Роман ФУАД ЯЗДЖИ.
Общежитие в Волгограде было старым пятиэтажным зданием, похожим на то общежитие в Пятигорске, где Нидаль жил еще два года назад. Там не было ничего особенного кроме вида на гору Бештау, а здесь – ничего хорошего кроме близости к Волге. В каждой комнате жило четверо, как правило, из одной страны. Грязные туалеты в концах коридоров изобиловали тараканами; комнаты и кухни были не лучше. Душевая располагалась в подвале и не была разгорожена на кабинки, так что ты стоял под душем и видел таких же голых, как ты, моющихся без всяких церемоний, - негры, русские, азиаты, все вместе. Арабы воспринимали такое положение дел как неизбежность – за исключением Филиппа из Иордании, того самого, который все искал встреч с местными христианами. Он ходил в городскую баню, где душ имел индивидуальные кабинки. Кстати, в общежитии входы в женский и мужской душ находились рядом, и из женского постоянно слышались голоса и плеск воды, дверь туда была открыта, так что, если бы кому-то пришло в голову заглянуть туда, он бы оказался прямо среди голых девушек, такое случалось и вовсе не ввергало девочек в панику. Они активно изгоняли любопытного, говоря, как ему не стыдно.
Среди иностранцев было совсем мало убежденных коммунистов; большинство приехали сюда и добились стипендий какими-то непонятными путями. Ливанец Захир был один из немногих идейных.
…Когда Нидаль подошел к общежитию, ему навстречу попались твое милиционеров, выходящих из него. В свою комнату он поднялся совсем без сил, желая одного: упасть на кровать и заснуть, забыть о Наташе. Однако те двое русских студентов, с которыми он делил жилье, играли в карты с пришедшими к ним друзьями, и Нидаль в раздражении вышел, потащился к Захиру.Найдя того в одиночестве, не сдержался:
- Захир, здесь случайно не сумасшедший дом?
Он устало сел в кресло и закрыл глаза. Ливанец встал, вглядываясь в него, потом сел с другой стороны столика лицом к лицу с Нидалем.
- Похоже… Но что с тобой сегодня?
- Сам не знаю… Нечто вроде угрызений совести, в сочетании с тоской по дому и просто с душевной тяжестью.
- Болезнь не представляет ничего нового, - ответил Захир, - так же как и лекарство. Мы это с тобой уже проходили… Возвращайся в партийное товарищество! Вспомни о своей миссии: представь, что у тебя в руках фонарь, рассеивающий всю тьму арабской ночи.
- А ты-по-прежнему рассуждаешь как Павел Корчагин? О, наивность… Но по какой-то причине подобные речи меня успокаивают.
Захир пристально взглянул в глаза Нидаля:
- Это я наивен?!
- Конечно! Кто серьезно верит в социализм при Горбачеве? Большевистская революция была голубком, который вспорхнул в знак прощания с веками неравенства, королей и князей. Он возвестил о начале нового мира, но оказался всего лишь иллюзией.
- А какие претензии у тебя к Горбачеву? –Захир пожал плечами. – Он сделал гласность принципом работы госаппарата, он выдвинул лозунг ускорения, он занят тем, что вливает свежую кровь в управленческую элиту.
- Слишком свежую! – с горечью заметил Нидаль. – Как ты объяснишь отставку Громыко и четырех других членов высшего руководства? Я уверен, что через пару лет в мире останется единственный коммунист, и это будешь ты.
- А я напомню тебе, - сказал Захир, - одно стихотворение Назыма Хикмета[1], в котором герой беседует с шейхом Бадр ад-Дином[2] в парусной лодке, недвижимой среди ночного моря. Герой говорит:
«О Бодр ад-Дин!
На паруса смотрю
И вижу я: недвижные они.
Над мачтой звезды в небе,
И такая тишь…
Ни ветерка, ни даже плеска волн…
Ужели море навсегда заснуло?»
И рассмеялся коротышка-шейх,
Чья борода была длиннее его роста:
«Ты не смотри,
Что море спит сейчас.
