ФУАД ЯЗДЖИ ( Fouad Samier Yazji).
Главы 1,2,3 читать здесь по ссылкам.
Это произошло с Морадом год назад.
Через год то же самое произошло с Нидалем, но – похоже было – Нидаль переносил разрыв с Наташей тяжелее, чем Морад.
…Всегда этот утренний туман вызывает чувство тоски, - думал Нидаль, глядя из окна класса на окрестности, погруженные в молоко. Окно было границей мира, по ту сторону которой царила странная смесь из паров и духов. Сердце его давила тяжесть, душу саднила неизбывная тоска. Взгляд Нидаля терялся в тумане, и ему казалось, что он подходит к жилым домам, к полям, стоит перед церковью, потом смотрит на могилы и говорит сам себе: в этих домах живут люди, на тех полях они выпасают скот; эта церковь предназначена для молитвы, а кладбище – для мертвых; и однако весь город в целом – для чего он, жизнь человека – во имя чего? Нидаль задавал себе эти вопросы, и ему начинало казаться, что он перенесся в глубокую древность; что вокруг почти нет людей кроме него; вокруг – пустынная равнина и берега, на которые не ступала нога человека. И вот он смотрит на небо и горы и спрашивает: кто я? Для чего я здесь? И почему я не могу отогнать тоску и просто встать и отправиться добывать средства к существованию?
Весь урок русского языка он просидел угрюмый, удивив учительницу молчаливостью; он смотрел в туман за окном и на вопросы отвечал односложно. Был погружен в нескончаемую думу, и еще до звонка она спросила его:
- С тобой все в порядке?
Он ничего не ответил… Не рассказывать же ей о комплексе одиночества, который так усилился в последнее время, сделав жизнь вдали от родины непереносимой? Не говорить же о Наташе или о том, что постоянные потери почти свели с ума, - он мог бы, конечно, пригласить учительницу покачаться вместе с ним на волнах панического ужаса и, может быть, высадиться на берег безумия…Как же горька жизнь того, кто вырос, созрел и увял, и приблизился к смерти, так и не поняв, зачем он живет!.. Вскоре прозвенел звонок, и учительница ушла, а вместе с ней ушли латиноамериканцы, и остались только арабы: кроме Нидаля – коммунист Захир и христианин-Филипп, и художник-ницшеанец Морад из Сирии. И вот они трое смотрели на Нидаля, словно видели его впервые… Да и правда, поведение его казалось им всем беспрецедентным, а лицо – необычно бледным и растерянным. А он не знал, что сказать, и произнес, не обращаясь ни к кому:
- Человек не ведает, зачем ему подарили жизнь, что уж говорить о том, как прожить ее правильно.
Никто не проронил ни слова, и все трое смотрели на него так, будто он был непонятно откуда явившимся привидением. А он закончил весьма нелогично:
- Землю бросили во власть слепых сил, инстинктов, миллионов обезьян, но человек вымирает… Чего стоит его жизнь? - Нидаль помедлил и добавил еще более тоскливо:- Счастлив или несчастен человек, но вот зачем он такой или другой? Это меня и мучает.
Филипп встал и пересел рядом с Нидалем, и сказал спокойно:
- «Никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем или умираем, - всегда Господни». Так писал апостол Павел.
Эти слова явно не понравились Захиру, который тоже подсел к Нидалю и напомнил ему:
- Будь сильным… И помни о твоем долге. Знаешь ли ты хоть одну цивилизацию, которая утвердилась бы сразу, в ходе жизни одного поколения? Нет; к сожалению, миллионам приходится страдать без надежды на победу, происходят многократные откаты и падения, и лишь постепенно утверждается всемирное государство, распространяющее безопасность на все человечество. Именно мы и строим это государство, не забудь! «Мы наш, мы новый мир построим…»
С этими словами не мог согласиться Морад, который тоже приблизился, так что все трое образовали кольцо вокруг Нидаля. Морад знал, что у Нидаля произошел разрыв с Наташей, а вот Нидаль о связи его с той же Наташей, кажется, не подозревал. И Морад не собирался откровенничать с ним, вместо этого он процитировал Ницше:
- Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью…Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка…
Филипп, однако, не мог оставить все сказанное другими без возражения:
- Брат мой, и еще сказано в Библии: все суета в этом мире…
- Это как же так? – возмутился Захир. – «Все суета» это значит, у жизни нет смысла, но, если бы у нее не было смысла, разве могли бы мы так мучиться от того, что барахтаемся в ее грязи?
