1. Текст 1.
«Француз принимал иное участие в этих делах... с ним через пять минут у меня завязался спор; он отвечал уклончиво, умно, не уступая, впрочем, ничего, и с чрезвычайной учтивостью. Я защищал республику и революцию. Старик, не нападая прямо на неё, стоял за исторические формы, как единственно прочные, народные и способные удовлетворить и справедливому прогрессу, и необходимой осёдлости.
— Вы не можете себе представить,— сказал я ему шутя,— какое оригинальное наслаждение вы доставляете мне вашими недомолвками. Я лет пятнадцать говорил так о монархии, как вы говорите о республике. Роли переменились: я, защищая республику,— консерватор, а вы, защищая легитимистскую монархию,— perturbateur de l'ordre publique [возмутитель общественного порядка (франц.). — Ред.].
Старик и англичанин расхохотались. К нам подошёл ещё один тощий, высокий господин, которого нос обессмертил «Шаривари» и Филиппон, — граф д'Аргу («Шаривари» говорил, что его дочь потому не выходит замуж, чтоб не подписываться: «такая-то, née d' Argout» [урождённая д'Аргу; игра слов: née — урождённая, nez — нос (франц.). — Ред.]). Он вступил в разговор, с уважением обращался со стариком, но на меня смотрел с некоторым удивлением, близким к отвращению; я заметил это и стал говорить на четыре градуса краснее.
— Это презамечательная вещь — сказал мне седой старик. — Вы не первый русский, которого я встречаю с таким образом мыслей. Вы, русские, или совершеннейшие рабы царские, или — passez-moi le mot [простите за выражение (франц.). — Ред.] — анархисты. А из этого следствие то, что вы ещё долго не будете свободными [Суждение это я слышал потом раз десять — Авт.].
В этом роде продолжался наш политический разговор.
Когда мы подъезжали к Марсели и все стали суетиться о пожитках, я подошёл к старику и, подавая ему свою карточку, сказал, что мне приятно думать, что спор наш под морскую качку не оставил неприятных следов. Старик очень мило простился со мной, поострил ещё что-то насчёт республиканцев, которых я, наконец, увижу поближе, и подал мне свою карточку, Это был герцог де Ноаль, родственник Бурбонов и один из главных советников Генриха V.
Случай этот, весьма неважный, я рассказал для пользы и поучения наших герцогов первых трёх классов. Будь на месте Ноаля какой-нибудь сенатор или тайный советник, он просто принял бы мои слова за дерзость по службе и послал бы за капитаном корабля.
Один русский министр [Знаменитый Виктор Панин — Авт.] в 1850 г. с своей семьёй сидел на пароходе в карете, чтоб не быть в соприкосновении с пассажирами из обыкновенных смертных. Можете ли вы себе представить что-нибудь смешнее, как сидеть в отложенной карете... да ещё на море, да ещё имея двойной рост?
Надменность наших сановников происходит вовсе не из аристократизма, — барство выводится; это — чувство ливрейных, пудреных слуг в больших домах, чрезвычайно подлых в одну сторону, чрезвычайно дерзких в другую. Аристократ — лицо, а наши — верные слуги престола — вовсе не имеют личности; они похожи на павловские медали с надписью: «Не нам, не нам, а имени твоему». К этому ведёт целое воспитание: солдат думает, что его только потому нельзя бить палками, что у него аннинский крест, станционный смотритель ставит между ладонью путешественника и своей щекой офицерское звание, обиженный чиновник указывает на Станислава или Владимира — «не собой, не собой... а чином своим!»».
Герцен, А. И. Былое и думы. Герцен, А. И. Былое и думы. — Герцен, А. И. Сочинения. В 30 тт. Т. 10. М.: Издательство Академии наук СССР. 1956. Сс. 20 — 22.
2. Этот разговор с французом выявляет двух подлинных людей, две истинных человеческих личности: француза и русского. Тогда как строение российского общества свидетельствует, что его составляют не личности, а лишь особи на различных ступенях пищевой пирамиды.