Оно проснется…
Еще как проснется!»
- Неужели ты забыл, - продолжал Захир, - как мы вместе с тобой читали эту касыду во время нашей первой встречи в Москве? Как мы с тобой высмеивали павших духом и повторяли, что мы-то никогда не изменим нашим убеждениям, пусть даже ни одного коммуниста не останется? Как мы говорили, что ничего не нужно кроме радости этой встречи в цветущей столице СССР? Ты забыл? А я – видишь – прослезился.
Нидаль оперся локтями о столик и спрятал лицо в ладонях, и сказал спокойно:
- Много воды с тех пор утекло, да и сейчас под мостами бурный поток. Мы узнали такое, о чем даже не подозревали… Видел ли ты во всем мире хоть одну страну, где нанимают машину скорой вместо такси? Найдешь ли страну, где студент успешно сдает экзамен, ни разу не взяв в руки учебник?[3] Видел ли ты страну, где женщина идет за иностранцем лишь потому, что тот показал ей пачку американских сигарет? И мы задаемся вопросом: это и есть строй, во имя которого советские атомные боеголовки нацелены на весь мир? Экономически они – нуль.
- Но мы знаем, - ответил Захир, - и объемы помощи, которую они оказывают Третьему миру. А нехватка средств вызвана затратами как раз на вооружение для защиты советского строя.
Нидаль резко перебил его:
- Давай все-таки признаем преимущества частной собственности: только она и заставляет людей на Западе работать на пределе сил. Включается личный интерес, толкающий к изобретениям и помогающий выдержать нечеловеческие нагрузки… А русские, как всем известно, работают не больше трех часов в день, остаток восьмичасового рабочего дня они просто волынят.
- Они хотели поднять сознательность работника, - ответил Захир, - надеялись, что он будет трудиться, исходя из чувства долга. Лозунг «воспитания нового человека» является одним из принципов этого государства. Они не хотят строить цивилизацию пиратов, колонизаторов и рабов. Это же базовый принцип марксизма-ленинизма, неужели ты забыл?
На лице Нидаля отразилось удовлетворение:
- Вот мы и пришли к сути дела: «воспитание нового человека». Задача благородная до святости, ибо все государства основывались на ограблении и не могли существовать без рабов, как это показал Уил Дюрант[4]. Но сколько же должно длиться это воспитание нового человека, чтобы он стал ангелом, пекущимся о брате своем и об отечестве так же, как о себе? Тут требуется полмиллиона лет, столько же, сколько заняло превращение обезьяны в человека! Ты скажешь: «не беда» - но у русских нет такого времени; Запад год за годом наращивает богатство, и говорят даже, что доход Америки в пятьдесят раз больше советского. Они уже готовятся к звездным войнам, а СССР, по признанию одного влиятельного политика, «стоит на грани банкротства». Раньше или позже советское государство рухнет, дорогой мой, и никакой возможности воспитать нового человека у них нет. Ты сам это увидишь и вспомнишь мои слова: их распнут, как распяли Христа. Останутся лишь воспоминания, ибо, как сказал Казандзакис, почва Земли сурова, и жалко таких семян, они не выживут. Останется память, как о Парижской коммуне, и опыт, которым, быть может, воспользуются, когда человек перестанет быть хищником.
- Мне ничего не остается, - сказал Захир, - как повторить тебе слова Назыма Хикмета о море: «оно проснется, еще как проснется»… Кстати, не забудь, - добавил он, - что учишься ты бесплатно, а стипендию тебе дает советский народ, так что ты до некоторой степени его должник.
- Кто ест хлеб султана, тот воюет за него?
- Естественно. Как гласит арабская поговорка: «кого кормишь фиником, того гоняешь кнутиком».
- Но это значит, что ни о каком новом человеке нет речи.
