, это хорошо. Теперь не натвори большего. Самоубийство – клеймо на весь род! Подумай о сыновьях! Да и жене твоей помощь нужна. Плохо ей, она же тебе жаловалась! Кто её душе поможет, если не ты? - батюшка подошёл к окну, шире открыл форточку, словно ему не хватало воздуха. - В этой трагедии вы оба виноваты. Ты дал много воли супруге. Что за манера замужней даме без мужа, что-то там праздновать? А подруги эти, сплетницы, к чему? Раньше у женщин в подругах только близкая родня была. Никаких тайн друзьям-подругам не доверяли, духовник для этого существовал, которому исповедовались, и который советы давал полезные для души, - надавил отец Павел на последнее слово. - А нынче на радио письма пишут, в телевизоре семейные дела обсуждают!
В дверь заглянул санитар, сообщил, что скоро обед и больному пора в палату.
- Ты, сынок, наберись мужества жить. Много тебе надо сделать, чтобы вину свою искупить! - сказал отец Павел и прижал к себе поднявшегося со стула Бориса. - Мне слушать тебя больно, а каково тебе!
От непривычного сочувствия и искренней ласки Борис растерялся, а потом уткнулся батюшке в плечо и заплакал.
- Поплачь, поплачь, тебе легче будет! Молись каждый день, каждую минуту, чтобы Господь тебя простил. Некоторые в монастырь после освобождения уходят. Работай, деньги отсылай детям, хотя бы так им поможешь…
Батюшка гладил Бориса по плечу, и продолжал говорить:
- А за жену свою, Людмилу молись сугубо, чтобы Господь и её грехи простил. Если в лагере, куда тебя отправят, церковь будет, каждый день старайся свечу ставить об упокоении её грешной души. Ну, давай прощаться! Всё-таки этот твой рассказ я приму как исповедь и грех твой отпущу. За эпитимью прими тот срок, который тебе назначил суд, - заключил отец Павел. Он возложил на плачущего Бориса руки в поручах, прочитал над его головой молитву, потом дал поцеловать крест и Евангелие.
- Вот ещё что. Матушка моя кое-что собрала для тебя, бельишко, носки, рубашку. Возьми - не обижай. Мне разрешили, не бойся, - поспешно добавил батюшка, в ответ на протестующий жест арестанта.
Борис неуверенно взял свёрток с вещами, поверх которых лежала шоколадка и апельсин. Комок опять закупорил горло, от чего Борис не смог даже поблагодарить священника. Глотая слёзы, он вышел из кабинета.
Через несколько месяцев отец Павел получил от Бориса письмо, в котором заключённый сообщал, что он в колонии, работает и почти всё заработанное отсылает детям. Каждый день ставит свечу за убиенную рабу Божью Людмилу. После исповеди жена ему больше не снилась. Родители Бориса умерли, и у него остался только один родной человек, который когда-то выслушал и пожалел его – отец Павел.
© Елена Шилова
2010 год, январь