Написал мне письмо сирийский писатель ФУАД ЯЗДЖИ. Он был удивлен увидев меня на арабском пространстве. Мы с ним разговорились и он рассказал, что учился в России в городе Пятигорске. Россия произвела на него огромное впечатление в связи с чем был написан его роман. Он рассказал, что друзья помогли ему перевести роман на русский язык, но он не смог его опубликовать в России, а это ему очень хотелось сделать. Я согласилась помочь ему и опубликовать его роман на своем канале. Представляю вам его роман. Если он сможет зарегистрироваться в российской системе, я думаю вы сможете пообщаться с ним напрямую. Публикую первую главу первой части романа. Буду выкладывать каждый день по одной главе.
Об авторе:
ЯЗДЖИ ФУАД
[р. 1959]. Сирийский прозаик, публицист, переводчик. С 1982 по 1988 г. учился в СССР, после возвращения в Сирию выпустил первые романы: Шанс на мираж [2000], Зубы мертвого человека [2010]. После начала гражданской войны в Сирии был вынужден эмигрировать в Германию, где живёт по настоящее время. Опубликовал еще два романа на арабском языке: Семь молитв любви [2017], Синяя Волга [2018]. Его роман Семь молитв любви переведен на английский язык и опубликован в США, на русском Ф. Язджи публикуется впервые.
Он будет рад сотрудничать издательствами с целью публикации его работ.
Я помогаю ему безвозмездно по-дружески.
Роман ФУАД ЯЗДЖИ. Глава 1.
Нидаль и Наташа разговаривали, лежа в ее постели; впервые за все время знакомства она пригласила его к себе, эта несговорчивая сумасбродка, закон ей был не писан, а опыт у нее был большой. Ее отличали внезапные взрывы смеха и типично русская светловолосость, глаза ее были зелеными, а фигура стройной. Жила Наташа Александрова в доме с окнами на Волгу; если встать на одном из мостов, можно было увидеть вдоль берега множество таких же кирпичных домов. Нидаль был палестинец, юноша поэтической складки с лицом мечтательным и в то же время отчужденным; он играл с ее волосами, рассеянно поглядывая в окно на эту чужую для него заколдованную реку: течение ее было спокойным, соблазнительным, безразличным.
Мебель казалась старой; на тумбочке стоял граммофон, а под потолком висела клетка с двумя канарейками. На подоконнике лежал альбом с черно-белыми фото, на многих из которых красовались дарственные надписи на английском, русском, арабском и других языках; а за окном мягко качались листья деревьев, залитые осенним солнцем, и голубое небо отражалось в зеркале реки, и берег с лодками выглядел безлюдным, хотя иногда появлялись и сразу исчезали мальчишки; и вновь оставалась одна лишь река – она покоряла сердца, струясь под этим печальным солнцем.
- Ты помнишь нашу первую встречу? – спросил Нидаль. – Вечером в первый же день, когда я приехал сюда из Москвы? Я тогда почти не говорил по-русски, а ты с белой собачкой гуляла под деревьями прибрежного бульвара… Разглядывала дома на том берегу, а в руках ты держала красные цветы, и возложила их к памятнику Пушкину. Он глядел в небо так, будто надеялся, что оно его воскресит!
- И ты ничего не говорил, но пожирал меня глазами, будто я ангел!
- Я еще долго оставался немым, как эта река. Она говорит языком ветра, волн и камней на берегу.
- И тебе наш город понравился больше Москвы? – спросила Наташа.
- В Москве я пробыл три дня, и она показалась мне громадной деревней, залитой дождем. Но сколько же там было деревьев и красных знамен, трамваев и ярких одежд, и веселых женщин… Я купался в их улыбках, а потом поезд привез меня на берег Волги, и меня сразу очаровала ваша река, и сады вашего города, и этот курган… Я читал о нем, но не надеялся увидеть его воочию, я заранее любил каждый его камушек и приветствовал его на арабском языке… А Волга улыбалась и ничего не говорила, только блестела и продолжала свой вечный путь.
- А потом ты начал делать мне знаки и жестами спрашивал, смогу ли я подружиться с таким, как ты… Помнишь это?
- Да, помню… Тем вечером оранжевое солнце отражалось в холодной реке, и вдали на прибрежные сады наползал туман, и печаль незнакомых мне птиц звучала в ветвях, и тут возникла ты, словно ангел, - по крайней мере, так мне показалось! Ведь я, фактически, бежал с родины, от проблем, которых ты себе представить не можешь, и вот, в фантастический этот закатный час мне почудилось, что я в раю, а кто в нем живет, как не ангелы?