- Чти Бога и заповеди Его, - развел руками Филипп.
И опять Морад вклинился, заговорил убежденно:
- То, что вы оба проповедуете, лишь глубже ввергает его в безнадежность, а я напоминаю, следом за Ницше, о необходимости для человека преодолеть самого себя. Это сильно отличается от проповеди Филиппа, призывающего к отвержению мира. Христианство это тот же социализм, ибо оно проповедует равенство, а Ницше заявил: «справедливость требует отказаться от равенства, ибо люди не равны. Жизнь это подъем на вершину, и нельзя приравнивать идущего вверх к спускающемуся. Страсть к равенству, быть может, есть скрытое отрицание жизни и желание самоубийства».
Нидаль продолжал молчать, как если бы не понимал, что происходит вокруг него; жизнь для него была сейчас подобна туману за окном. Филипп гнул свое:
- Большинство гоняется за мирскими благами, а Мессия стонет на кресте… Он стучится в двери – измученный, бледный, исхудавший, и никто не хочет проявить к Нему доброту. Они заняты бесконечной болтовней, пьянствуют или зевают от скуки, - но пробуждение неотвратимо. Неизбежно истинный избранник откроет стучащему, омоет его раны и введет внутрь, и напомнит всем, что они – подзаконны, что наш долг – установить связь между человеком и Богом. Это и даст нам счастье, а не вопрошания о том, зачем мы живем.
- Нет! – перебил его Морад. – Счастье поднимающегося на вершины состоит в доведенном до крайности желании того, что называют мудростью; а мудрость, в свою очередь, хочет от нас доведенного до конца мужества, ибо мудрость это женщина, а женщине нравятся безжалостные бойцы.
Захир махнул рукой:
- Тьфу! Как вы оба невыносимы с вашей метафизикой! А в мире – миллиарды голодных, и никто о них не прольет ни слезинки, никто даже не вспоминает о них – за исключением обожравшихся американцев, которые помогают голодным в целях саморекламы.
Морад заметил:
- В Эфиопии массовые смерти от голода начались как раз при марксистах.
…Нидаль еще больше помрачнел, так что его лицо осунулось, а Филипп вновь процитировал Евангелие:
- Сказал Иисус: «Придите ко мне все трудящиеся и обремененные, и Я успокою вас».
- …Палестина истекает кровью! – гнул свою линию Захир. – Ограбленные бывшие колонии Португалии – Мозамбик, Ангола, Бразилия – взывают о помощи.
Морад произнес:
- Однажды уголь спросил у алмаза: «Откуда у тебя эта прочность? Ведь мы с тобой из одного материала…» И услышал ответ: «А я вопрошаю тебя, брат: откуда у тебя эта хрупкость?»
Филипп воскликнул задрожавшим голосом:
- Спаситель стучится у дверей – неужели ты Его не впустишь?
- «Мы наш, мы новый мир построим…» - это, конечно, пропел Захир.
Морад сказал – и это прозвучало примирительно:
- Человек должен сначала посеять то, что позже взойдет под именем его мыслей.
…Так они говорили и говорили, а Нидаль молчал – подавленный, потерянный, переживающий очередное тяжкое поражение своей жизни.
…Собственно, это часто бывало с ним еще до разрыва с Наташей; нередко простейший вопрос уводил его в целую чащу разветвляющихся тропинок, по которым свернуть можно было в любую сторону: ведь все было разрешено! Эта бесконечность выбора и угнетала его, не давая спать по ночам; он мучился от того, что ничто не было определено, ни в чем не было уверенности. А главное, не найти было выхода из этой тоски. В такие дни он спасался возле реки… Там он лил слезы как дитя и долго шагал по безлюдному берегу, словно стремясь уйти от опасности, потом садился прямо на гальку, смотрел на волны и чувствовал, как слезы высыхают на щеках, стягивая кожу.
Особенно часто эта мелодия накрывала его в начале осени, когда ветер срывал с ветвей желтые листья и бросал их на плачущие тротуары, и печаль начинала свою игру, соблазнительно притрагиваясь к его сердцу, и он позволял ей проникнуть в душу, как входят в нее спокойные грустные мотивы. С этой странной душевной болью он отдавал себя во власть осени; бродил по улицам, и ничто так не отвечало его печали, как медленно сыплющий мелкий дождь – словно небо падало на город. И он в одиночку уходил в поля, и желтый лист, прилипший к шее, вдруг напоминал ему, что и он так же увянет и умрет. Листья плавали в канавах, и туман окутывал кусты и скрадывал очертания берегов, и очень быстро сгущалась тьма, и Нидаль спрашивал себя: для чего я здесь, среди этих призраков? И ведь каждый год это повторяется, приближается зима, и перелетные птицы летят над холмами, и ты смотришь на голые деревья, и тоске твоей нет конца.