- Эры коммунизма мы достигнем нескоро, - ответил Захир, - но, если ты сейчас перестанешь вносить твой вклад, это не спасет тебя от мук, на которые ты жалуешься. Поэтому возвращайся к нам и давай возьмемся за руки и споем как прежде: «Мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот станет всем».
- Мечта слаще реальности… - задумчиво произнес Нидаль. –Но, как сказал Маяковский, «любовная лодка разбилась о быт»…
Тут в комнату вошли те трое ливанцев, с которыми делил жилье Захир, и один из них объявил:
- Обокрали комнату «Великого праведника».
- Унесли все, даже домашние тапки, - добавил другой. –Это смеху подобно! Утащили старые рваные тапочки, которые он носил в общежитии!
- Милиционеры только что ушли и сказали, что такого при социализме быть не должно.
- Хочешь, навестим его? – спросил Захир Нидаля.
- Идем, - ответил тот.
Они поднялись на пятый этаж, в комнату рядом с туалетом, где жил Филипп из Сирии, которого арабские друзья прозвали «Великим праведником». Филипп был верующим христианином, он отгородил свою кровать в углу, поставив рядом с ней шкаф и еще устроив шторку; получилась как бы небольшая комната, в которой он спасался от того ада, который устраивали ему трое соседей. Они шумно ели, пили и принимали друзей; включали музыку,ссорились, играли в карты. Филипп, правда, утверждал, что отгородился, спасаясь от запаха туалета, проникавшего в комнату всякий раз, как открывали дверь. Вообще он старался пореже бывать в комнате и проводил много времени в читальном зале на первом этаже общежития. Даже закончив уроки, сидел там и читал Библию до полуночи, когда дежурные отключали электричество во всем здании и запирали двери, чтобы студенты приучились вовремя ложиться и вставать утром.
Филипп все годы учебы повторял, что это – самое трудное время его жизни, а когда его спрашивали, зачем же он остается, он отвечал, что Господь испытывает его. Они учились в одной группе одной и той же технической специализации: Нидаль, Захир, Филипп, Морад из Сирии и еще трое из Латинской Америки. Кстати, Морад был странным парнем: называл себя ницшеанцем и жил не в общежитии, а на квартирах своих подружек, а когда те его выгоняли, то либо снимал комнату, либо спал летом под мостом или на вокзале.
Теперь Нидаль и Захир, заглянув к Филиппу, увидели, что он лежит на спине и смотрит в потолок. За столом сидели двое его соседей по комнате – иорданцев – и что-то писали. Друзья задернули изнутри шторку и присели на край кровати Филиппа, Захир сказал:
- Надеюсь, вещи ценные у тебя не украли?
Филипп сел, прислонившись к стене:
- Нет… Не нашли. Они забрали пальто, обувь, чемодан, старый магнитофон, разбросали ношеную одежду, матрац был перевернут.
- Возможно, они живут в этом здании?
- Я не знаю… Я только что молился за них, чтобы не получилось, что они посеяли ветер, а пожнут бурю.
- Ты молился за них?!
- Я знаю, в каком глубоком страхе проходит их жизнь, с какими муками и с какой грязью им приходится иметь дело. Ведь воры добывают в жизни только крохи, да и то, если повезет. Их души постоянно в изгнании.
- Ты, кажется, не испытываешь ненависти к ним, - заметил Нидаль.
- Коммунисты учат ненавидеть богатых, - ответил Филипп. – От этого в душах поселяется злоба. Но христиане учат только любви.
Двое пришли, чтобы утешить его, и обнаружили, что он более уверен в себе и более спокоен, даже более весел, чем они.
- Любовь долго терпит, милосердствует, - продолжал Филипп, - так гласит Послание Павла к Коринфянам… Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…
Захир сказал на это:
- Оставаться верующим в наш век – когда в Восточной Европе воцарился социализм, а в Западной – обмирщение… Как это возможно? Ведь ты один… Или с кучкой таких же заблуждающихся, как ты.
- Меня это не пугает, - ответил Филипп. – Ведь и Иисус явился в бедной стране, находящейся в колониальной зависимости, но отверг римские верования и могущество и начал учительствовать.