Наташа засмеялась и несколько раз поцеловала его, а потом сказала:
- Вы, арабы, как дети! А что ты делал тем вечером, расставшись со мной?
- Я ушел далеко по берегу и там сидел в ночной тьме – только волны и луна, и тишина вокруг; ни лодки, ни огонька, - ничего кроме моих напряженных глаз и мыслей о новой жизни. Потом я заметил вдали костер и пошел на свет, там сидели мальчишки, а я срезал очень суковатую ветку с сухого дерева, на ней было много прутьев, но я оставил только двадцать: столько мне было лет тогда, - и я поджег ее от костра и смотрел в ужасе, как она сгорает, потом я воткнул ее в берег, а река текла мимо, черная как смоль… Потом я затушил ветку и прошептал сам себе: «Счастливый год! Прощайся, бродяга, с годами мучений!»
- А потом город тебя проглотил, - сказала Наташа задумчиво. – И мы не виделись пять лет… Так что это за новая жизнь, и что за годы мучений?
Он задумался, вздохнул тяжело, вспоминая недавнее прошлое, потом сказал голосом решительным и задушевным:
- Я стал коммунистом, Наташа.
Она зашлась таким хохотом, что канарейки в клетке забились в испуге; Нидаль сразу все понял, однако остался спокойным.
- Быть коммунистом в Палестинской автономии, - сказал он, - значит идти под израильские пули и пытки, это не карьеризм ради комфорта, как у вас.
- Красивые слова.
Невидящими глазами он глядел в окно на берег реки, а заговорил так, будто беседовал с самим собой:
- Я родился в деревне, о которой мама говорила, что сама почва у нас рождает коммунистов. И она мне рассказывала, как в первый же день после родов она держала меня на руках, а отец сидел на кромке кровати и вдруг наклонился ко мне и сказал: «Признайся, что ты коммунист!» - Я, конечно, говорить не умел, а отец рассмеялся: «Будешь коммунистом, выбора нет». - Тут мама запротестовала: «Но ведь мы не назовем его Лениным?!»
- …Дело в том, что двух моих старших братьев, - продолжал Нидаль, - родители назвали Кифах («Борьба») и Джихад («Война»). «Нидаль» тоже означает «Борьба», и я с раннего детства очень хотел узнать: что это за красная книжица, которую отец читает, а потом прячет под матрацем?Что заставляет его в зимний холод вставать среди ночи и жечь какие-то бумаги? И однажды я пробрался в ту комнату и увидел страшное и отвратительное: фотографии ожогов на телах вьетнамских детей, от напалма американских бомб. Тогда-то я понял, что имена «Нидаль», «Кифах» и «Джихад» это не прихоть, а подготовка к большой войне.
- …Выжженные дотла квартиры и постоянные партийные склоки, - продолжал он, - и безжалостность израильтян… Это мои впечатления юности. И все чаще я задавался вопросом: зачем вообще живет человек? Ради чего? Так сформировался мой характер, я рос несчастным и мечтательным, я покупал советские журналы и читал в них странички о спорте, а однажды прочел остальное, и у меня закипела кровь, как будто революция постучалась ко мне… Я тоже врывался в Зимний дворец с рабочими и крестьянами… Я доставлял из Смольного пакеты с приказами, глухой ночью мы по мосту переходили через Неву, и был страх, и свист пуль, ударяющих в мокрые от дождя дома, и мы отбирали богатства у опьяневших от власти буржуев и у их глупых женщин, увешанных драгоценностями, и мы утверждали на практике лозунг «Справедливость или смерть»…
- А как сложилась жизнь моих братьев? – продолжал он, помолчав. – Кифах сейчас в тюрьме, а Джихад бежал в Дамаск, отец совсем стар, одна рука его изувечена взрывом. Мать тоскует по сыновьям, которых не видела очень давно.
Наташа спрятала голову на его груди, потом подняла к нему лицо с изменившимся выражением:
- Как же вас, несчастных, разбросала жизнь!
- Палестинцу, Наташа, некуда ногу поставить, земли нет своей. Как сказал наш поэт Махмуд Дервиш, «искал колодец, а попал в жерло вулкана». Ведь ему вы дали Ленинскую премию, послушай, я выучил наизусть его стихи…
Я знал, что любовь не обманет…
Но сколько же было скитаний!
Едва отдохнешь от дороги,
Стучат: «Собирай чемоданы!»