Истинное изображение — это изображение истины. Вот почему Ф. М. Достоевский хотя и подлинный художник, но А. И. Герцену проигрывает как раз в выборе предмета изображения. Герои Ф. М. Достоевского — мещане, то есть недолюди, недоличности. Сравните с французом-собеседником или русским автором хотя бы капитана Игната Тимофеевича Лебядкина или провинциальную даму провинциального полусвета Настасью Филипповну Барашкову, вам сразу станет ясно, где подлинные люди, с которыми можно общаться свободно, а где какие-то огрызки, недоедки и недоделки людей, под огрызанность, недоеденность и недоделанность которых надо специально подлаживаться, и делать это всякий раз случайным образом в этом мире случайных недолюдей, чтобы хоть чего-то от них добиться, непрерывно мучаясь при этом немым вопросом: зачем я там, среди этих странно нецелых, среди эти откровенно покоцанных?
3. Вот как аристократу, — впрочем изрядно обломанному жизнью, но превращающемуся не в получеловека, а в цельного зверя, — приходится общаться с мещанином.
Текст 2.
«Дом, до которого дошёл Николай Всеволодович, стоял в пустынном закоулке между заборами, за которыми тянулись огороды, буквально на самом краю города. Это был совсем уединённый небольшой деревянный домик, только что отстроенный и ещё не обшитый тёсом. В одном из окошек ставни были нарочно не заперты и на подоконнике стояла свеча — видимо, с целью служить маяком ожидаемому на сегодня позднему гостю. Шагов ещё за тридцать Николай Всеволодович отличил стоявшую на крылечке фигуру высокого ростом человека, вероятно хозяина помещения, вышедшего в нетерпении посмотреть на дорогу. Послышался и голос его, нетерпеливый и как бы робкий:
— Это вы-с? Вы-с?
— Я, — отозвался Николай Всеволодович, не раньше как совсем дойдя до крыльца и свёртывая зонтик.
— Наконец-то-с! — затоптался и засуетился капитан Лебядкин, — это был он, — пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его разверну здесь на полу в уголку, милости просим, милости просим.
Дверь из сеней в освещённую двумя свечами комнату была отворена настежь.
— Если бы только не ваше слово о несомненном прибытии, то перестал бы верить.
— Три четверти первого, — посмотрел на часы Николай Всеволодович, вступая в комнату.
— И при этом дождь и такое интересное расстояние... Часов у меня нет, а из окна одни огороды, так что... отстаёшь от событий... но, собственно, не в ропот, потому и не смею, не смею, а единственно лишь от нетерпения, снедаемого всю неделю, чтобы наконец... разрешиться.
— Как?
— Судьбу свою услыхать, Николай Всеволодович. Милости просим.
Он склонился, указывая на место у столика пред диваном.
Николай Всеволодович осмотрелся; комната была крошечная, низенькая; мебель самая необходимая, стулья и диван деревянные, тоже совсем новой поделки, без обивки и без подушек, два липовые столика, один у дивана, а другой в углу, накрытый скатертью, чем-то весь заставленный и прикрытый сверху чистейшею салфеткой. Да и вся комната содержалась, по-видимому, в большой чистоте. Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло и пожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий: слишком заметно было, что он ещё сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и в какой всего выгоднее было бы прямо попасть.
— Вот-с, — указал он кругом, — живу Зосимой. Трезвость, уединение и нищета — обет древних рыцарей.
— Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
— Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё погубил! Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий — ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совестей. Даже стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?
Ночью дую без ночлега,
Днём же, высунув язык, —
по гениальному выражению поэта! Но... вы так обмокли... Не угодно ли будет чаю?
— Не беспокойтесь.
— Самовар кипел с восьмого часу, но... потух... как и всё в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь... Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не спит».
Достоевский, Ф. М. Бесы. Роман. — Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 10. Л.: «Наука», Ленинградск. отд. 1974. Сс. 206 — 207.
2021.01.13.