- Пять лет ничего в тебе не изменили, - сказал Нидаль. – Пять лет ты не прекращаешь эти речи.
- Если корабль мой причалил к берегу спасения, - сказал Филипп, - а сердце мое успокоилось в чистых водах, - разве я пойду на демонстрацию или поклонюсь статуе Ленина? Я когда-то бродил во тьме, так неужели опять вернусь в нее? Вы не представляете, в какой чаще заблуждений я жил – я о прошлом и думать не хочу. Моя вера в прочной броне; за пять лет, что я прожил в разных городах СССР, я обошел деревни и пустыни, и города в поисках истинной церкви и истинных верующих, – и имею право назвать их братьями, ибо я знаю все церкви в нашем регионе. В первый год после приезда сюда я был поражен тем, что русские не отмечают Рождество… Большинство здесь – закоренелые безбожники, церкви разрушены или перестроены; меня поселили в Пятигорске, и я начал искать храм за городом, это был сочельник рождественской ночи, сердце выпрыгивало из груди…Я предчувствовал молитву и ладан, и пение хора, и тех верующих, с кем я разделю радость о рождении Спасителя мира. Старик без ноги, который собирал бутылки возле общежития, рассказал мне о небольшой церквушке на противоположном склоне горы Бештау.
…Друзья в этот вечер долго просидели у Филиппа, и он рассказывал, не торопясь:
- Уже темнело, когда я отправился пешком, автобусного маршрута я не знал… Температура была под минус тридцать, везде снег и лед, и на белых деревьях зловеще каркали вороны. Я был в теплом пальто, рукавицах и меховой шапке, но путь вокруг горы был долог, а тучи сгустились, словно вобрали века уныния и тьмы. Карканье ворон предупреждало меня об опасности, и долгий путь в одиночестве, среди снега и льда, был страшен. От мороза потеряло чувствительность не только лицо, но и конечности, и в какой-то момент я в полном бессилии уткнулся лбом в дерево и взмолился: о, Спаситель, я иду к Тебе, помоги… Наконец мигнул огонек утонувшей в снегах деревни, я покатился с горы и чуть не сбил с ног старуху в черном, уродливую лицом, но по-доброму ответившую на мои расспросы. Она сказала, что как раз идет в церковь и проводит меня, и поздравила меня с праздником, и я, услышав это, обнял ее и поцеловал, и мы под ручку вошли в этот храм, где мое замерзшее лицо оживало от жара свечей и в тело постепенно возвращалась жизнь. Я понял, насколько я продрог. Я оглядел эту почтенного вида церковь, полную стариков, ладанного дыма и темных икон, изображения на которых можно было разобрать лишь там, где вблизи горели свечи. Пение хора делало тепло совсем волшебным, и я услышал в душе Божий глас, и глаза наполнились слезами. Когда я посмотрел на мою пожилую спутницу, увидел, что и она плачет. И мы вновь обнялись, и она пригласила меня к себе домой – там на столе уже были сладости, яблоки и полбутылки вина, жила она совсем одна, и, когда мы выпили по рюмке, она меня спросила, кто я. Я рассказал, и она ответила, что так и думала, ибо у местной молодежи, впавшей в варварство, совсем нет веры. Потом ею овладел приступ кашля столь сильный, что мне ее стало до смерти жаль; а потом она раскрывала мне какие-то тайны, которых я не понимал, потому что русский язык знал еще очень плохо. Я поцеловал ее на ночь в лоб, и сам лег спать на диване.