И вновь к далекой столице
Другого уже государства
Бредешь ты – путник усталый.
Добрался… «Пошел восвояси!» -
Тебя опять выставляют.
И ребра намнут: не в новинку!
Однажды выбили зубы…
Я познал вас – столицы арабов!
На ее лице, после борьбы, победило выражение отчаяния, тогда Нидаль привлек ее к себе и улыбнулся:
- Между прочим, у него есть и лирические стихи… - И начал ей читать:
Не покидай меня, ты превратишь меня
в месяц бледный.
Не покидай меня, ты превратишь меня
в камень безмолвный…
Она воскликнула:
- Но неужели нет какого-то… не такого тяжелого пути?
- А я не жалею, Наташа, - ответил Нидаль. – Если во мне есть крупица человечности, то я обязан ею коммунистам, они научили меня сочувствовать бедным.
- …Кстати, ты когда-нибудь слышал Ленина? – спросила Наташа.
- Не представилось случая.
Она вылезла из постели и подошла к патефону – голая, светлая, фигуристая; поставила пыльную пластинку и нырнула обратно под одеяло, прижалась к нему, пояснив:
- Это выступление 1919 года.
Нидаль напряг слух, но это была не та торжественная речь, которую он ожидал, это был хриплый голос усталого пожилого человека, не уверенного в себе, он говорил о том, что такое советская власть, пластинка крутилась, а в голове Нидаля оживала вся его жизнь в России, - меж тем за окном ветви уже качались сильнее, ветер нагнал тяжелых туч, и вода реки приобрела пепельный цвет. Дождь начал накрапывать по стеклам, и берег совсем опустел.
- Вот и вся пластинка, - сказала Наташа. – Признайся, о чем ты думал?
- Я задавался вопросом: неужели Ленин умер и оставил после себя одних идиотов?
Она улыбалась, как бы поощряя его сказать больше, и он продолжал:
- Какой резкий контраст между коммунистами в арабских странах и тем, чем они стали в Советском Союзе! Я все пять лет, что прожил здесь, искал настоящего коммуниста, но встречал только жестоких людей с замашками диктаторов, которые прячут за угрюмостью полную распущенность и гнусность. Они борются за власть так отчаянно, что могут и глотку перерезать.
- Продолжай, - сказала она. – Выскажи, что у тебя на душе.
- Ты знаешь, что из Волгограда меня отправили в университет в Пятигорске, и на второй же день я испытал настоящий шок в общежитии. В крови у меня кипел марксизм: социальная справедливость и борьба пролетариата, и равное распределение благ; еще в Палестине я мечтал повесить на стену фотографию Ленина, у нас это не принято и опасно… И вот днем заходит тот русский студент, с которым я делил комнату, и начинает насмехаться над фотографией, и делает мне знаки, чтобы я выбросил ее в туалет, а потом, не дождавшись моей реакции, сам сорвал ее и кинул в окно, выходящее на склон горы. Не помня себя, я выскочил из комнаты и начал искать ее под деревьями. Окна смотрят на гору Бештау, страшную и великолепную, - она вся заросла густым лесом, и ветки касаются стен общежития… Летом здание купается в зелени и горячих ветрах, и сидящему на крыльце кажется, будто это рай. С приходом осени вся листва желтеет, и начинаются дожди и туманы, из тумана торчат голые ветки, и вόроны громко каркают на деревьях. А потом снегопады, и горы белеют от вершин до подножья, пять лет я наблюдал эту смену сезонов, и она на меня оказывала сильное воздействие. Короче говоря, фотографию я тогда на нашел, но в процессе поисков познакомился с шейхом – стариком без ноги, на костылях, он собирал под окнами бутылки, которые выбрасывали иностранные студенты. С ним конкурировал еще один человек, телесно здоровый, и я удивился: неужели бедность в этом городе такова, что иным промыслом не прожить? Отчаявшись найти мою картинку, я направился в центр города, и вот на площади меня встречает памятник Ленину, перед которым я невольно склонил голову. У пьедестала лежали букеты цветов… Оттуда я пошел в городской парк, где было много разных скульптур и аттракционов, и танцевальный зал, и шахматный клуб, и небольшой театр, и кино под открытым небом, в нем, когда стемнеет, показывали фильм на единственном сеансе. Город казался изящным, чистым, простым, да нет – очаровательным, вот слово! Его пересекала небольшая река с прозрачной водой, на которую так романтично садились белые птицы. И все это окружали большие и малые зеленые горы, придавая картине завершенность. Был конец лета, и все – как на своей вершине. Я погулял возле статуй, перешел через мост, через еще один, постоял на пристани, к которой причаливали красивые речные суда, и сказал про себя: «Будь благословенна, Россия!»