…В тот день после разговора вчетвером он шел по берегу реки очень долго; так далеко он раньше не заходил. Он словно искал разгадку этой земли и этих пепельных волн и увядшей травы. Сначала туман сделал бесплотными очертания оставшихся далеко позади городских домов, потом на горизонте уже не было ничего кроме тяжелых туч, которые опускались все ниже, и порывы ветра качали редкие деревья и хлестали по лицу.
Его ноги мяли поблекшую траву, и он шел и шел вдоль воды, сам не зная, куда идет… Печальную реку накрыл туман, с неба сыпался медленный дождь, от которого голову Нидаля прикрывала кепка, а руки он прятал в карманах. Были деревья, облака и птицы; холмы и ветер; и тревожное эхо, и тревога дней, и тревога ветров.
Он поднял голову к небу. Птицы снялись в этом году рано, улетали над холмами; а вскоре зима сделает равнины совсем пустыми: местом встреч пространств и дождей. …Как бы я хотел, о река, течь вместе с тобой куда-то к концу земли и никогда не возвращаться, никогда…
Вдали он увидел дерево, стоящее на отдалении от леса, его ветви гнулись под ветром, и Нидаль обрадованно поспешил к этому дереву, уже издали обращаясь к нему: ну, скажи что-нибудь! Здесь только ты и я, туман и холод, на нас налетает ветер… Так скажи что-нибудь, милое дерево! Дождь хлещет, вымочил насквозь поля, сады и виноградники; здесь никого нет кроме нас с тобой, и я счастлив, именно счастлив, после долгих месяцев сексуальной зацикленности.
Он долго стоял под деревом, наблюдая за чудом дождя, потом вновь зазвучал в ушах вопрос: что я здесь делаю? Заблудился в пространствах, ветрах и травах… И он вернулся к реке и, увидев ее воду, воскликнул из глубины сердца: О провидение, дай мне увидеть хотя бы единый раз, на один день, один-единственный день, истинную радость![6]
…Итак, был только он, и река, и время; и ноги вели его в загадочную даль - таинственную и ласково манящую. Дождь хлестал по его кепке и куртке, а он улыбался и радовался тому, что никто не видит его в этом тумане. Если бы вода знала мою жажду, если бы деревья с желтеющими листьями знали о моих мучениях… Куда же вы скользите. мои думы, куда течешь ты, река? Я иду за тобой без рассуждений, и пусть поглотит меня ветер и отхлещет буря. На родине все уже забыли обо мне… А здесь я стал для деревьев своим, и канавы привыкли к моим ошибкам, и рукам моим тепло в карманах, я иду, и чайки кружат надо мной и над рекой, их тел касается волна, и за ними гонится пепельное небо.
Нидаль дошел до речного дебаркадера, на котором не было ни души; по-прежнему были только его шаги и дымка дождя. А он и не хотел, чтобы кто-то нарушил его одиночество, вырвал бы его из его дум: пусть и дальше дождь ласкает плоскость реки, трогает его лицо и проникает глубоко в душу. Возьми же меня с собой, о река! Но она не слышала его призыва. Унесите меня, текущие воды! – Так шептали его губы, и глаза его бежали по волнам в даль, туда, где вода превращалась в небо.
Он далеко ушел от города, так что и не понимал, где он. Шел уже прочь от реки, заметил вдали лес и свернул к нему. Грусть окутывала его думы так же, как туман эти поля. А как вообще проникает в нас печаль? Он не столько размышлял, сколько вздыхал. Одиночество… Я иду в одиночестве. Я смеюсь в одиночестве. Есть лишь погруженность в мысли, чужой смех на улице, и тоска, и бесприютность… Неустроенность без конца. И вновь налетела буря пугающих вопросов: кто я? Зачем я живу? Боже мой, как настойчиво это тоскливое непонимание, буквально пульсирующее в венах и гложущее сердце! Почему меня преследуют эти вопросы, сплетая вокруг моей души странную клетку? Он шел к лесу, как бы ища в нем спасения, душа его рвалась к деревьям, и он ожидал, что вот-вот его дух успокоится под их сенью. Как влюбленный, стремящийся к предмету первой любви, он шагал вперед, топча траву, но сказочные зеленые великаны вдруг показались ему миражом: он приближался к ним, а они отдалялись. И ветер начал дуть ему в лицо, а потом путь преградила глубокая канава, он свернул вдоль нее, но она уходила к горизонту – и вновь тоска начала грызть сердце Нидаля, он посмотрел на птиц, перекликающихся в небе… Они как бы помогали ветру и канаве, не давая ему дойти до деревьев. Эти черные птицы вылетали из леса, вились перед его лицом и вновь возвращались во тьму под ветвями. И он бросил последний взгляд на лес и повернул прочь, как тот, кто окончательно похоронил мечту. Позади послышался сильный шум ветвей; он оглянулся: лес уже казался черным в скудном свете, который остался от угасающего дня.