Утром она разбудила меня, и мы прошлись по заснеженной деревне. Мы много говорили, и, хотя практически не понимали друг друга, но были счастливы, так что я могу сказать, что это Рождество было лучшим в моей жизни. Местные мальчишки и девчонки катались на льду замерзших прудов, а небо покрывали тучи столь плотные, что казалось: они там останутся до скончания века. Она проводила меня до остановки, где мы попрощались. Поцеловала меня напоследок, а я махал ей из окна автобуса, покуда мог ее видеть. Как же больно мне было оставлять ее одну в этой забытой всеми деревне… Вы, однако, не поймете меня, ибо вы оба думаете, что за пять лет, прожитых здесь, я должен был измениться! Вы скажете, что мои проблемы вызваны упрямством в вере, которую советская власть отменила; но я вам отвечу, что вы сами не понимаете степени той духовной муки, от которой страдают люди, лишенные возможности молиться. Однажды я съездил в город Суздаль – религиозный центр древней Руси – и был поражен гигантским количеством храмов и монастырей, – но как же печально было узнать, что из всех этих церквей действует одна, а остальные советская власть превратила в музейные экспонаты, для британских, американских и японских туристов… Когда кончилась служба в той единственной церкви, у выхода ко мне подошла женщина лет за сорок и спросила, могло ли быть счастливее время, чем то, когда все эти колокола звонили по воскресеньям? Это было открытие истинной Руси. Она дальше сказала, что убеждена: это вернется. И спросила: верю ли я в это? Возможно, мол, иностранцу виднее. А я хочу спросить вас двоих: верите ли вы, что этот день приближается?
Захир ответил:
- Он только отдаляется, этот день.
- Но Иисус слышал ее молитвы, в этом я не сомневаюсь. Это была мольба тяжело раненного человека.
- Оставь его, - сказал Нидаль Захиру. – Он не меняется… Ведь он не раз нам рассказывал, как мама в детстве читала ему Евангелие перед сном.
- К этому не сводится моя вера, - возразил Филипп. – Я стремился к истине, быть может, нетерпеливее, чем вы, и я сейчас вспоминаю юность… Смятение, постоянная тревога и печаль… Я бросался от одного знакомого к другому, от ближних к дальним, но пустота не пропадала, и слезы лились так часто… Кидался от одной книги к другой, но все погружался в какую-то бездну. Меня любили, отец, мать и братья с сестрами, но дух мой и сердце не успокаивались, – и вот однажды произошел внезапный и решительный поворот. Вечером я возвращался домой и услышал из подвального окна очень смелую мелодию, это было хоровое пение людей простых, но бесконечно уверенных в себе, и я спустился по ступенькам и сквозь стекло заглянул в подвальную церковь, поразившую меня аскетизмом. Ни хвастливых украшений, ни яркого света, а на лицах небогатых прихожан такая сосредоточенность, что было ясно: для них исчез весь мир. Не было на стенах ни икон, ни картин, ни какой-либо чеканки, только крест на занавеске винного цвета за спиной проповедника. И моей мятущейся душой овладел бесконечный покой; я дрожал, как воробушек, спрятавшийся в теплом местечке от ливня. И священник увидел мое прижавшееся к стеклу лицо и вышел ко мне, и улыбка ясно говорила о широте его души. Он взял меня за руку спасающей рукой и, введя внутрь, усадил на самую первую скамью. И я чуть не разрыдался – глаза были полны слез. Когда церковь опустела, священник сел рядом и сказал мне голосом, явно не принадлежащим к этому миру:
- Ты слаб и устал.
- Я долго скитался, и меня ранили люди.
- Ты в шаге от спасения.
- Как это?
- Ты должен вернуться домой и покаяться. Приди к нам, и ты очистишься от греха и обретешь новую жизнь во Христе.
- …И я покаялся, - продолжал Филипп, - и это перевернуло мою жизнь. На меня давил груз неудач и горя, я страдал от рассеянности мысли и от какой-то неизбывной горечи, – но вся тяжесть вдруг упала с плеч. Я почувствовал себя легким и свободным, глаза открылись, а жизнь приобрела восхитительную чистоту, – в верности этому ощущению я живу до сих пор; это чувство защищает меня от лжи и страстей, от рабства у низменных побуждений.
Не без раздражения Захир заметил:
- И это все случилось мгновенно!