Ближе к вечеру я отправился за продуктами, сначала в магазин с вывеской «Молоко. Хлеб» - но там работала только одна женщина за кассой, а к ней стояла очередь человек в двадцать, начинавшаяся на улице. Я двинулся дальше и зашел в большой продовольственный супермаркет, однако полки его были пустые, а в продаже имелись только сардины, яйца и печенье. В другом месте я увидел около тридцати уличных продавцов, но из еды у них был только соленый шпик. Я искал овощи и фрукты, и меня отправили на частный, не государственный рынок. Там продавались виноград и яблоки, гранаты, орехи, горячие пирожки. Продавцы – я позже узнал – были азербайджанцы, евреи, черкесы; люди с густыми черными усами и очень азиатской суровой внешностью. Цены высоченные: одни только богачи могут там покупать, но кто же эти богачи, интересно?
- А это твои любимые коммунисты! – Наташа расхохоталась.
- Ну хорошо, я зашел в большой трехэтажный магазин одежды, но одежду и обувь, которая там продавалась, побрезговал бы купить арабский бедняк… И я вернулся в свою комнату с горечью на душе, спрашивая себя: неужели таковы все советские города? Вечером ко мне зашел студент, долго здесь проживший… В этом здании, наряду с русскими, жило много арабов, а также афганцы, негры, студенты из Латинской Америки… И он мне сказал, что СССР это страна, в которой нет ничего кроме снега и бюрократии, но, «поскольку ты коммунист, то ты мне не поверишь, пока сам этого не увидишь».
Его слова задели меня больше, чем он мог бы предположить, ведь в моей жизни бывали удары и беды, способные привести в уныние даже закоренелого оптимиста, но коммунизм оставался для меня неумирающей мечтой, и я не хотел, чтобы эта мечта погибла, а моя вера угасла. Поэтому я, действительно, решил все увидеть.
На следующий день приятель повел меня в рабочий квартал, где жили в общежитиях по трое в комнате, там были и дома без водопровода, и люди ходили за водой к колонке в конце квартала, многие женщины стирали белье в реке. Сводил он меня и в поликлинику, где мы видели громадные очереди, потом мы заходили в столовые и в кафе, и в кинотеатры, и видели мастерские по ремонту обуви и часов, и парикмахерские, и железнодорожный вокзал, и везде были очереди, и им не было конца и края.
Во мне родилось желание выйти из компартии, но я вначале решил сохранить его в тайне. Я даже почувствовал странную свободу… Наблюдай себе за тем, как люди мира взрывают и расстреливают друг друга, но не забывай и про свои интересы… Да, отец меня вырастил коммунистом, и я поверил было в возможность жизни без противоречий и бед, но сам-то я жил в тяжелых условиях, а теперь? Ты сочтешь меня предателем, Наташа? Нечестным человеком?
- Не забывай о ходе истории, - сказала она задумчиво. – Меняются эпохи, и с ними теории, и нет такого мыслителя, чьи идеи оставались бы вечно актуальны. Маркс появился, когда в бельгийских угольных шахтах работали девочки десяти лет, имеет ли сегодняшнее изобилие что-то общее с тем веком?
- При всем сказанном, - продолжал Нидаль, - я теперь еще быстрее вспыхиваю, чем раньше. Я теперь вообще представить себя не могу без марксизма. Иной раз прочтешь статью в газете или журнале, увидишь на стене портрет Кастро или Че Гевары, и успокоишься: теория и практика социализма не умерли.
- Тебе нужно было время, чтобы освоиться у нас, - сказала Наташа.
- Так и вышло. Я постепенно успокоился, только иногда накатывает тоска, причем она длится месяцами! Тогда я кажусь себе заблудившимся в пустыне: куда ни глянешь, всюду песок.
За окнами сгустилась тьма, и Наташа встала и зажгла свет, и налила воды в электрический самовар. При этом она напевала популярную песенку:
Ой, цветет калина в поле у ручья,
Парня молодого полюбила я.
Парня полюбила на свою беду.
Не могу открыться, слов я не найду.
Потом она бросилась в кровать, в объятия Нидаля, отчего он уронил альбом с фотографиями, который взял с подоконника и рассматривал.
- У тебя в жизни была настоящая любовь? – спросила Наташа.
