Для разгадки волшебства "Ста лет одиночества" достаточно прочитать автобиографию Маркеса "Жить, чтобы рассказывать о жизни": мировой шедевр литературы – отголоски воспоминаний авторского детства.
Совершенно неуместно параллелить южноамериканский магический реализм с воспоминаниями советского филолога, специалиста по творчеству Чехова. Но, перечитывая Александра Чудакова и его "Ложится тьма на старые ступени" в моем сознании два континента становится ближе, а Чебачинск – будто городок побратим Макондо.
Чудакова можно цитировать каждой главой, но сегодня по настроению – этот отрывок:
Всякий раз, когда Антон видел кирпич или слово "кирпич", он вспоминал Ваську Гагина, который это слово писал так: кердпич. Слово исчерчивалось красными чернилами, выводилось на доске. Васька всматривался, вытягивал шею, шевелил губами. А потом писал: "керьпичь". Когда учительница поправляла: падежи не "костьвенные", а косвенные, Васька подозрительно хмурил брови, ибо твёрдо был уверен, что названье это происходит от слова "кость"; Клавдия Петровна в конце концов махнула рукой. Написать правильно "чеснок" его нельзя было заставить никакими человеческими усилиями – другие, более мощные силы водили его пером и заставляли снова и снова догадливо вставлять лишнюю букву и предупредительно озвончать окончание: "честног".
Из своего орфографического опыта он сделал незыблемый вывод: в русском языке все слова пишутся не так, как произносятся, причём как можно дальше от реального звучания. Все исключения, непроизносимые согласные, звонкие на месте произносимых глухих, безударные гласные – всё это бултыхалось в его голове, как вода в неполном бочонке, который везут по ухабам, и выплёскивалось с неожиданной силой.
В четвёртый класс измученная Клавдия Петровна перевела Ваську с переэкзаменовкой по русскому языку. Васькин дядька (родителей у него не было) отчесал его костылём. И пообещал повторить воспитание осенью, если Васька не перейдёт в следующий класс.
Надо было Ваську выручать. Мы стали писать с ним диктанты. Результат первого был ошеломляющим. В тексте из ста слов мой ученик сделал сто тридцать ошибок. Дед посоветовал, проработав их с Васькой, ту же диктовку повторить. Васька сделал сто сорок. Дед сказал, что за тридцать пять лет преподавания такого не видывал – даже в партшколе и на рабфаке. Мне тоже с тех пор приходилось читать разные тексты – заочников, слушателей ветеринарных курсов, китайцев, вьетнамцев, студентов с Берега Слоновой Кости, корейцев. Ничего похожего не было и близко. Думаю, и не будет. Васька был гений и как всякий гений был неповторим. Где, чья изощрённая фантазия додумалась бы до таких шедевров, как "пестмо", "педжаг", "зоз–тёжка"? Когда и кто бы ещё смог "абрикос" превратить в "аппрекоз"?..
Но прославился Василий не своей орфографией, с которою был знаком лишь узкий круг. Славу ему принесло художественное чтение стихов – его главная страсть.На уроках он о чём–то думал, шевеля губами, и включался только когда Клавдия Петровна задавала на дом читать стихотворение.
— Назуст? — встрепёнывался Васька.
— Ты, Вася, можешь выучить и наизусть.
Он выступал на школьных олимпиадах и смотрах. На репетициях его поправляли, он соглашался. Но на сцене всё равно давал собственное творческое решение. Никто так гениально–бессмысленно не мог расчленить стихотворную строку. Стихи Некрасова
Умру я скоро.
Жалкое наследство,
О родина, оставлю я тебе
Вася читал так:
– Умру я скоро – жалкое наследство! – и, сделав жалистную морду, широко разводил руками и поникал головою.
"Отрывок из "Евгения Онегина" "Уж небо осенью дышало", который во втором классе учили наизусть, в Васиной интерпретации звучал не менее замечательно:
Уж реже солнышко блистало,
Короче: становился день.
После слова "короче" Вася деловито хмурил свои густые тёмные брови и делал рубящий жест ладонью, как завроно Крючков.
Энергичное обобщение в стиховой речи Вася особенно ценил. Строку из "Кавказа" "Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады" он сперва читал без паузы после первого слова (его он, естественно, принимал за "вообще"). Но Клавдия Петровна сказала, что у Пушкина после него стоит восклицательный знак, а читается оно как "вотще", то есть "напрасно". Вася, подозрительно её выслушав (учителям он не доверял), замечанье про "вотще" игнорировал, про паузу принял и на олимпиаде, добавив ещё одну домашнюю заготовку, прочёл так: "Вааще – нет ни пищи ему, ни отравы!".
В "Родной речи" были стихи:
Я – русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я её пою.
Я – русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.
Вася, встав в позу, декламировал с пафосом:
Я русский человек – и русская порода!
И гулко бил себя в грудь.
По эффекту это было сопоставимо только с выступленьем на районной олимпиаде Гали Ивановой, которая, читая "Бородино", при стихе "Земля тряслась, как наши груди" приподняла и потрясла на ладонях свои груди – мощные, рубенсовские, несмотря на юный возраст их обладательницы.
Шедевром Васи было стихотворение "Смерть поэта": "Погиб поэт – невольник! Честипал! Оклеветанный! – Вася, как Эрнст Тельман, выбрасывал вперёд кулак. – Молвой с свинцом!" Дальнейшую интерпретацию текста за громовым хохотом и овацией разобрать было невозможно. Васька был гений звучащего стиха.
Его пробовали исключать из списка участников очередной олимпиады. Но на совещании директоров школ–участниц завроно Крючков неизменно спрашивал директора нашей школы: "А этот, поэт–невольник, будет что–нибудь декламировать?". И Гагина срочно вписывали обратно.
Прозвище у Васьки было "Восемьдесят Пять". Почему – никто не знал. Но Ваське оно чем–то очень подходило.