- Не мгновенно, ведь шайтан воюет с тобой, желая вернуть тебя к старой природе… Но вера горяча, и, вспоминая о ней, я чувствую себя защищенным от жизненных бед. Так что, Нидаль, не надо все сводить к влиянию моей матушки и видеть во мне человека ограниченного. Я не вернусь в болото заблуждений, где бьют поклоны перед идолом Дзержинского.
Лицо Нидаля скривилось в улыбке:
- Это идол, или это памятник?
Помолчав, Нидаль добавил:
- Твоя жизнь – это и есть одно сплошное заблуждение.
- А все твои молитвы, - поддержал товарища Захир, - дым, который будет рассеян ветром. - И добавил:- Ночь твоя у старухи – это вообще чистый обман.
- Ты отказываешь местным старухам в человечности? – спросил Филипп.
- Не то, чтобы… Она ведь необразованная.
- А это что, клеймо? Я говорил с вами как на духу…
Захир встал, не желая вступать в один из бесконечных споров, которые они здесь не раз вели; Нидаль следом за ним тоже вышел из комнаты, но вскоре они распрощались, и Нидаль поднялся на крышу здания. Здесь можно было ходить взад и вперед, что он и делал, не обращая внимания на моросящий дождь. Вдали мерцали огни, а к нему вернулось чувство растерянности и все те же, похожие на кошмарный бред, вопросы. Кто я? Зачем я живу? Будь проклята моя жизнь, в которой я не вижу отличия от жизни крестьянского буйвола, употребляемого для вспашки полей… Сколько раз я насыщался? Сколько раз утолял жажду? И когда я, наконец, смогу освободиться от моего материального тела? Оно достойно лишь того, чтобы быть выброшенным на помойку вместе с прочим мусором… Я хочу делать добро и избегать зла. Но много лет я чувствую себя запутавшимся в прочной сети – вот в этом бренном теле; и силы ума ведут меня в сторону, противоположную желаниям духа. В итоге я все больше погружаюсь во что-то гибельное; меня несет поезд, и я не знаю, когда он остановится. Где и как это произойдет? В этом поезде сцеплены опасности и печали, и ход его баюкает тело, вибрация клонит в сон, и вдруг ты натыкаешься на страшное или, наоборот, красивое зрелище и просыпаешься, и вновь повторяешь все те же вопросы: когда ты остановишься, поезд? Где и как? Недавно я услышал резкий предупреждающий свисток, но что он означал? Знать бы, Господь, какой смысл в моей встрече с Наташей и в моем разрыве с ней…
Повторяя все те же вопросы, Нидаль вернулся с крыши на лестницу и увидел, что в общежитии погасили свет. Значит, время перевалило за полночь. Он пробрался в свою комнату, где все уже спали, и потихоньку лег. И увидел все свое прошлое разом: возмущение и растерянность, юность и борьбу. И вернулся старый страшный вопрос: кто он? И зачем он живет?
Продолжение романа главу 3 первой части читайте здесь.
___________________________________________________________________________
Автор романа ФУАД ЯЗДЖИ попросил меня написать его имя на английском языке на тот случай, если найдется издательство для сотрудничества с ним- Fouad Samier Yazji. Издательства желающие с ним связаться могут найти его в Яндексе.
__________________________________________________________________________
[1]Назым Хикмет Ран (1902 – 1963) – турецкий писатель, общественный деятель, коммунист (прим. перев.).
[2]Бадр ад-Дин – турецкий философ социалистического направления, писавший о необходимости отмены классовых и религиозных барьеров (прим. автора).
[3] В советских вузах редко заваливали студентов-иностранцев, и у некоторых бесстыдство доходило до того, что они хвастались, будто сдали экзамен, не зная даже названия предмета (прим. автора).
[4] Уильям Дюрант (1885 – 1981) – американский философ, наиболее известен как автор 11-томной «Истории цивилизации» (прим. перев.).
[5] Здесь и далее Морад цитирует книгу Ницше «Так говорил Заратустра» (прим. автора).
[6] Слова Бетховена (прим. автора).