- Да, была. Мне тогда было семь лет, а ей шесть.
Опять взрыв ее хохота, который его обидел:
- В таком случае, больше я ничего о себе не скажу.
И он показал ей на фотографию негра, снятого в обнимку с ней, рядом с большим зеркалом.
- Кто это?
- Его зовут Тимбо, он из Уганды. Я его называю «Шоколадный».
Нидаль покачал головой и указал на другое фото, высокого парня с черной бородкой, с которым Наташа целовалась перед высотным зданием.
- А это кто?
- Это Шамиль из Дагестана, тут мы на фоне института, где он учится, на фармацевтическом факультете.
И еще об одном юноше спросил Нидаль: со светлыми волосами, он был снят в обнимку с Наташей на палубе корабля.
- Это Андрей Михайлов из Киева, - ответила она. – Тут мы в круизе по Балтийскому морю.
Нидаль захлопнул альбом. Его близость с Наташей началась всего неделю назад, но он уже заметил, что мужчины легко управляют ею. И сейчас, потеряв самообладание, он крикнул ей:
- Они что, все тебя трахали?
- Что значит трахали?.. Это были мои друзья, как вот мы с тобой… И мы расстались по обоюдному согласию.
Он решительно встал и начал одеваться.
- Говорят, что русская женщина не понимает смысла любви.
- Глупости! – ответила Наташа. – У каждого народа своя духовная жизнь. Просто ваше понятие любви отличается от нашего.
Продолжая одеваться, Нидаль огрызнулся:
- Еще говорят, что у каждой русской женщины есть муж, есть любовник, а кроме того есть негр.
- Еще глупее! Но куда ты собрался?
- А я ухожу. Прощай.
- Останься, дурачок!
Но он ушел и, еще не захлопнув дверь, услышал ее крик:
- Ну и пошел ты к черту!
И она вновь запела:
Он живет, не знает ничего о том,
Что одна дивчина думает о нем.
У ручья с калины облетает цвет…
Нидаль шагал вдоль берега. Мелкий дождь, похожий на изморось, намочил лицо; уже стемнело, и зажглись фонари. Слабыми бликами они отражались в угрюмой реке. Хрустя камнями, он шел вдоль воды, и голова кружилась от тяжких предчувствий.
«Почему во мне вдруг проснулась первобытная ревность, и я так резко разорвал с ней? Разве она хуже других? Наверное, дело в том, что я открыл ей всю мою душу, или, наоборот, ни одна из них до нее не раскрывала мне своих любовных похождений… Но как же мне тяжело! Хватка Третьего мира не отпускает меня…»
Дождь усилился, но Нидаль этого не замечал; он вспомнил школьные годы и невинное лицо той шестилетней девочки, с которой дружил; но это воспоминание тут же померкло. Он решил вернуться в общежитие; мрачные мысли целиком овладели им. Вообще, пессимизм был его обычным душевным состоянием и даже мировоззрением с тех пор, как он стал взрослым. Одно время он считал, что жизнь не имеет смысла, потом начал думать, что смысл ее – в борьбе; затем пришел к тому, что этот смысл – скорбное терпение. Случались мгновения, когда мир казался Нидалю полным гармонии, однако сейчас его корабль качало, и голова кружилась. «Зачем я живу?» - этот вопрос, мучивший его с юности, опять ожил, только сейчас Нидаль задавал его реке. Пять лет он прожил в этой стране, фактически, не имея убеждений, и теперь возвращались старые, граничащие с бредом сомнения. «Что такое человек, как не существо одинокое и тоскующее? Планета, заблудившаяся во тьме…Скажи мне, река, кто этот человек, который приходит к тебе под дождем или под снегопадом, ясным днем или темной ночью; то он стоит на обрыве, то продирается сквозь прибрежные заросли… Кто я? И зачем я живу?»
Река ничего не отвечала.
Огней кругом почти не было; в мрачном полусумраке плескались волны.
«Как мучили меня раньше и эти вопросы, и весь хаос, который я видел вокруг себя… Но снова и снова я возвращался к идеалам социализма, то есть на палубу плывущего к спасению корабля. А теперь? Да, Казандзакис[1], самые почитаемые мыслители это лишь набитые мусором манекены… И я хотел у них нащупать пульс?»
Продолжение романа главу 2 читайте здесь
___________________________________________________
[1]Казандзакис, Никос (1883 – 1957) – греческий прозаик, драматург, поэт. Писал в положительном ключе о своих поездках в СССР (прим. перев.).