…Тут в его сознание врезался гром, пробудивший его от безумия: от поиска странных тайн, кроющихся в природных объектах… Ветер шумел, и река ворчала, и Нидаль теперь уже не отдалялся от ее берега. Дождь усилился, и в его струях он упорно шел вдоль реки обратно к городу; наконец, осталось пересечь одно поле, которое размокло под дождем, и ноги сильно в нем вязли.
…Всему бывает конец, и он добрался до комнаты в общежитии, сорвал с себя одежду и упал в кровать. Он не был обессилен, но чувствовал себя так, будто душа его превратилась в грязную тряпку. Накрылся с головой одеялом… Не промерз, но казалось ему: дух его заперт в ледяном ущелье. И пульсировали вопросы: что такое этот мир? Как он сохраняет устойчивость? Я – капелька того дождя, что заливает огромные просторы. Крупица масла на океанских волнах. Я ничего не способен сделать, и море не чувствует моего присутствия. Неожиданно его сморил сон, и он вновь увидел себя возле реки, потерянно кружащим в тумане меж холмов, полей и деревень, идущим вдоль домов без надежды и утешения; он стучит в двери, и никто не открывает; он один между ледяных холмов. Он спрашивает о чем-то реку, но она молчит, он смотрит в небо и плачет, он ищет освобождения, но вновь натыкается на страшные вопросы: «Кто я? И зачем я живу?» Повсюду поднимается туман фиолетового цвета, прилипает к его лицу, а вокруг него – какие-то холмы, и река молчит, молчит и смотрит на него как бы с насмешкой.
Да, теперь от ее волн доносится явный смех… Он говорит: «Мне грустно, река, я скорблю. Глаза мои устали от миражей, от богини, от шири пространств». Так бормотал Нидаль в полусне… Его разбудил разговор двух русских студентов, с которыми он делил комнату:
- Он бледный как покойник!
- Может, заболел? Ты посмотри на его одежду…
И Нидаль погрузился в еще более глубокий сон.
Продолжение романа Часть 2. Глава 1. Читайте здесь.
_____________________________
Об авторе:
ЯЗДЖИ ФУАД
[р. 1959]. Сирийский прозаик, публицист, переводчик. С 1982 по 1988 г. учился в СССР, после возвращения в Сирию выпустил первые романы: Шанс на мираж [2000], Зубы мертвого человека [2010]. После начала гражданской войны в Сирии был вынужден эмигрировать в Германию, где живёт по настоящее время. Опубликовал еще два романа на арабском языке: Семь молитв любви [2017], Синяя Волга [2018]. Его роман Семь молитв любви переведен на английский язык и опубликован в США, на русском Ф. Язджи публикуется впервые.
Если есть интерес к этому роману, сообщите в комментариях. Я буду его публиковать дальше, даже для одного человека.
Продолжение романа Часть 2, глава 1 читайте здесь
______________________________
[1]Назым Хикмет Ран (1902 – 1963) – турецкий писатель, общественный деятель, коммунист (прим. перев.).
[2]Бадр ад-Дин – турецкий философ социалистического направления, писавший о необходимости отмены классовых и религиозных барьеров (прим. автора).
[3] В советских вузах редко заваливали студентов-иностранцев, и у некоторых бесстыдство доходило до того, что они хвастались, будто сдали экзамен, не зная даже названия предмета (прим. автора).
[4] Уильям Дюрант (1885 – 1981) – американский философ, наиболее известен как автор 11-томной «Истории цивилизации» (прим. перев.).
[5] Здесь и далее Морад цитирует книгу Ницше «Так говорил Заратустра» (прим. автора).
[6] Слова Бетховена (прим. автора)